Field of saxifrages

      Дануоллские дни кажутся бесконечными: они стекают по окнам башни грязными дождевыми каплями, гудят в коридорах дворца сквозняками и пахнут плесенью в сырых, подтопленных подвалах. Правда, ночи едва ли лучше. Когда вечерний сумрак укутывает крыши кварталов в пуховое одеяло тумана, Эмили устало потирает виски. Черепица будет скользкой, ночь тяжёлой, а сбежать от самой себя не получится. Свет стареющего месяца падает ей на грудь неподъёмной наковальней, и Колдуин не хватает сил, чтобы задернуть шторы. Она дышит прерывисто и с трудом — с каждым днем кошмары становятся всё невыносимее. И каждый раз, когда Эмили просыпается в липком холодном поту, подтягивает коленки к подбородку и обнимает себя за плечи, она задает себе только один вопрос. Почему?       Два месяца назад она вернула себе трон, спасла отца и стала народной героиней. Она вновь любимая всеми императрица, мудрая правительница, которая решила не вешать всех подряд и не устраивать ярмарку тщеславия для аристократии, главный приз на которой — прощальный вальс на гильотине. Все — и Эмили в том числе — знали, что экс-императрица просто нацепит на себя красивую, удобную для всех маску доброжелательности и милосердия, скрывая злость, усталость и ненависть к самой себе, как завещала ей Джессамина, и будет поднимать империю с колен. Она будет держать спину прямо, крепко стискивать зубы, по привычке хмурить брови и разве что лишний раз оглядываться назад, прежде чем зайти в свои покои или выйти на публику, как и учил её Корво.       Снова, как и пятнадцать лет назад. На этот раз её «долго и счастливо» продлится до конца её дней. Только вот «долго и счастливо» будут жить все, кроме неё самой. Потому что уже как два чёртовых месяца Эмили не знает, что находится по ту сторону её империи.       Спасение Гипатии было лишь одним из звеньев в этой длинной цепи убийств и предательств, душивших наследницу престола. Она перестала обращать внимание на грязь вокруг себя: сбитые каблуки, протёртые брюки, колтуны в волосах — всё это не имело значения по сравнению с той дрянью, которую невозможно было выскоблить изнутри. Петляя по крышам пыльных кварталов Карнаки, Колдуин старалась не смотреть вниз. Отец говорил, что стоит хоть на миг задуматься, засмотреться на бродячую кошку, отвлечься на крик прачки и ты труп. Упадёшь с карниза, напорешься брюхом на пики ворот или размозжишь череп о каменную мостовую — это не так уж и важно для трупа, которого хоронить будут в закрытом гробу. Опознавать всё равно некого. Даже лучше сказать, нечего. Однако только спустя некоторое время Эмили поняла, почему отец просил не опускать голову вниз. Стоило только прислушаться к тому, что творилось внизу, сразу становилось понятно — Ад гораздо ближе, чем можно подумать. Раскаленный воздух дрожал от площадной брани, выстрелов ружей и мольб о пощаде: Эмили бежала мимо чумных карантинов, расстрельных команд, ополоумевших плакальщиков, рыдающих бедняков. Бежала, не останавливаясь ни на минуту, и молилась, чтобы их неприкаянные души не явились к ней в кошмарах. Лучшее, что она могла сделать для них — спасти империю раньше, чем Далила вздёрнет её как преступницу и еретичку на главной площади Дануолла.       Так она жила и сражалась: час за часом, день за днём, ночи напролёт, мечом отвоёвывая каждый клочок своей земли и умывая империю собственной кровью и потом. На востоке поднимается заря — Эмили отправляется в поиск за новыми ответами, чтобы ночью найти утешение в объятиях Чужого и старого продавленного тюфяка. Колдуин засыпала под шёпот Бездны и просыпалась с последним, едва уловимым прикосновением холодных пальцев к щеке.       Кажется, что пережить сегодняшние ночи — на шёлковых простынях и под пуховым одеялом — просто сродни пытки. Может быть, Эмили успела привыкнуть к жёстким доскам, впивающимся в рёбра, и скомканному плащу под головой, пока пряталась на судне Билли Лерк? Может, дают знать о себе годы тренировок и возраст — в двадцать с небольшим лет желание спать на взбитой постели, как принцесса из детских сказок, уже не так привлекательно. Или же она просто не может заснуть из-за чего-то, кого-то другого?       Ледяной пол спальни обжигает босые ноги императрицы, будто бы она ступает по кромке замёрзшего озера. Эмили опирается на каменный подоконник ладонями, выпрямляется, бросая обеспокоенный взгляд вверх, на кособокую луну, выплывшею из-за туч, и глубоко вдыхает. Везде — от её спальни до кухонных подвалов — разливался тягучий, мягкий запах цветов, растущих под окнами дворца.       Правда, странное дело, но этих цветов никто не сажал. Увидевший их в первый раз в жизни придворный садовник, подметив, как невзрачное растение буквально «душит» остальные цветы, вытесняя их с клумб, не стал разбираться и просто приказал слугам хорошенько прополоть землю. Удивительно, но через несколько дней, когда все «сорняки» были вырваны с корнями, садовник, к своему ужасу, вместо белых головок королевских лилий вновь увидел нежно-лиловые бутоны. По странному совпадению, но именно после возвращения Эмили на престол, эти цветы стали сущим проклятьем для работников сада на протяжении последующих месяцев. Как только с ними не пытались бороться: отсаживали в отдельные горшки, срезали все побеги, меняли грунт, даже обливали каким-то особенным, специально для этой цели созданным Соколовым кислотным раствором, так что почва потрескалась и больше напоминала каменную пустошь, однако ничего не помогало. Уже отчаявшись, садовник обратился к императрице с просьбой просто сжечь эти цветы или же уволить его. Иначе бы он просто помешался.       На грани безумия была и сама Колдуин. Она пыталась вспомнить, где она могла уже увидеть эти цветы, но воспоминания ускользали от неё, как и остатки ненадолго поселившегося в душе хрупкого покоя. Но не только их вид — мелкие пурпурные цветочки, плотным ковром покрывшие весь задний двор — от газонов до трещин в мраморной беседке — сам их аромат пробуждал в памяти нечто забытое, будто бы заставляя её вернуться в прошлую жизнь. В ту жизнь, когда за голову бывшей императрицы отваливали крупную сумму, будто во всей империи не было преступников опаснее неё. Эмили, сидя на скучных заседаниях и многочасовых приёмах, мысленно гуляла по крышам Серконоса, пытаясь понять, что же ей напоминает этот запах. Но память из раза в раз подводила её, а тем временем терпеть пряно-сладкий аромат было уже невозможно. В комнатах дымились кадила с благовониями, на каждом столе стояла искусная ваза, где медленно умирал пышный, каждый день сменяемый дворецким букет, но Эмили снова и снова снилось, как она утопает в этом море пурпура, в саде, разбитым неизвестно кем на заднем дворе не только дворца, но и её сознания.       Так и теперь, вдыхая полной грудью ночной бриз с Ренхевена, она перебирала в голове последние дни перед сражением с Далилой. Последнюю встречу с Чужим.       Колдуин трясло — то ли ночь выдалась холодной, то ли ей было страшно. Не за себя, конечно. Если ты королевская особа, то будь готова к тому, что в любой день проснёшься не во дворце, а со вспоротым брюхом в выгребной яме. По-настоящему Эмили боялась только за отца. Она не имела ни малейшего понятия о том, можно ли его освободить из каменного плена или же Лорд Защитник навеки останется изваянием. В таком случае, лучшее, что она сможет сделать для отца — поставить его скульптуру в беседке рядом с могилой матери. — Сложно спать, если во сне тебя преследует чувство бесконечной потери, не так ли? — Эмили вскочила в постели, рефлекторно подтягивая к себе ноги и выхватывая складной клинок из-под подушки. Мгновение — и искрящаяся в лунном свете сталь упёрлась острием в горло незнакомца, сидящего на краю кровати.       — Я думал, что Её Величество уже успело привыкнуть к нашим ночным свиданиям… — Чужой отвел меч от горла и слегка наклонился вперёд, так что теперь в ночном свете его лицо казалось призрачно-белым. Эмили отвернулась в сторону, потому что один лишь намёк на его довольную ухмылку вызывал дрожь в пальцах и звон в ушах. — Я бы привыкла, если бы сначала видела тебя, — Колдуин изящно вскинула руку, и клинок бесшумно сложился. — К тому же, я бы предпочла посвятить последние часы перед рассветом сну. — Ты не заснёшь, — Эмили сложила руки на груди и скривила рот, потому что он был прав. Несмотря на то, что окно в каюте было открыто, дышать было не возможно, да и голова была забита мыслями о спасении империи и отца. На спокойную ночь рассчитывать не приходилось. — К тому же, в этот раз я ненадолго. Я лишь пришёл за прощением. — Что? — В груди что-то противно заскреблось о рёбра, сжало сердце в когтистой лапе и заскулило. — Ты не ослышалась, — фигура Чужого легко растворилась во тьме и тут же появилась у раскрытого окна. На секунду у Эмили перехватило дыхание — на свету глаза Чужого слабо сверкали. Он напоминал ожившую скульптуру из мастерской Соколова, глаза которой были инкрустированы крупными чёрными ониксами. — Мне жаль. — За что? — бывшая императрица всё ещё не понимала, к чему клонил Чужой. Как она не старалась, но не могла вспомнить, чем мог задеть её бог. — Мне не стоило приходить к тебе, — растерянный взгляд Эмили теперь прожигал спину Чужого. Ледяная рука тихой паники скользнула в утробу и сжала нутро. Спёртый воздух каюты стал обжигающей глотку ворванью. Крик загудевшего вдалеке речного судёнышка зазвенел в пустой голове. — Нет, не в первую нашу встречу. Будь моя воля, я бы возвращался к этому мгновению снова и снова. Но остальные мои визиты были не более чем баловство. Я не имею права вмешиваться в происходящее. Только так люди будут бороться с судьбой, а я — со скукой. Например, Гипатию ты могла спасти и без моей помощи… — Но я ведь… — серая дымка на секунду застелила глаза осёкшейся Эмили — пальцы Чужого коснулись её щеки ровно в том месте, где её несколько недель назад ужалила трупная оса. От прикосновения кожа тут же вспыхнула и покраснела, будто когда-то её целовали не губы, а калёное железо. Конечно, Колдуин помнила тот день, когда она скалилась и плевалась на верхнем этаже клиники, вымотанная и раненная. Конечно, она могла прокрасться вниз, неспешно двигаясь в тени галереи, но неизвестно, сколько времени ей бы потребовалось, чтобы восстановить силы, вновь подняться в клинику и хотя бы попытаться спасти учёную.       На несколько минут в комнате повисла тягучая тишина. Эмили глядела на свои пальцы, вцепившиеся в простыню, и боялась моргнуть. Встречи с Чужим сродни с объятиям миража — прекрасное, но краткое мгновение. — Будь у меня сердце, оно бы обливалось кровью. Прощай, моя императрица, — его ласковый шёпот осторожно разрезает затянувшееся молчание. Колдуин утыкается в костлявое плечо, вдыхает полной грудью запах морской соли и терпкой душистой травы и боится открывать глаза. — Надеюсь, мы больше не увидимся.

***

      Затхлый воздух пыточной, где холодные камни, покрытые мхом и разъеденные плесенью, впитали в себя кровь мертвецов, увядших гортензий и разложившихся крысиных трупов, резал глаза и вызывал приступы удушливого кашля. Эмили осторожно ухватилась за свисающую цепь и ловко соскользнула вниз, упёршись одной ногой в острый крюк. Мерзкий запах канализации вызывал только одно желание: натянуть повязку не только на нос, но и на всё лицо. Колдуин покрепче стиснула зубы и неловко, зацепившись носком ботинка за крюк, спрыгнула вниз. Кувырок — она чуть не врезалась лбом в твёрдую кладку, но смогла удержать равновесие. Ещё несколько месяцев назад она бы обернулась тенью или же просто перенеслась, однако сейчас метка на ладони практически стёрлась и сил не хватало даже на тёмное зрение, не говоря уже о более сложных навыках. С тех пор как всё вернулась на круги своя, не только Чужой, но и сама по себе Бездна стали пропадать из жизни Эмили. Сначала незаметно: сами собой исчезли кошмары о матери, во время прогулок по крышам нельзя было услышать зов рун или плач костяных амулетов. Дальше — больше. С каждым днём её навыки магии ухудшались, а метка бледнела. Оглядываясь назад, Колдуин понимала, что не в её силах было остановить то, что с ней происходит, но хотя бы узнать причину она должна была.       Правда, со всем происходящим ей пришлось разбираться самостоятельно. Сколько бы она не пыталась заводить разговор с отцом на эту тему, он отнекивался, уводил в сторону и клялся, что не знает, где в городе ещё могли сохраниться алтари или святилища Чужого. — Ты совершенно не умеешь врать, — устало подводила черту их многочасовому разговору императрица. — Я знаю, — отвечал шорох за дверью.       И всё-таки у Эмили ещё теплилась надежда найти хоть что-то, что могло бы связать её с тем миром, с Бездной, с её Богом. Она вдоль и поперёк обходила весь Дануолл в надежде найти хоть что-то, что указывало бы на присутствие Чужого в этом мире. Однако где бы она не искала — от особняка Бригморских ведьм до заброшенного жилища Старой Ветоши — ничего, кроме костей плакальщиков, омытых сточной водой, или разорванных рукописей, чернила которых беспощадно слизнуло тусклое Гристольское солнце, найти не удавалось. Тогда Колдуин, уже совсем отчаявшись и потеряв большую часть магических навыков, решила пойти другим путём. В прямом смысле. Вспоминая рассказы отца о том, что с ним приключилось, когда убили её мать, Эмили повторяла весь тот длинный путь, что пятнадцать лет назад проделал Корво.       Именно поэтому императрица не могла спокойно разгуливать по городу, нанося визиты старым знакомым в Пёсьей Яме или приходить на маскарады в доме Бойлов. Все и, в первую очередь, сам Корво приложили бы максимум усилий, чтобы Эмили не увидела и намёка на былую разруху и анархию. Никаких разложившихся трупов плакальщиков, ассасинов Дауда, караулящих на изогнутых крышах домов невинную жертву, стай заражённых чумой крыс и… — И никаких алтарей, — Эмили выпрямилась и вгляделась в тёмный угол пыточной. С тех пор, как отец прикончил Морриса Салливана, Королевского дознавателя и Палача, темница пустовала. Этому, главным образом, способствовали две вещи: приказ юной императрицы, запретившей пытки, и острая необходимость решать куда более насущные дела. В те годы Корво взвалил на себя большую часть обязанностей и проводил не одни сутки на ногах, контролируя, как идёт работа над восстановлением Затопленного квартала или вакцинацией граждан. Неудивительно, что в такой спешке и суете уборка не только пыточной, но и всего дворца в целом отошла далеко не на второй план. Конечно, Колдуин отдавала приказы о реконструкции или полном сносе отдельных комнат, однако приоритетом для неё на всегда остался Дануолл, промозглый и угрюмый.       Сейчас, стоя перед полуразвалившимся святилищем, которое только чудом сохранилось в заваленной и всеми забытой комнате, Эмили снова почувствовала себя маленькой растерянной девочкой. Она так страстно мечтала найти хоть что-то, что могло бы связать её с Бездной, что совсем не думала о том, что будет делать дальше. Раньше на алтаре в окружении нетающих свечей и вечноцветущих гортензий её ждала руна или амулет. Их пение одновременно волновало и успокаивало, а мягкое свечение вокруг костей манило и сводило с ума.       Это не имело ничего общего с тем, что императрица во мраке комнаты смогла разглядеть перед собой: подгнившие доски и изъеденные крысами атласные драпировки, стёршиеся надписи на стенах и жухлые листья цветов под ногами. Эмили вспомнила легенду о том, что когда люди перестали сначала молиться богам, а затем верить в них, то боги умирали, но тут же отогнала от себя появившиеся пугающие мысли. Колдуин осторожно сделала шаг вперёд и коснулась алтаря меченой рукой. Пальцы загудели, а знак на ладони засветился таким ярким синим светом, что Эмили пришлось зажмуриться, однако ничего не произошло. Метка потухла, и в темнице снова стало слышно только сбивчивое дыхание и тихий стук сердца девушки.       « — Неужели всё было зря? — горло сжали тиски готового вот-вот вырваться наружу плача, однако в следующее мгновение раздался жуткий треск, яркий свет вновь залил комнату и в лицо ударил запах свежесрезанных цветов. Эмили прикрыла глаза ладонью, а когда опустила руку, то взгляду предстала совершенно иная картина: деревянный алтарь вновь искрился нежным лиловым светом, озаряя всю комнату, пурпурные полотнища с искусно вырезанными на них золотыми узорами едва заметно колыхались, а вместо засохших цветов под ногами стелился ковёр из фиолетовых цветов. Колдуин сразу узнала их — именно они вытеснили остальные растения из сада.       Сердце ушло вниз и застучало в животе, а в ушах зашумела кровь. Колдуин вспомнила, вспомнила всё: первую встречу с Чужим, когда посреди каменной пустоши у её ног рос неприметный цветок, как она видела их у других святилищ и алтарей, какой запах стоял в её комнате, когда Чужой покидал каюту с первыми лучами солнца. И вот теперь она снова видит эти маленькие цветы, рвущие на лоскуты мрамор и дерево, которые никто и никогда, разве что кроме тех немногих путешественников, что вернулись из Пандуссии, не видел. Когда-то давно Чужой сказал ей, что они хранят в себе тайну, но Эмили наотрез отказалась разгадывать эту загадку. Да, тогда у неё действительно были дела по-серьёзней взявшегося из ниоткуда живого растения в Бездне, но сейчас всё было иначе. — Осталось решить только эту головоломку, верно? — Эмили стянула платок, закрывавший лицо, на шею и вновь коснулась алтаря. Вверх по руке тут же пробежал приятный холодок, и Колдуин не смогла сдержать улыбки. Бездна никогда бы не рассталась с ней. Даже после смерти. « — Обычно в такие моменты появлялся Чужой, и мы попадали в Бездну, — императрица чуть нахмурилась, между аккуратными бровями пролегла некрасивая складка. — Но Моррис Салливан сам сделал этот алтарь, да и отец не говорил, что у него есть метка… Он молился здесь? Слышал ли его Чужой? Бывал ли он в Бездне?»       Императрица закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Эмили чувствовала, как краска заливает лицо: она никогда и никому не молилась, никогда и никого ни о чём не просила, тем более, помня, какую цену за способности заплатил отец. Был ли другой путь? Если и был, то спросить было не у кого, а надеяться было больше не на что.

***

      Раньше Эмили казалось странным, что в последнем месяце в году, в Месяце песен, музыка смолкает и даже люди начинают говорить тише. Всё вокруг замирает, погружаясь во мрак, тишину и холод, однако сейчас, слушая голоса Бездны, императрица понимала, почему во всей стране время будто бы останавливалось. Месяц песен — это Месяц боли, скорби и нескончаемой тоски. Это не Месяц человека, но Месяц китов: их песен, криков и слёз.       Первое, за что цепляется взгляд — бархатное китовье брюхо, из которого мёдом стекает бурая кровь, но вместо капель к ногам падают цветы. Эмили задирает голову не только для того, чтобы увидеть круглый, затянутый маслянистой плёнкой шар, который ворочается, глядит на неё из-под полуопущенного века. Умирающее животное вновь открывает пасть — вываливающийся вой и запах смерти окутывают Колдуин. Не в силах больше смотреть на затянувшуюся пытку, она разворачивается и бежит вперёд во весь дух. Радость в груди от того, что она снова в Бездне смешивается с растущей тревогой. Да, Эмили снова в Бездне, но это не её Бездна.       Она останавливается и оглядывается по сторонам: привычный угрюмый пейзаж был единственной вещью, говорившей о том, что она не в королевском саду. Цветы, вокруг эти чёртовы цветы: от светло-лиловых с белыми прожилками до тёмно-пурпурных, похожих на ручьи крови! Островки вокруг, заросшие, точно мхом, умирающие киты, выплёвывающие в пустоту пережёванные лепестки, — даже чёртово солнце, выглядывающее со дна бутылки бренди «Кинг-Стрит», — всё говорило о том, что Бездна умирает. Эмили вглядывается в розовеющую даль — рядом с ней стоят едва видимые из-под фиолетового ковра гранитные зубья развалин. Уже подойдя ближе, она понимает, что где-то видела их раньше. Ладонь сама тянется к скульптуре и срывает несколько цветов — Колдуин выдыхает сквозь сжатые зубы и поджимает губы.       Она знала это место. Эмили находилась в сердце Бездны — месте, где умер невинный мальчишка и родился черноглазый Бог.       Вглядываясь в безликую пустоту мраморного капюшона, Колдуин не сразу замечает, как сорванные цветы не умерли, а дали новые побеги, которые на её глазах вгрызаются в камень. Пальцы неосознанно срывают появившиеся побеги, но цветы и не собирались подчиняться императрице: не прошло и минуты, как статуя вновь заросла, будто последние века её касалась только ладонь природы.       Тошнотворный клубок злости и страха подкатывает к горлу. Во имя Бездны и её невыносимого Бога, что здесь происходит? Колдуин запускает пальцы в нежный ковёр и с яростью вырывает цветы. Они безвольно падают к её ногам, целуя грязные сапоги, касаясь лепестками обветренных щёк и путаясь в выбившихся волосах, но Эмили остановилась лишь когда почувствовала, как что-то затекает в плотно прилегающие рукава жакета. Взгляд метнулся от окровавленных рук к статуе, тоже покрытой кровью, и императрицу тут же прошиб ледяной пот. Это не она поранила руки — у цветов не было шипов и колючек. Это была чужая кровь.       Шаг, ещё шаг — императрица пятится назад, пока спиной не упирается в едва видимое каменное ложе. Кажется, будто в руках есть сразу несколько ниточек, которые, сколько бы не путались, ведут к ответу на головоломку, но стоит только начать их распутывать, как оказалось, что все они порваны. — Так это ты, маленькая упрямица? — Колдуин оборачивается, но позади никого нет. — «Её-не-трусливое-Императорское-Величество», ты ничем не изменилась с нашей первой встречи. Всё так же дрожишь и трясёшься, когда с тобой говорит Бездна. — Где ты? — Эмили почти не слышит собственный голос, но это и неважно. Она знает, что Чужой поймёт её, даже если она будет молчать. — Ответы на все твои вопросы гораздо ближе, чем ты думаешь, — в этот момент из-под плотных зарослей цветов на ложе высунулись окровавленные пальцы и слабо ткнулись в запястье императрицы. Всё ещё не веря своим глазам, Эмили наклонилась и стала осторожно отодвигать цветы, словно бы пробираясь через лесную чащу, прежде чем перед взором предстал Он.       Чужой в полностью застёгнутой до подбородка куртке лежал с полуприкрытыми глазами и слабо улыбался. Его кожа теперь слегка просвечивала, так что были видны лиловые вены, натянутые в подобие улыбки обескровленные губы лишь подчёркивали и без того впалые щёки, а огромные чёрные глаза в обрамлении длинных ресниц казались ещё больше из-за тёмных кругов. Перед императрицей сейчас лежал не всемогущий бог, а умирающий человек, чья ссыхающаяся кожа уже обтянула череп. Эмили глубоко вдохнула и отвела взгляд. Ровно так же пятнадцать лет назад на подушке из королевских лилий лежала в гробу её мать. — Я двуногое бессилие. Ничем не прикрытое отчаяние. Нагое разочарование с привкусом горечи. Омерзительно, верно? Даже плакальщики Затопленного квартала не вызывали в тебе столько жалости, как это зрелище, — возглас негодования не успевает сорваться с губ, возмущение пресекает поднятая вверх дрожащая окровавленная ладонь. — Ты ведь пришла, когда я тебя не звал. Но Бездна бы не открылась перед тем, кого она бы не была рада принять. Ты здесь не по собственному желанию, а потому что я кое-что задолжал ещё маленькой императрице. Что насчёт последней сказки, Эмили? — Скажи мне правду! — голос даже в шёпоте срывается вниз. Она вновь позабыла уроки отца и матери, как и много лет назад. — Откуда все эти цветы? Что с Бездной? Почему ты умираешь?! — Значит, ты