Осколки вечности

— Что произошло на скифе? Алина отрывается от бумаг: взгляд поднимает, мимолётно мазнув им по вошедшему, чтобы вновь впериться в выведенные чрезмерно витиеватым почерком строки. Выпячиваемое богатство и лживая роскошь в Равке действуют ей на нервы осознанием, что за пределами столицы царит разруха, в то время как в стенах крепости изумруды качаются на серебряных ветвях. Двери закрываются с излишне подчёркнутым стуком, аккомпанементом чужому напряжению в голосе; оно подобно натянутому штуртросу, а вопрос, скорее, условен. Он, вопрос этот, должен изобличить планы Алины, вынудить её заговорить, потому что Мал, конечно же, знает, что произошло на скифе. Об этом знает вся Равка, а земли за её границами полнятся слухами и затачиваемой сталью: Фьерда сориентировалась слишком быстро, почуяв угрозу. За многие столетия действительно существенную. В Равке её зовут надеждой. Несмелой и пугающей — ведь что может быть светлого в усмирении монстров? Но люди говорят: тихо, на выдохе, шепотками, передавая слухи один невероятнее другого. И пройдёт совсем немного времени, как волнения станут приливом — простой люд потянется к столице. Алина сама ощущает это странное, лишённое всякой логики чувство, но безо всякой робости: грудную клетку распирает предвкушением. Она словно и вдыхает глубже, и воздух кажется слаще. Долгожданный заклинатель тьмы. И уже в её руках. Мал хмурится — жест легко поймать на периферии, как и ощутить его взгляд, упирающийся в висок. Алина откладывает ручку. Облизывает губы задумчиво, не произнося вслух, но пробуя на вкус его имя в бессчётный раз. Мал. Последний осколок чужого гения. Кусок мозаики, который завершит картину, когда все усилители будут собраны. А они будут. Спустя столетия, проведённые бок о бок, он её чувства без явного труда раскладывает, хотя Алина и бровью не ведёт. — Это правда, — медленно произносит он, как если бы каждая буква могла оказаться гремучей змеёй, найденной им под камнем, — что волькры его не тронули? Алина хмыкает, откидываясь на спинку кресла и немногим в нём утопая. Маленькая и хрупкая — сосуд безумной силы, сжигающее солнце. Обессиленное в гангренозной червоточине сокрушение. — Не тронули, — подтверждает-передразнивает она, уязвлённая, прежде всего, самой собой. — Они его послушались. Подчинились ему. Как подчинится и Каньон, но не обнаруженному среди пыли самородку. Ей. Мал останавливается подле окон, сцепив руки за спиной. В проходящем свете и в окаймлении чёрных штор он прямо-таки олицетворяет собой сплошное недовольство. Прямой, как жердь, и, очевидно, снедаемый напряжённой предопределённостью: она разливается в воздухе отравленными парами; сквозит в том, как крепко Мал сжимает пальцы вокруг своего же запястья. Легко догадаться, что челюсти он сжимает так же крепко. — И каков он? В его тоне нет ревности — это чувство истлело, вымерло между ними столетия назад, когда вкус власти для Заклинательницы Солнца и генерала новоявленной Второй Армии оказался слаще любви; когда одержимость Равкой вытопила остатки трепетности, растерзала наивность; когда Мал безвозвратно потерял ту девочку, став в её же глазах призраком. Напоминанием. Чаще всего, о своих же провалах. Алина задумывается. Каков мальчишка? Александр Морозов. Александр. Сильное, хоть и простое имя. Оно на языке не раскатывается мёдом — так ощущается металл нарастающего рычания. Гортанного, яростного. — Забавный, — произносит она, не озвучивая своих дум, и вот это слово на вкус пробует тщательнее. — По пути в столицу на нас напал отряд фьерданцев. Он попытался защитить меня, представляешь? Воистину забавно. Когда его самого чуть не прирезали, а мальчишка бросился закрывать второго по значимости и первого по опасности человека Равки. Мал вряд ли разделяет её веселье. Алина приглаживает рукав своего кафтана, пытается ногтем подцепить на совесть сшитые нитки, укреплённые фабрикаторами настолько, что противникам повезёт попасть ей сразу в голову. