Молитва, что приведёт тебя ко мне

Когда он заходит в богато обставленную капитанскую каюту, Лоусе сидит за столом, задумчиво склонившись над расстеленной перед ней картой. Она без своей повседневной боевой экипировки, вместо неё — одна лишь на половину распахнутая рубашка и наброшенный поверх камзол. Колдун бесшумно замирает в дверях, прислонившись плечом к косяку, и отслеживает вечно голодным до понимания взглядом единственную седую прядь волос, почти что изящно упавшую на лицо девушки. Кажется, она только что принимала ванну — что само по себе непозволительная роскошь для их образа жизни, и потому — Фейн чувствует едкую нотку разочарования: ему было бы любопытно понаблюдать. Когда, если не сейчас? Мужчина впервые видит Лоусе такой румяной и расслабленной, с влагой на вьющихся непослушных волосах, хаотично обрамляющих её сосредоточенное угловатое лицо. Конечно, по его собственным меркам подобный вид выглядит скорее странно, чем красиво — женщины Вечных всегда строги и собраны, прямолинейны, серьёзны — в общем, совершенно не похожи на его нынешнюю спутницу по несчастью. Она вся состоит из метафор и намёков, сарказма и раздражительности, из задорных искр, плещущихся в родниках любопытных глаз. А уж в гневе она страшна, ослепительна — буквально — и беспощадна ко всему, что попадётся под руку. Что по началу, разумеется, отталкивало, и в этом было своего рода счастье. Ведь чем больше времени проходило, тем сильнее её странность переплеталась с совершенно невыносимым очарованием. Лоусе — воплощение всего нового и ещё неизученного — а к белым пятнам на картах он никогда не был равнодушен. Более того, сдаётся, и жил только лишь ради них. Девушка вздрагивает, когда наконец замечает своего гостя, и пара секунд её искренней растерянности — просто услада для глаз. Если бы Фейн мог, то наверняка бы изогнул губы в ехидно-довольной усмешке, однако лицо его остаётся неподвижным, непроницаемым и… неживым, разумеется. — Ничего, что я без маски? Система вентиляции в ней всё же недоработана, — первое, что он говорит, изрядно устав от иллюзорной оболочки эльфа, хоть и состоящей из социально приемлемой плоти и крови. Лоусе, опомнившись, хмыкает и откидывается на спинку роскошного кресла, по-хозяйски расслабленно закидывая ноги на стол. Фейн переводит свой нечитаемый взгляд на них, разглядывая непривычные сандалии, состоящие из лент эластичной ткани, опоясывающей икры девушки до самого колена. К ткани пришиты цепочки с позвякивающими плоскими кругляшами из меди — вероятно, они должны звенеть в такт музыке, если бы девушка надумала станцевать, а не в ставшей привычной манере потянуться за мечом. Ему довелось видеть её танец лишь единожды — в какой-то дрифтвудской таверне, когда Лоусе на пару с Ифаном напилась до состояния почти полной невменяемости, приводя Фейна, не способного ощутить и толику этих ощущений, в крайнюю степень озадаченности. Конечно, он и раньше видел опьянённых людей, но эти двое — что-то совершенно особенное, стоит признать, и в своём буйном тандеме способное разнести всю округу к чертям собачьим, если бы не отрезвляющая магия самого Фейна. Хотя применил он её, конечно, не сразу: не так-то просто решиться на это, покуда ты сидишь с задранной головой, неотрывно наблюдая за тем, как эта безумная человеческая женщина до одури плавно (это точно по-человечески?) изгибается прямо перед глазами, прожигая своим хитрым, намекающим (на что, Семеро тебя побери?) взглядом. В конце концов, она ставит ногу на его наплечник, ощутимо надавливая. Боли он, конечно, не чувствует, вместо неё — нечто хуже. Нечто, дающее о себе знать только лишь рядом с ней. Это бессознательное, настойчивое жжение где-то в глубинах рационального рассудка, для которого любая эмоциональная реакция яду подобна, почти губительна своей абсолютно противоречащей природе Вечного сутью. Хочется провести пальцами по её ноге. Плавно подняться до изгиба бедра, наслаждаясь живостью, силой её тела и упругостью огрубевшей за время похода кожи, наверняка горячей и бледной, с шершавыми рубцами от затянувшихся ран. Потянуть на себя, заставляя упасть прямо на собственные колени… и уткнуться в огненные волосы и шею, обнять обеими руками, вжимая в себя что есть силы, до боли и потрескивания ткани, которую Фейн сжимает на её талии и спине. Хвала Семерым, чувствовать запахи он всё ещё способен. Ведь пахнет она изумительно. Не как воин, нет, как… По правде говоря, ему не с чем сравнить — все запахи прошлой жизни не имеют человеческих аналогов. Пусть будет… пусть будет так: она пахнет неизведанным знанием, таинством, пряной, островатой страстью и… молоком? Как странно. А волосы — лавандой, луговой ромашкой и незатейливым крестьянским мылом, почему-то ничуть не портящем этот диковинный, совсем не изящный аромат. До чего же ты странная для меня, Лоусе. — А ты влюблён в меня, Фейн. — Я, вообще-то, женат. Пусть это и было тысячелетия назад. — Тебя тревожит, что я думаю о тебе без маски перевоплощения? Мелодичный голос девушки отрывает его от раздумий, и Фейн без промедления отвечает, отрываясь от стены и делая широкий шаг вглубь комнаты: — Нет. Если бы тебе было неприятно, вряд ли бы у нас было соитие — по крайней мере, подобный закономерный алгоритм должен быть даже у вас. Лоусе морщится и закатывает глаза, но ничего больше не говорит, потянувшись за бокалом вина, одиноко стоящем на карте где-то в районе Аркса. — Чем ты занята? Помимо того, что отравляешь свой рассудок дьявольским напитком, — он продолжает острить, раз за разом не упуская возможности поиронизировать над её пристрастием к алкоголю, а она, в свою очередь, раз за разом игнорирует эти нападки, с демонстративным наслаждением припадая к кубку, точно вовлекая его в поцелуй. — Пытаюсь воссоздать иллюзию контроля над жизнью, — наконец мрачно резюмирует Лоусе, и меж её тёмных бровей пролегает морщина, стоит выражению лица свернуть с игриво-расслабленного курса. Некромант какое-то время молчит, наблюдая, как её палец задумчиво скользит вдоль пунктира меж какими-то островами, после чего наконец отвечает, с тихой, но уверенной интонацией, обычно так нравящейся Лоусе: — Я понимаю это стремление. Однако в нашем положении оно — лишь пустая трата ресурсов, — теперь он отслеживает взгляд девушки, упирающийся в Безымянный остров, вот-вот готовый встретить их своей безгранично раздражающей неизвестностью. — Мне страшно, — просто говорит она и пожимает плечами так, словно это признание не стоит никаких усилий, словно ей совершенно всё равно. Однако припадает к бокалу бывшая артистка с ощутимой нервозностью в каждом движении. — Мне, полагаю, тоже, — осторожно отвечает Фейн, задумчиво потирая рукоять короткого посоха, прикреплённого к его широкому кожаному поясу. — Полагаешь? Ты даже не вполне осознаёшь, когда тебе по-настоящему страшно? — ехидно замечает девушка, скидывая ноги со стола и неожиданно поднимаясь со своего места, чтобы отойти к окну позади себя. Фейн пропускает эту шпильку мимо ушей. — Мне думалось, чувство страха уже давно тебя покинуло. Лоусе неопределённо качает головой, после чего постукивает пальцем по виску. Медленно, задумчиво. — Я боюсь, что эта… тварь внутри вылезет в самый неподходящий момент. Заставит убить, и вовсе не врага, — она бросает мимолетный взгляд через плечо. — Понимаешь? — О, я специалист в области убийства своих, так что да, в какой-то степени, — его голос становится мрачно-ироничным, и Лоусе поспешно отворачивается. — Не хотела напоминать. Но ты ведь знаешь — я всё ещё не считаю тебя повинным. Боги лишь использовали твою тягу к знаниям в своих ублюдских целях, и… Она не замечает, как Фейн в два широких шага подходит к ней со спины, замирая где-то совсем рядом, и это физически ощутимо. Девушка осекается, а он тихо спрашивает, склонив голову так, что чудится, будто голос его щекочет кожу рядом с ухом: — Чего ты хочешь, Лоусе? Даже спустя всё это время то, что творится здесь, — колдун осторожно касается её макушки, и шея Лоусе покрывается волной мурашек, — остаётся неизведанным для меня. — Домой, наверное, — она берёт себя в руки, качнув головой так, чтобы уйти от чужого касания. — Я ведь ничего, кроме песен да плясок на публику, не умею. Никогда не умела. И то, что приходится делать сейчас — сражаться, нести ответственность, планировать — это всё не я. Кто-то другой. Она смотрит на тонущее за горизонтом алое солнце, а Фейн — на её волосы, подсвеченные этим оранжево-красным светом и будто бы светящиеся изнутри. — Где же твой дом, Лоусе? — спрашивает он всё так же тихо и — чуть более тепло, переводя взгляд ниже, на лопатки, очерченные тонкой тканью рубашки. Красиво. — Потерян? — неуверенно отвечает она, потирая занывший рубец на предплечье. — Как и твой. Вечный медленно кивает. Хоть дом его и потерян со всей его расой, родными местами, дочерью и женой, он не считает нужным напоминать об этом — и заодно обесценивать чужую боль сравнением. Уж этому он сумел научиться, несмотря на явные проблемы с эмпатией. Горечь есть горечь, и все в праве её испытывать в той мере, на которую способна глубина их сердец — и глубина эта у всех совершенно разная. — Ты заслуживаешь стать новым Божественным куда больше, чем я, — неожиданно продолжает Лоусе, всё ещё глядя на море — серьёзно, устало и в то же время — умиротворённо, будто бы зная, что скоро всё закончится. И станет хорошо. — В конце концов, ты гораздо умнее меня. Предположу, что это неплохое качество для Бога. В голосе её читается тёплая, как это вечернее солнце, улыбка. Фейн чувствует — она хочет сказать что-то ещё, поэтому сам не говорит ничего. На самом деле, возможно, просто оказывается слишком одурманен этим притягательным теплом на уровне его подбородка. — Ну, и ты не одержим архидемоном, само собой, — она смеётся, но получается слишком уж горько. Затем — осекается, словно вспомнив что-то, и так же неожиданно, как замолчала до этого, продолжает: — Я хочу, чтобы дал мне клятву. Она резко поворачивается, так, что Фейн едва сдерживается, чтобы не отшатнуться — её глаза сквозят болью, удивительным образом резонирующей с его собственной, переплетаясь с ней, как мелодии двух духовых инструментов — явно расстроенных и давно не видавших умелой, любящей руки. Она так долго думала об этом одна, каждый день, вечер, ночь, каждый перевал и каждый миг спокойствия, каждый раз, когда он ловил её руку, оберегая от ловушки, и каждый раз, когда она отталкивала его плечом, уводя из-под удара вражеского меча. — Нет, — твёрдо отвечает колдун, и складывает руки на груди, мрачно насупившись. — Я, конечно, сполна оправдываю твои мысли о собственной бесчувственности, и всё же… нет. Я не стану убивать тебя, даже если в последний миг Адрамалих одержит над тобой вверх. Она, конечно же, вспыхивает — моментально. — Ты хоть представляешь, каково это будет?! Каково быть призраком, запертым в собственной черепушке; охрипшим голосом в пережатой глотке, не имеющим возможности издать ни звука… наблюдать своими глазами за его убийствами, — она осекается резко, задыхаясь от нахлынувшей, точно прилив, злости, пока наконец не отталкивает Фейна со своего пути, решительно уходя в сторону выхода из каюты. В последний миг Фейн ловит её за руку, и Лоусе, хоть и имеет возможность ударить его с разворота так, что вокруг узорчатого черепа заискрятся ярчайшие звёзды, всё же сдерживается. Лишь смотрит с презрительным вызовом, сжав пальцы в кулак. — А каково будет мне? То, как дрогнул его тихий голос, Вечному не нравится. Совсем не нравится. Лоусе молчит, и взгляд её постепенно смягчается, а гневная пелена — вновь отступает куда-то в тёмные, сокрытые от чужих глаз глубины одержимого сознания. — Умереть от твоей руки было бы легче. Легче не сопротивляться, глядя в твоё лицо… Вот и всё, — спокойно говорит Лоусе, кивая каким-то своим мыслям. Усмехается: — И да, это эгоистично. Уж простите. Наступают несколько секунд молчания, однако слова так и рвутся из неё, чувствуя в нём то ли действительно понимающего собеседника, то ли просто отдушину для слишком давно накопленного: — Джаан верно сказал: демон не просто обвился вокруг моего сердца. Он стал моим сердцем. Фейн не знает, что сказать. Но глядя на её переменчивое, эмоциональное лицо, невольно вспоминает, как во время боя на острове Кровавой луны в Лоусе вселился другой демон — и это было… — Выруби её! Живо! — Ифан хрипит, сплёвывая кровь и пытаясь подняться, несмотря на разорванное сухожилие. Себилла, стиснув зубы, стонет где-то в углу, её лук — в паре метрах от зоны досягаемости. Фейн ближе всех. Глаза Лоусе красные, злые, — злее, чем когда Ифан уволок из её сумки последнюю грушу — от вида которых сердце колдуна, если бы оно у него было в общепринятом понимании, наверняка бы уже рухнуло куда-то вниз, пробивая этажи заброшенных подземелий. Рука с посохом становится безвольной, бесполезной — её никак не направить в сторону девушки, какие бы весомые аргументы он не приводил сам себе — снова и снова, снова и снова, покуда она приближается к нему, криво ухмыляясь и подбрасывая в руке оружие. Это же… почти его Лоусе. Почти — потому что желание назвать её своей осознаётся только сейчас, до этого наглухо раздавленное убеждением, что называть кого-то «МОЯ» недостойно и совершенно неприемлемо — из-за ассоциации с рабством. Впрочем, из них двоих на поводке явно он сам — и уже давно, едва ли не с первой встречи на «Миротворце»… И всё же. Она была его — в каком-то смысле уж точно — в ту странную ночь на корабле, когда он, что было ожидаемо, ничего не почувствовал, а она — ушла вполне себе довольная. Потому что Лоусе — чокнутая. Нормальная не получила бы удовольствие от близости с кучкой костей, даже не попыталась бы согреть его, прижимаясь и оглушая не оружием — ароматом, вскружившим его рассудок. Это было жестоко. Сейчас эта ненормальная падает прямиком в его руки — от удара рукояти меча Ифана, сумевшего превозмогая боль напасть сзади, и Фейн бережно опускается вместе с ней на холодную землю. Сущность демона вырывается кровавыми слезами, после взмывая к потолку, где его настигает град из стрел Себиллы. Полуприкрытые глаза Лоусе постепенно возвращаются к родному небесному цвету, и Фейн, тяжело вздохнув, убирает влажную прядь волос с её измождённого лица. Всё обошлось, хоть и сердце её по-прежнему в гнилостных силках архидемона. Он не замечает, как рука девушки ускользает из его костлявых пальцев, а сама Лоусе отходит к столу, устало оперевшись о него бедром. — На тебя жалуются, между прочим, — вдруг со скудным смешком замечает она, и в ауре колдуна явственно проступает смятение, такое же очаровательное для Лоусе, как для Фейна — её растерянность, когда та не сразу приметила его присутствие в своей каюте. — Шумишь по ночам, — поясняет она со вздохом, так и не дождавшись встречного вопроса, но в целом оставшись довольной повеявшей от него озадаченностью — любая эмоция лучше, чем непрошибаемое ничто. — Я… экспериментирую, — уклончиво откликается Фейн, покуда в голову вновь закрадываются изматывающие мысли о том, что понятие шума больше свойственно ей, нежели ему. О, Лоусе крайне шумная, особенно — когда ей хорошо. Ей было хорошо, когда тот эльф (на которых она, судя по всему, весьма падка), искатель из лагеря Гарета, вжимал её в холодную стену пещеры рядом с источником. Видеть чужое наслаждение со стороны крайне странно. И приятно, и исключительно мерзко. Приятно, как она, во всей красе своей живой, не обременённой моралью страсти, царапает лопатки о камень, часто дёргается, точно от боли, как ткань сползает с её плеч, обнажается грудь… Тяжело вздымающаяся, красивая — осознание этого приходит медленно, болезненно. Она двигается так, словно танцует какой-то дикарский танец, привлекательный своей самобытностью, несмотря на резкость, а эльф яростно сминает её упругую кожу, и это… завидно. Он не чувствовал этого, даже когда так же касался её кожи. — Разумеется, — насмешливо напоминает он сам себе, — потому что плоть твоя давно истлела, оставив вместо себя рассудок, навеки заключённый в голые кости. — Спасибо за напоминание, дорогой Я. Лоусе хрипло, тягуче стонет, а после, когда они опускаются на землю, вытягивает руки над головой, пытаясь ухватиться за что-нибудь, покуда её тело, словно независимо от неё самой, выгибается навстречу ласкам рыжеволосого эльфа. — Фейн? Он поднимает на неё глаза. Вернее, пустые глазницы, с мерцающими в них изумрудными искрами — явный признак дурного настроения, вместе с таким же сиянием самоцвета в центре его костяного лба, изрисованного линиями неясных, загадочных узоров. Забавно, что у него остались волосы — чёрные, тянущиеся небольшой полоской по макушке — и на затылок, собранные на нём в короткий хвост. — Твои волосы и впрямь были такими тёмными? — она частенько говорит именно то, о чём думает в этот момент, и Фейн не вполне понимает, что чувствует по этому поводу. С одной стороны, он сам до одури прямолинейный, с другой… Она всегда метит во что-то личное, что ему самому вспоминать не хотелось бы — спустя тысячелетия это, как ни странно, особенно болезненно. — Они бывали разными — я ведь мастер перевоплощений, в конце концов, — он хмыкает, подходя к высокому шкафу, уставленному множеством зелий, оставшихся от прежней хозяйки корабля. — Рыжими, багряными, белыми. — Хотела бы я увидеть, — роняет Лоусе, и атмосфера в комнате становится ощутимо страннее, гуще. Разумнее было бы разойтись по своим каютам. Вместо этого Фейн складывает руки за спиной, вновь поворачиваясь к девушке лицом: — Думаю, я начинаю понимать, как с помощью Истока делать свои воспоминания более… реальными. Интерактивными. Словно комната в моей голове, в которую можно войти — по приглашению, разумеется. Лоусе моргает, после чего уважительно опускает уголки губ, явно впечатлённая услышанным. — Полагаю, это особенно ценно в твоём положении. — Хах. Какая проницательность. Лоусе отвешивает игривый реверанс, после чего собирается уже было вернуться к карте, но Фейн касается её руки, и девушка столбенеет. Она чувствует… кожу. Живую и гладкую. Поражённая, Лоусе поворачивает голову, медленно опуская взгляд: рука колдуна и впрямь касается её пальцев. Красивая, с длинными пальцами, кожа — иссиня-серая, мерцающая. Так вот ты какой. Она сглатывает шумно, несмотря на попытку сдержаться, и продолжает ошарашенно смотреть на такую реальную, осязаемую плоть. А Фейн улыбается. Признаться, он не был уверен, что сработает — одно дело визуализировать это месяцами, другое — касаться так, чтобы другой человек тоже чувствовал. Она чувствует. Фейн проводит пальцами выше, до локтя, не стараясь более подавить искреннего восторга — от того, что он постиг какую-то новую грань магии, а ещё от того, что… её кожа и впрямь горячая. Как он и представлял всё это время. — Много сил отнимает? — наконец тихо, скорее для приличия, уточняет Лоусе, неотрывно следя за его пальцами, освещёнными тёплыми лучами солнца, захватившего каюту в свою безграничную власть. — Нет. Это ведь всего лишь рука. Ну, иллюзия руки. И то, что ты чувствуешь касание, скорее расширенная версия галлюцинации, ведь я воздействую на твой рассудок Истоком, как делаю это и со звучанием своего голоса. Кажется, её эти подробности не слишком беспокоят. Лоусе моргает раз, моргает два, делая короткий рваный выдох, когда Фейн начинает слегка поглаживать её чуть выше локтя: она и не думала, что это возможно. Вернее, в их мире, конечно, возможно многое, но всегда кажется, что есть какой-то предел, граница дозволенного, обрубающая крылья, возможности, судьбы. Возможно, все границы придуманы. И действуют они как заглушающие Исток ошейники магистров, только собственноручно обвязанные вокруг собственной шеи. Лоусе тревожно, нетерпеливо, возбуждённо. У неё не было времени думать о том, что горечь разочарования от их несовместимости — не только физической, — всё это время тяготила её разум. Сближаться с кем-то настолько же, как и она сама, обременённым проблемами крайне чревато и вообще-то очень, очень глупо — уж она-то знает: вкус на мужчин у Лоусе всегда был отвратительный. Но вот его вторая рука прямо на глазах становится такой же восхитительно осязаемой, и мысли улетучиваются, поглощённые созерцанием нескольких колец, кристаллы в которых не кажутся ей знакомыми. Они явно не из этого мира, как и он сам, целиком и полностью. — Надеюсь, ни одно из них не обручальное, — шутит она, неловко потирая ладонью свой затылок, и Фейн фыркает: — Эта традиция была нам чужда. Как и клятвы в вечной любви — это ведь совершенно неразумно. Лоусе кивает, но без особого энтузиазма. — Ну, знаешь, иногда так хочется потешить себя иллюзией, что кто-то будет любить тебя, корявого, несносного и несовершенного… всю жизнь. Прям всю. Обронив это, она нарочито небрежно пожимает плечами, не зная, куда себя деть, и в конце концов упирается руками в стол позади себя, отрываясь от пола и пристраиваясь на столешнице. Кажется, вполне себе намёк, правда? Фейн задумчиво хмурится. — Перспектива быть привязанным к кому-либо клятвой навсегда кажется мне такой странной, — он молчит, раздумывая об этом, пока Лоусе со вздохом посматривает на его такие реальные, Семеро меня побери, руки, сейчас сложенные на его груди. — Но, хочу признать, в ней всё же что-то есть. Фейн кивает каким-то своим мыслям, а потом — наконец замечает взгляд Лоусе. И быстро поясняет: — Пока что я не могу наложить иллюзию на большую часть тела. Однако в будущем, помимо этого, может получиться преобразить и пространство вокруг, нужно лишь ещё немного… практики? Лоусе улыбается — по-лисьи хитро, игриво и в то же время — с толикой неуверенности. Словно не рассчитывая на самом деле, что эта игривость может быть воспринята серьёзно. — Мне нравятся твои руки. По-моему, их может быть… достаточно. Было бы славно, если бы Фейн привёл аргумент против того, чтобы вновь вступать в какую-либо связь. Фейн не приводит ни единого. Сперва он касается колена. Его ладонь тяжёлая, прохладная, изучающая. Затаив дыхание, Лоусе наблюдает, как она перемещается выше, с нажимом оглаживая бедро под тонкой тканью хлопковых брюк. — Лишний элемент, — негромко замечает Фейн, наконец перемещая обе ладони на талию — от живости и пульсации её тела хочется облегчённо застонать. Сработало. Сработало! Лоусе молчит, и сперва это кажется дурным знаком, — она, вообще-то, шумная — но когда пальцы нащупывают дрожь её тела, гусиную кожу, едва уловимые подёргивания, как от мелких разрядов тока… Фейн вглядывается в её лицо. Глаза опущены, румянец на скулах, чуть сбитое дыхание. Всё становится ясно — наконец-то никаких намёков, лишь очевидное, осязаемое, бьющееся в ладонях сбитым сердечным ритмом. — Уйми своё сердце, — тихо произносит он над самым её ухом, подаваясь ближе, — плавно и резко одновременно — чтобы закинуть ногу Лоусе себе на бедро. Медные пластины на её сандалиях позвякивают в такт движениям ног, игриво и будоражаще лаская слух. Придерживая под коленом, Фейн мягко укладывает её поверх карт и прочих бумаг, широком жестом оглаживает линию тела, вскоре добираясь до талии. После — проскальзывает под спину, чувствуя, как Лоусе ёрзает под ним, бесконтрольно ластится к рукам, изголодавшись не по самому теплу, а по его теплу, будучи уверенной, на самом деле, что никогда его не ощутит. Однако он здесь. Кто бы мог подумать, что руки Фейна настолько ловки — они проникают под рубашку прохладным морским бризом, поглаживают, точно волны, касаются терпко, чувственно, словно уже делали это не одну тысячу раз. Они обдумывают эту мимолётную мысль одновременно, и Лоусе находит в себе силы улыбнуться, уткнувшись лбом в его плечо и вдохнув запах кожаного жилета: — Если бы я была частью твоего мира, то сгодилась бы в ученицы Академии? Фейн вновь фыркает, не отрываясь от перебирания её локонов, пропуская их меж пальцев и сам будто бы не до конца осознавая этот хрупкий в своей уникальности момент. Запах ромашки и лаванды щекочет разум, рук становится недостаточно — особенно когда взгляд упирается в ложбинку у вздымающейся груди, которой так хочется коснуться в трепетном поцелуе. Живом поцелуе, губами к коже, а затем… затем поймать её рваный выдох. — Ты была бы отвратительной ученицей. Но, в силу своей безграничной доброты, я бы всё равно делал поблажки, — сглотнув, наконец отвечает колдун, неспешно опуская ладонь на внутреннюю сторону её бедра. Лоусе вздрагивает и рефлекторно пытается избежать этого будоражащего касания, однако быстро сдаётся — что ей совсем не свойственно. Фейн хочет поиронизировать над этим, но девушка качает головой, прижимая пальцы к его рту. — Только попробуй. И колдун более не спорит, молча и крайне довольно избавляя её тело от остатков одежды, подтягивая ближе к краю стола и позволяя Лоусе нетерпеливо направить его замершую ладонь туда, где она особенно необходима. Её взгляд, жадно ловящий багровые искры в его глазницах, затуманен; губы чувственно приоткрыты, явно желая, чтобы пальцы свободной руки скользнули по ним, что Вечный с удовольствием осуществляет. Девушка щекочет его пальцы своим горячим, многообещающим дыхание, не отводя потемневшего от желания взгляда, и Фейн готов поклясться: Лоусе не была такой ни с кем другим.

***

В бешеном темпе жизни, полной сражений и смертей, гонок за властью и тяжёлых моральных выборов, всё хорошее растворяется быстро. Кажется незначительнее чем то, какое волевое решение стоит перед тобой сегодня. Лоусе сидит в мягком кресле с высокой спинкой, прямо перед пышущим жаром камином. Тёплые отсветы огня прыгают по многочисленным книжным полкам и деревянному полу, касаются её тяжёлых сапог, с которых успела натечь приличная багровая лужа. Влажные от пота волосы прилипли ко лбу и щекам, а бинты, наспех обмотанные вокруг руки, насквозь пропитались кровью, как и вода в кадушке рядом. Делать с этим хоть что-то нет сил, поэтому она просто прикрывает глаза, уже даже не морщась в ответ на болевые позывы в районе плеча. Себилла подталкивает его к двери: кровать тут всего одна, да и во сне Фейн всё равно не слишком нуждается, как и эльфийка — в его компании. Колдун пытается сопротивляться, однако завидев недобрый взгляд, всё же послушно выскальзывает из спальни, после замирая среди вязкой тишины коридора. Уютная атмосфера дома Хуберта, обычно пропахшего пылью и книгами, теперь сквозит ароматом крови — свежей и отравленной, а значит, не восприимчивой к обычным целительным зельям или заклинаниям. Лоусе просила оставить её одну. Однако Фейн, за время пребывания среди людей, научился худо-бедно понимать, когда нет — это настоящее нет, а когда — лишь попытка спрятаться в кокон, чтобы не доставлять никому неудобств. Кажется, Лоусе частенько придерживалась второго варианта. Колдун выхватывает с полки случайную книжку, зажимая её подмышкой, и тихо проходит дальше, в гостиную. Девушка никак не реагирует на его присутствие, оставаясь неподвижной и безмолвной. — Точно не умерла, — рассеянно думает Фейн, — я слышу её сердечный ритм. Медленный, неохотный, и всё же он есть. Для Лоусе этот день выдался несоизмеримо сложным. Избавление от демона, держащего её душу в плену непозволительно долго, можно было бы назвать праздником, если бы не далось оно ценой тысяч душ, жизни которых пришлось оборвать в мгновение ока — чтобы ослабить его, питавшегося этими несчастными, до той степени, на которой архидемона возможно одолеть. Разумеется, это не может не тяготить, хотя сам Фейн, возможно, счёл бы это неприятной необходимостью, но не более того. Лоусе с большой вероятностью возвысится и спасёт ещё тысячи людских (и не только) душ, отстроит города, наладит связи… но с жильцом в голове это всё попросту невозможно. Пальцы её едва заметно перебирают рогатый черепок на потёртом шнурке: глаза его, если присмотреться, выточены из какого-то прозрачного камня, а рога обвиты искусной резьбой в виде листьев. У ног Лоусе лежит её знаменитая лютня, к игре на которой она наконец может вернуться — Адрамалих не переносил звуков музыки, каждый раз вынуждая свою пленницу вдребезги разбивать инструмент, всё больше и больше отдаляя от дела всей её жизни. — Дурно выглядит, — наконец, Фейн опускается в кресло напротив, устремив свой взгляд на окровавленную руку девушки. Лоусе вяло отмахивается, не открывая глаз. — Пройдет, — хрипло бормочет она, закидывая ногу на ногу и ещё сильнее растекаясь по креслу. Фейн, недолго думая, откладывает книгу и, преодолев небольшое расстояние между ними, опускается на одно колено, осторожно стягивая сапог с ноги Лоусе. Она приоткрывает один глаз, наблюдая за ним с нечитаемым выражением лица, покуда колдун уже возится со вторым, бормоча что-то про дьявольские застёжки. — Что это? — он на мгновение кидает взгляд на ладонь Лоусе, сжимающую странное украшение, после чего наконец ставит её сапоги ближе к камину, а сам как ни в чём не бывало опускается обратно в своё кресло. — От мамы осталось, — бесцветным голосом откликается девушка, переводя взгляд на предмет обсуждения. — Она тоже владела магией Истока, что существенно сократило её жизнь. А безделушка эта — оберег нашего рода или вроде того, — она замолкает на несколько секунд, задумчиво почёсывая нос о плечо. — Вот только меня она не сберегла. Напротив, как будто открыла чернильный маяк в голове, на свет которого и слетались все ближайшие твари. — Пока их всех не разогнала та, что покрупнее, — завершает Фейн, мрачно глядя на резвящийся в камине огонь, и Лоусе молча кивает. Из ночной темноты и прохлады, хозяйничающих на улицах Аркса за пределами приоткрытого окна, доносится звонкий хохот молодых голосов и не слишком трезвое, но мелодичное пение. Приятно, на самом деле, знать, что где-то под боком жизнь продолжается — несмотря на нападения Исчадий пустоты, угрозу межрасовых войн и прочие неурядицы. — Ты пробовала избавиться от этого амулета? Лоусе закатывает глаза, раздражённо поёрзав в кресле. — Ну что ты, нет, конечно. — Почему?.. — Фейн! — Лоусе едва не швыряет в него кольчужные перчатки. — Разумеется, я пробовала. Не считай себя самым умным человеком в этой комнате. Колдун, будто бы уменьшаясь в размерах от её тона, сдержанно извиняется, уводя растерянный взгляд в книгу. Воцаряется тишина, прерываемая только треском дров в камине да плесканием воды, когда Лоусе скидывает в неё пришедшие в негодность бинты. Пустые глазницы уже через пару минут вновь жадно отслеживают все её резкие движения, пытаясь уловить ход мыслей, но тщетно. Фейн поднимается с места, предположив, что лучше всё же оставить её одну, но в последний миг Лоусе тянется к нему, очевидно, превозмогая боль, и легонько ухватывается за рукав. — Прости. — За что? — он искренне удивляется, глядя на её переменившееся лицо сверху вниз, но ответа так и не дожидается. Это раздражает не меньше отсутствия восприимчивости к сарказму, однако Вечный подавляет это, лишь зачем-то касается кончика носа Лоусе пальцем, а после опускается на подлокотник её кресла. — В Чёрном доме, во время боя с ним, меня охватили видения. Наверное, это было похоже на ночной кошмар, хотя я и обычных снов-то давно не видел, — размеренно говорит он, глядя куда-то поверх макушки девушки. Осекается. Лоусе, притихнув, слушает. — В них была ты. Сама не своя. И это слабо описывает картину. Она была ничем. Тряпичной куклой в руках своего монстра, принявшего человеческую оболочку и нарядившегося в окровавленный медицинский халат. Сама Лоусе, прикованная к койке, глядела куда-то в пустоту самым отсутствующим взглядом из всех, что доводилось видеть Фейну, покуда руки в кожаных перчатках поглаживали её волосы, тоже померкшие, тусклые, почти что призрачные. — Лоусе. Теперь моя Лоусе, — приговаривал демон, разевая рот в неестественно широкой клыкастой улыбке. Его белёсые волосы скользили по телу девушки, когда он склонялся над ней, ноздрями хищно втягивая запах и облизываясь длинным раздвоенным языком. Фейн не мог сдвинуться с места. Словно к обеим ногам его были привязаны кандалы весом в тонну, делая безмолвным и бесполезным наблюдателем. В тот миг взгляд Лоусе переметнулся на него, и в нём мелькнуло узнавание, вместе с подобием огонька надежды, быстро, впрочем, сменяемое болью и горечью, а затем и безграничной, холодной пустотой. Доктор гладил её лицо ржавым скальпелем. — Моя самая лучшая девочка, — напевал он на удивление притягательным, глубоким голосом. — А я твой самый лучший доктор. Никогда не перечь своему доктору. Фейн испытывал подобный ужас и ранее. Совсем недавно, в тот миг, когда узнал, что его сгинувшая