не против, — Колдуин показалось на миг, что во мраке знакомых глаз сверкнуло какое-то кошачье удовольствие. — Однажды на свет появился один невезучий мальчишка. Он рос среди трущоб Старого мира в то время, когда ещё ни один гарпун не пронзил поющего кита. Люди тогда жили совсем иначе, ведь жизнь их теснее была связана с окружающим миром и Бездной. Но главное, что любили они тогда совершенно иным образом. В жилах таких людей текла не кровь, но морская вода, а из сердца могли вырасти любимые цветы возлюбленной. Если юноша влюблялся в девушку, то у него было несколько месяцев на то, чтобы добиться её расположения. Иначе он умирал. Умирал долго и мучительно, не смея ни быть убитым, ни покончить с собой. Эти цветы не сорвёшь, от них почти невозможно избавиться, ведь только вырвешь их, как они вновь уже душат тебя. Пока ты увядаешь и чахнешь на глазах, цветы разъедают изнутри, подобно болезни, пока не задохнёшься или сердце не остановится. А когда это происходит, то человек просто падает замертво… — А если чувства были взаимны? — после долгой паузы одними губами спросила Эмили. — Тогда всё обращалось вспять, и люди жили долго и счастливо, но сказка не об этом, — холодно ответил Чужой и, бросив долгий, стоивших ему многих усилий взгляд на Эмили, пробормотал, — Невезучий мальчишка из трущоб тоже был из таких людей. — И этого мальчишку убили служители культа, превратив его в бога? — пазл в голове наконец-то сложился в одну картинку. — Поэтому он невезучий, а сказка с предсказуемым концом, — кивнул Чужой и вновь костяшками пальцев коснулся запястья Эмили. Она осторожно подняла его ладонь и чуть закатала рукав куртки: всю кисть, точно чудовищная сыпь, покрывали мелкие цветочки. Когда под подрагивающими пальцами императрицы поддаются застёжки на груди и ей удаётся немного приоткрыть шею, Колдуин охватывает ужас. — Как называются эти цветы? — Камнеломка. Исчерпывающее название.       Эмили присаживается на каменный край и осторожно устраивает голову Чужого у себя на коленях. Взгляд сосредоточен, пальцы настойчиво развязывают шейный платок. Она берёт его израненную ладонь и ловко перебинтовывает её, когда пальцы Чужого из последних сил сжимают её руку. — Даже в подобных жестах есть нечто особенное — нечто сакральное. Этими руками ты строила мир, творила прекрасное, и что ещё лучше, созидала всё, к чему бы не прикасалась. Единственное, что ты разрушала, крошила и ломала камень за камнем — ты сама. Но даже среди этой непрекращающейся боли и вечной потери внутри тебя расцвела красота. И каждый шрам на твоём теле — это застывшее во времени искусство, кривой мазок на холсте великого художника, напоминание о том, через какую боль ты прошла, чтобы оказаться тут. Твои кости крепче морлийских льдов, глаза блестят ярче серконского серебра, а губы твои слаще тивианского вина — ты вобрала в себя лучшее, что могла дать империя, настоящая жемчужина гристольской аристократии. Я за многие тысячелетия впервые по-настоящему рад, что мне довелось увидеть, как выросла маленькая императрица, — Эмили ловит каждый его вздох, чувствуя, как жизнь оставляет Чужого, как рушится Бездна и кончается агония китов. — Ты не можешь просто оставить меня одну! — Колдуин прижимает его ледяную ладонь к груди и убирает упавшую на закрывшиеся глаза чёлку. — Я знаю тебя с детских лет, и ты был рядом, когда мне было плохо. Ты мог не являться ко мне в человеческом обличии или же утягивать в Бездну; ты прятался в шуме листвы и шёпоте ветре, в морской пене и тени деревьев, но не покидал меня. Пожалуйста, останься, — Эмили не плачет, но слёзы катятся по лицу против её воли. Она наклоняется, прижимаясь губами к его щеке, думая только о том, что готова вновь лишиться престола, лишь бы снова увидеть хитрую ухмылку или услышать колкое замечания из его уст. — Ты для меня больше, чем просто бог. Ты близок мне так же, как родной отец и мать. И если мои чувства недостаточно искренни, а любовь не глубока, то лучше я найду вечный покой в Бездне, чем вернусь назад.       Когда воцарившуюся тишину нарушает тихий смешок, то Эмили кажется, что она уже лишилась рассудка. — Бездне не выдержать такую упрямую императрицу, да и мне тоже.       С тех пор цветы камнеломки Эмили видела только во снах.