мне тебя обещали

Моя семья считает меня сумасшедшим. Не впускаю их в свою жизнь, держу дистанцию. В отличие от старшего брата я не посещаю семейные мероприятия и пока не женюсь. Ещё я читаю «слишком заумные книги», не люблю мамины пироги, не созваниваюсь с родственниками и делаю вид, что не замечаю их, встречая на улице. У каждого представителя родни свой диагноз касательно меня. Для матери я — «хороший парень, но дурной на голову». Для отца — «выродок», «не сын» и вообще «чёрт знает что». Брат, обвинив меня прежде в гомосексуализме, наркозависимости и педофилии, остановился на «зажравшемся тихушнике». Продолжение следует. Я не обижаюсь, не злюсь. Мы разные, как жители разных планет. Через мать — она периодически наведывается меня — прошу оставить меня в покое. Мы с матерью похожи. Внешне. Те же голубые глаза, нос, пальцы. И это сходство усугубляется по мере того, как становлюсь старше. Она не замечает, я — да. Странные ощущения возникают, когда видишь, что ты похож на другого человека. Я пытаюсь найти те самые не физические узы, которые должны связывать ребёнка с матерью. Их нет, кроме воспоминаний. Грустных. Помню день, когда брат отравил Джеси, моего пуделя. Не просто собаку. Единственного друга. Она защищала меня, придавая уверенности, говорила со мной, спала в моих ногах, мирно посапывая, словно напоминала: «Я здесь, рядом». Брат ненавидел Джеси: «Он нас позорит такой девчачьей собакой». Однажды я пришёл со школы, а она меня не встречает. Захожу в комнату. Джесси лежит под кроватью, смотрит на меня с тревогой, волнением, будто понимает, что вот-вот умрёт и оставит меня одного. Я бегу к матери со слезами на глазах. Она на кухне, в фартуке с оранжевыми розами, довольная и суетливая. Опять чёртовы пироги печёт. — Мам, что с Джеси?! — её руки в муке. Месит тесто, что-то напевая себе под нос. — Мам, мам… — она не слышит, не хочет слышать. — Вы с ней что-то сделали. Я знаю, знаю! Вдруг она повернулась ко мне, посмотрела холодным взглядом. — Уходи, надоел ты мне. Я хватаю Джесси, а из пасти течёт кровь. Бегу к автобусной остановке. На улице мороз, гололедица, транспорт ходит с опозданием. Я плачу, подбегаю к проезжающим машинам. — Помогите, пожалуйста. Моя собака умирает. Притормозила зелёная легковушка. Мужик с густыми усами, лицо врезалось в память. — Садись, парень. Джесси умерла у меня на руках, когда мы стояли на светофоре. Шофёр всё же настоял, чтобы мы доехали до ветеринара. — Собаку, похоже, отравили. — сделал вывод он. Помню тот холод в ногах и рисунок кафельного пола ветлечебницы. Я ни с кем не говорю о своём детстве. Детские чувства всегда смешны, если они попадают в руки чужого. Завтра у моего отца день рождения. Вроде бы даже юбилей. Не буду звонить, не смогу. Что бы я ему сказал? Пожелал душевного равновесия? Смирения? Понимания? Мы даже не можем выслушать друг друга. Отец так и не простил мне, что я не поступил в военную академию, как он хотел. За меня это сделал брат. Сейчас они оба без работы, а я помогаю им. Моя совесть при каждом порыве забыть из гулко наставляет: «Уж лучше совершить тяжёлых что грехов, чем, став ослушником, родителя обидеть и не придти к нему в тяжёлый час на зов». Это из серии внутренних истин, что сидят глубоко-глубоко. Всплывают именно в тот момент, когда меньше всего желаешь их вспоминать. Вчера услышал разговор двух пожилых женщин. — Странно, почему людей оплакивают, когда они умирают, а детей не оплакивают, когда они вырастают. Ведь этого милого ребёнка уже не будет, когда он вырастет. — говорит одна другой. Я разозлился. Хотел вмешаться в их беседу. Хотел закричать, что тот ребёнок, стоящий на кафельном полу ветлечебницы, всё ещё во мне. Изменилась лишь телесная оболочка. В остальном тот же страх разомкнуть крепко сжатые тёплые руки и чувствовать, как они холодеют.