раса на самом деле превратилась в чудовищ, желающих захватить Ривеллон и обратить всё человечество, сотворённое из их Истока, в рабство — как плату за подаренное существование. И всё же, оттенок этого кошмара был иной. Всё сознание его колотилось о берега рассудка, изнывая гневом, сочась кислотной яростью и тошнотворным бессилием, сжимающим все органы чувств, кода-то казавшиеся такими неприступными. Он никогда не знал наверняка, что же всё-таки испытывал к этой женщине. Однако с уверенностью мог сказать, что почти всё, с ней связанное, доставляло острейшую боль — и оттенки у этой боли были разными. Кто-то, может быть, даже назвал это любовью, упрощая уравнение их чувств в разы. Сейчас боль была очевидной: вся Лоусе, его Лоусе, находилась во власти архидемона, медленно пожирающего её душу, вторгающегося в тело десятком изощрённых, болезненных способов, дрожа в экстазе от этого воссоединения — он так долго ждал свою девочку. Хрип наслаждения, вырывающийся из горла бьющегося в экстазе демона, казалось, соединял в себе все самые кошмарные звучания — рыдания вдов, предсмертные вопли воинов, детские мольбы о пощаде. На контрасте с этим, Адрамалих целовал свою пациентку, более не подававшую признаков жизни, почти что нежно, размазывая кровь по истощённым рукам и испещрённым синяками бёдрам. — Это не было иллюзией. Фейн медленно опускает голову, с трудом отходя от оков этого воспоминания, и жадно осматривает колдунью — в этот момент на дне его глазниц мерцают белёсые искры. Лоусе приходит в себя. Лоусе — свободна. И это счастье. Некромант кладёт ладонь на её щёку, осознавая всю глубину испытанного облегчения. Единственно важное — видеть её здесь, а большего и не надо. — Это не было иллюзией, — повторяет Лоусе, слегка потёршись о его пальцы, вновь облачившиеся в магическую плоть. — Я знаю, Лоусе. Мне так… жаль, — эти слова кажутся ему никудышными, бесполезными; хотел бы он пообещать, что больше ничего на её долю не выпадет, но имеет ли он на это право? Девушка кивает, глядя прямиком в его лицо. — Ты можешь показать мне Академию снова? Я всё пропустила тогда, ведь смотрела только лишь на тебя, — шепчет она, поворачивая голову так, чтобы с нежностью коснуться губами его ладони. Фейн чувствует, как что-то в нём сжимается — так резко, что обрывает вдох, вынуждая замереть. Да. Он постиг Исток, и до прибытия в Аркс… до прибытия в Аркс они были одним целым в одном из его воспоминаний. Любимая библиотека, сотни книг с утерянными навсегда знаниями, витражные окна, и Она, светящаяся, красивая, падающая в его крепкие объятия. — У тебя глаза были — как звёздное небо, — продолжает Лоусе, осторожно поднимаясь на ноги, и хватается за его руки. — Давай уйдём отсюда. Фейн не в силах её отказать. Да и что там, он жаждет увидеть её в своих воспоминаниях вновь. Жаждет чувствовать их трепетные поцелуи, снимающие жгучую боль с плеч их обоих. Лоусе тянется к нему, замирает у самого лица и, наконец, тянется к его Истоку. Это каждый раз страшно — на уровне инстинктов, напоминающих о том, что она может осушить его полностью. Был бы Фейн против? Мир гаснет. А после загорается ослепительно белым, выстраивая мост в его сознание, в его далёкие, далёкие воспоминания. И вот они снова в библиотеке. Тихо, свежо, из вытянутого треугольного окна сочится голубоватый свет, освещая искусный узор на плитке, высокие, каменные полки книг и… Вечного. Фейн растягивает губы в улыбке. Его глаза мерцают звёздами, кристалл — лучится нежно-жёлтым, а гибкое тело, облачённое в шёлковую рубашку и такие же брюки, манит своей живостью. Лоусе, без единой царапинки, в воздушном платье и с убранными волосами, расплывается в самой тёплой в мире улыбке, спустя мгновение охотно падая в его сильные объятия. — Я так скучала, — бормочет она, потёршись кончиком носа о широкую грудь, поднимаясь к шее и оставляя на серо-синей коже чувственный, долгий поцелуй. — Я знаю, сердце моё. Он целует её руку — нежную, будто в ней и не бывало рукояти меча. А после кружит в танце, хаотично целуя в волосы, щёки и плечи, затем отрывая Лоусе от пола и вновь усаживая на стол, на котором всё случилось в прошлый раз. Они целуются так долго, то нежно, то почти что по-звериному, дыша друг другом и отчаянно хватаясь за каждую секунду, в которой они вольны выражать свои чувства, так успешно подавляемые там, в реальности. — Идём, — Фейн, тяжело дыша, с трудом отрывается от неё, осторожно обнимая за бёдра, чтобы бережно опустить со стола обратно на пол. — Я покажу тебе Сады. Лоусе не против. В конце концов, она должна хоть раз насладиться не только им, но и дорогими сердцу Фейна местами. Они идут по пустынным, величественным коридорам Академии, сбегают по винтовым лестницам, кажущимся бесконечными, и вскоре выходят, судя по всему, на крышу. Она полна диковинных растений, небольших водоёмов и самых высоких, из всех когда-либо увиденных Лоусе, деревьев. Куда уходят их корни остаётся для неё загадкой, которую пока не хочется разгадывать — так интереснее. Вид на город, с угловатой, довольно мрачной, но всё же изящной архитектурой, слегка обескураживает. — Согласись, человечеству ещё долго до такого масштаба, — самодовольно хмыкает Фейн, сильнее сжимая её ладонь, и, поскольку они в его голове, девушка улавливает нотки горечи — за улыбкой колдун скрывает болезненную тоску. Это его мир, навсегда оставшийся лишь в пределах воспоминаний. Высокая, величественная