Молитва, что приведёт тебя ко мне

Вся жизнь отныне кажется сном. Далёким, призрачным, ускользающим сквозь дрожащие пальцы. Как бы хотелось вновь в нём очутиться… Ещё раз вдохнуть воздух в лёгкие, спиной почувствовать траву, лёжа на которой можно наблюдать за надвигающейся грозой, слезами роняющей капли дождя на разбитые губы. И пусть, пусть это будет во время суматохи, чумы или войны. Что угодно, только не вечное рабство. — Вставай. Девушка с трудом отрывает голову от рук и болезненно щурится, пытаясь разглядеть того, кто вошёл в её камеру. После нанесённых ударов глаза всё ещё отказываются фокусироваться, и потому высокая фигура остаётся размытым призраком, решительно протягивающим к ней руки. Единственное, что возможно уловить, — это цвет кожи, тёмно-пепельный, напоминающий что-то из далёкого, славного прошлого… Или всё-таки сна? Руки девушки грубо заводят за спину, сковывая наручниками. — Шагай. Лоусе слушается, отчаянно копаясь у себя в голове, пугающей пустой после… Да, тех же ударов. Но кому же она попалась? Где? Сколько столетий тому назад? А может быть, вчера? Её ведут через длинные каменные коридоры, пока не выводят на какое-то открытое пространство. С правой стороны в лицо ударяет порыв ветра, и Лоусе медленно поворачивает голову, наконец осознавая, что они идут через длинный балкон. — Что… — несмотря на болезненные тычки в спину, она резко останавливается, едва не рухнув на колени, в последний миг удерживаемая чужой рукой на месте. Перед Лоусе расстилается бывший полигон, сейчас наполненный длинными вереницами чьих-то фигур в бесформенных плащах. Они идут ровными шеренгами, скованные кандалами и цепями, и подгоняет их неестественный, звенящий голос, заполняющий собой всё: — Живее, смертные. Лоусе едва не выворачивает наизнанку — ужасом, болью и пониманием. Они проиграли. Девушку вновь тащат вперёд, покуда она никак не может найти в себе хотя бы крупицу былой силы: руки и ноги кажутся невероятно слабыми, ватными, более того — будто бы сначала сломанными в нескольких местах, а после — неправильно срощенными. Наконец, перед бывшей воительницей отворяются двери, и яркий свет ударяет в глаза, заставляя зажмуриться от боли в них. — Я же просил быть аккуратнее, — ледяной голос проносится по комнате, и с рук Лоусе поспешно снимают кандалы. — Вон отсюда. Сознание озаряет внезапной догадкой, ободряющей, тёплой, как летний ветер у берега моря на закате. — Ф… Фейн? — хрипло бормочет Лоусе, с трудом поднимая голову. Он стоит прямо перед ней, протягивая руки и вскоре уже вовлекая в объятия. — Это ты… Настоящий. Девушка что есть мочи хватается за него, как за последний оплот в жизни, наслаждаясь знакомой крепостью его тела. На глаза наворачиваются слёзы, вскоре бурным потоком стекающие по щекам и окропляющие его кроваво-красные одежды, точно дождь — поле бойни. — Идём, Лоусе, — он ведёт её куда-то, крепко обнимая за талию и успокаивающе поглаживая её шершавую ладонь. — Я так долго искал тебя. Она не понимает ровным счётом ничего, но головная боль загораживает собой все прочие мысли, зудя внутри стаей неприлично огромных ос. Это неважно… Важны только лишь его руки, его голос, взгляд, запах — единственное знакомое, оставшееся в этом чуждом пространстве вне времени. — Вот так, — бормочет Фейн, когда Лоусе медленно опускается в ванну. Горячая вода бередит раны, заставляя сморщиться и с силой сжать пальцами бортик. — Дай мне взглянуть. Она устало откидывается назад, глядя в одну точку тусклым взглядом, пока колдун осматривает её руки, нежно поглаживая их и шевеля губами. Спустя несколько минут Лоусе медленно, словно с опаской переводит взгляд обратно на Фейна, внимательно осматривая теперь уже прояснившимся взглядом. Совсем как в его воспоминаниях, в которых им обоим было так хорошо. Он так красив, так красив… — Фейн, — снова хрипит она, смаргивая слезу, и наконец спрашивает, слабо, но настойчиво: — Что произошло? Он молчит, не глядя в лицо Лоусе и водя тряпкой по её ноге, цветущей синяками. Догадка появляется из ниоткуда, будто молния — среди ясного неба. Лоусе тут же, сама себе не веря, мотает головой, выдёргивая руки, теперь уже лишённые ссадин, и прижимает их к груди. Сердце колотится, как ненормальное, а грудь стягивает фантомной болью, точно от сильного удара. — Объяснись. Прошу тебя. Голос наконец приобретает привычное звучание, словно личность Лоусе постепенно возвращается в её тело, уже заметно окрепшее. Вечный наконец поднимает свой невозможный взгляд, по-прежнему выглядящий, словно на неё глядит сама Вселенная — вот только с какими намерениями? Тишина повисает в комнате, и девушка не знает, точно ли она хочет услышать ответ, что наверняка ножом войдет в её плоть, легко, как в масло, сжатый в руке того, которому она доверяла больше, чем себе. Настолько больше, что позволила… обрести Божественность. Воспоминания вспыхивают в голове жгучими кострами, окутывают гарью и дымом, расставляя всё по своим местам. Лоусе бледнеет и быстро, несмотря на боль, покидает ванну, кое-как одеваясь в разложенную здесь же одежду. Это непривычное, струящееся платье алого цвета, на удивление удобное и почти не ощущающееся на теле, будто сделанное из несуществующих материалов. — Бедная моя девочка, — Фейн источает ауру сочувствия и сожаления, настигая её и обхватывая ладонями лицо, проводя большим пальцем по разбитым губам — ласково, принимающе. — Теперь всё хорошо. Всё существо её вопит о том, что нужно вырваться, но это ведь Фейн. Он смотрит на Лоусе со смесью любви и… снисходительного покровительства, как если бы смотрел на нечто красивое и дорогое его сердцу, но совершенно не имеющее права голоса. Разве он хоть когда-то позволял себе смотреть на неё так? Лоусе отшатывается, в отчаянном неверии мотая головой. — Кто ты? — она старается выровнять голос, старается смотреть уверенно, но глаза застилает недавно увиденная картина: фигуры в кандалах и Голос. Голос заклятого врага, ужаса, запертого в Небытие, самого страшного кошмара человечества. — И что ты натворил? Фейн мягко улыбается, одними глазами указывая на окно позади неё. Лоусе, точно во сне, медленно бредёт к нему, попутно осматривая кабинет — он полон книжных шкафов, высокий потолок мерцает лавандовым сиянием, как и свечи, которыми уставлено всё пространство. Наконец, девушка упирается в подоконник, заставляя себя вглядеться в происходящее за окном. То, что она видит, не похоже ни на один известный ей город. Архитектура, снующие высокие фигуры-тени, даже свет далеко не солнечный, — всё другое. В отдалении она вновь замечает ранее увиденные шеренги людей в кандалах, и нервно сглатывает. — Где Ифан? — тихо спрашивает она, пальцами сжимая край подоконника. — Себилла? Хворь? Арху? Даллис? Ты ведь не… — Я воззвал к Королю-богу, ты верно мыслишь, — спокойно завершает Фейн, подходя ближе, почти вплотную. — Все они, кроме моего Дитя, заточённого в тело Даллис, там, где и подобает смертным. О них позаботятся. Лоусе смотрит прямо перед собой остекленевшим взглядом, всё ещё отчаянно пытаясь надеяться, что это ночной кошмар. Она не решается произнести осознанное вслух, не решается признать, что привела мир к погибели его. — Как ты мог? Как ты мог вернуть их? — она шепчет едва слышно, разрываемая тысячей эмоций и мыслей, первостепенно — всецелым отчаянием, подкашивающим ноги. — Кого? — в голосе Фейна проскальзывают злобные нотки. — Свою расу? Заслуживающую того, чтобы вернуться из Небытия? — И захватить всё живое в Ривеллоне? — Лоусе разворачивается к нему, пылая болью, гневом и отчаянием, как уже было когда-то слишком давно, в её залитой солнцем каюте. Глаза бегают из угла в угол, выражая лихорадочное желание сделать хоть что-нибудь. — Лоусе… — Фейн вновь смягчается, беря её за руку. Девушка напрягается, но вырвать ладонь он ей не позволяет. — Это новое начало. Мир очищен от людских войн, ему дарован шанс измениться. Больше не будет боли — только не под началом Короля-бога. Я знал его многие столетия: он действительно справедлив и мудр. Особенно теперь, когда вернулся. — Ты, я вижу, позабыл, что он изгнал тебя! Заключил тебя и твою семью в могиле — на тысячелетия! — рявкает Лоусе, продолжая пытаться вывернуть запястье, но попадет лишь в большую ловушку: свободная рука Фейна обвивает её талию, притягивая ближе и окончательно обездвиживая. — Сейчас я понимаю, что это было справедливо, мной руководили гордыня и жажда славы. Я едва не погубил свой народ. Думал, что погубил. Но теперь всё изменится… Я вновь снискал его одобрение, благодаря которому ты цела и невредима. Здесь, со мной. Он утыкается в её висок холодным губами, и на миг Лоусе хочется сдаться. Прижаться к нему, кивая в слезах, и забыть всё. Но перед глазами один за другом вспыхивают кадры из её прошлой жизни, отрезвляющие и будто бы молящие: не смей забывать. Не смей прощать. — Кто я теперь, Фейн? — глухим, холодным голосом спрашивает Лоусе. — Кто я для тебя? Рабыня? Вечный, бархатно смеясь, качает головой, словно услышав, как маленький ребёнок сказал что-то очаровательно-глупое, и сжимает её ладонь в своей, уводя в подобие танца, несмотря на звенящую тишину вокруг. Лоусе больше не может подобрать слов. Он наверняка помнит всё, что было между ними, и это ничего не меняет. В конце концов, она всегда ошибалась в людях. Более того, ошибочно было принимать Вечного за человека. И даже если Король-бог поработил его сознание, и на самом деле Фейн не хотел всего этого… Ничего не изменить. Лоусе совершила ошибку. — Ты та, кого я люблю. А значит — с тобой ничего не случится. Слабость вновь окутывает каждую клетку тела, практически лишая контроля, и это даже хуже, чем одержимость демоном. Его объятия смертельно нежны. В них ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни шевельнуться. Всё, что Лоусе может сделать — это следовать заданному ритму изящного танца, роняя злые слёзы на обезвоженные губы. Фейн касается их в поцелуе, словно пробуя её боль на вкус, и продолжает, покуда тишину не разрезает тысяча призрачных воплей — душ людей, навеки заключённых в безвольные оболочки: — Я буду заботиться о тебе, моя Лоусе. Вечно. В голове эти слова продолжаются совсем иными: преклонись же, радость моя. И она медленно опускается на колени.