фигура Фейна со стороны кажется такой же нереальной, как и всё остальное, увиденное здесь, несмотря на всю детальность. А Лоусе чувствует себя крохотной. В этом величии не было бы места для её диковатой, свободной натуры. — Это звуки… скрипки? — она хватается за знакомое звучание, доносящееся откуда-то из башен над их головами, и Фейн кивает, подходя к парапету и упираясь в него ладонями. Он смотрит на город. — Моя помощница. Она всегда была искусной скрипачкой. Лоусе садится на парапет так, чтобы ребро ладони Фейна касалось её бедра. Колдун улыбается уголком рта, глубоко втягивая запах воздуха — он такой, каким запомнился в последний раз, но теперь ещё и с примесью ромашковой лаванды. — Мне жаль, что так вышло, — говорит Лоусе, стараясь вложить в эти слова максимум своей нежности и сочувствия. Так, как её учили родители. — Жаль, что плоть и кровь, из которой я состою, создана благодаря тому, что наши Боги отняли жизни твоих людей. Это… неправильно. — Увы, нигде в свободном доступе не высечены понятия о безусловно правильном и безусловно неправильном, — Фейн натянуто улыбается, подставляя лицо, вытянутое, с острыми аристократичными чертами, навстречу прохладным рукам ветра. — Как минимум, Семеро точно не посчитали устроенный геноцид чем-то достойным хотя бы угрызений совести. Лоусе тоже смотрит на город, только сейчас замечая признаки жизни на улицах, освещённых парящими в воздухе кристаллами. Такая иллюзия стоит многих сил и искусных чар — и некромант… владеет ими в полной мере. — Фейн… Фе-ейн… Мелодичный, бархатный голос доносится до ушей их обоих. Лоусе быстро оборачивается, не ожидая услышать здесь кого-то ещё, а сам колдун бледнеет, не успевая её остановить. Лишь касается плеча, тоже оборачиваясь — медленно, словно боясь чего-то. На крышу выходит высокая, худощавая женщина. Её ауру сложно описать знакомыми эпитетами, но при виде неё Лоусе чувствует ничто иное, как благостный трепет. От Вечной веет холодом, но холод этот приятный, словно окутывающий тебя после долгого, жаркого дня. Кажется, будто она не идёт, а плывёт над землёй, осматривая сад большими туманными глазами. На её лбу — целых три кристалла, более грубых, чем у Фейна, горящих чёрно-фиолетовым цветом. Она не видит их. — Это… она? Твоя супруга? — негромко спрашивает Лоусе, наблюдая за тем, как женщина подходит к столу под одним из деревьев, начиная перебирать разложенные на нём скрижали. Фейн кивает и резко отворачивается, прикрывая глаза. — Не спрашивай, любил ли я её, — говорит он бесцветно, глядя на кольца спутников, повисших в небе. — У нас всё было… иначе. Брак, дети — скорее условность, несравнимая со знанием, с совершенствованием. По крайней мере, так было для меня и для многих моих коллег-учёных. — Звучит тоскливо, — бормочет Лоусе, всё ещё наблюдая за таинственной женщиной. Едва-едва уловимая, но по щеке той скатывается слеза — по началу она даже кажется бликом, обманом зрения. После долгой паузы, Фейн выдыхает, почти не размыкая губ: — Но пожив среди людей, я всё больше удостоверяюсь, что она значила для меня больше, чем я привык себе внушать. Те сотни лет, что мы провели вместе, были… поистине прекрасны. Лоусе думает о том, что должна чувствовать ревность — она всегда вспыхивала, стоило заслышать что-то о прошлых отношениях своих любовников. Этого нет сейчас. Провести с кем-то сотни лет — это уже не просто отношения, это даже больше, чем семья. Больше, чем случайная вспышка страсти и нежности, настигшая их, как гром посреди весны. Как любовь — во время чумы. — Думаешь, ты сможешь всё исправить? С помощью Божественности, — глухо спрашивает она, и лицо колдуна искажается неясной эмоцией — это боль вперемешку с желанием. — Соблазн поддаться этой мысли велик, — откликается он, шумно вдохнув. — Но мой народ жесток. Мирного существования не выйдет, только… порабощение. Лоусе чувствует, как от его слов лёгкий холодок проносится по коже. Страшные картины быстро вырисовываются перед глазами, накатывая, поглощая… Это не ускользает от взгляда Фейна, протянувшего руку, чтобы погладить её по щеке. Наваждения отступают. — Я не поступлю так с тобой, Лоусе. Ни с тобой, ни с твоим народом. А после — он опускается перед ней на колени. — Для меня ты уже — новая Божественная, — шепчет он, и огни в его глазах, так похожие на сотни звёзд, начинают мерцать тёплым светом. Лоусе вздрагивает, судорожно пытаясь найти за его спиной Вечную, бывшую его супругой, но этой женщины больше здесь нет. Её нигде нет. В это мгновение с губ Фейна слетает Молитва, обращённая к Лоусе, первая в её жизни — и самая терпкая, желанная. Её достаточно, чтобы окутать тело тусклым мерцающим свечением, делая похожей на ангела — пусть и с самым плутовским в мире взглядом. Не отрывая глаз от его собственных, девушка неспешно укладывает Вечного на спину, и даже тогда он не прерывает своей Молитвы, лишь сбивается пару раз, когда руки Лоусе проскальзывают под шёлк его одежд, обнажая сильные бёдра и мягко опускаясь на них. Она двигается плавно, впитывая в себе каждое слово, а после — хмурит брови и чувственно приоткрывает губы, когда наслаждение усиливается от его касаний и трепетных поглаживаний прохладными пальцами, скользнувшими на внутреннюю сторону бедра. Глаза Фейна мигают тысячей звёзд, а сиплый голос, прерывающийся приглушёнными стонами, повторяет снова и снова: — R-requiem aeternam dona eis, Lohse…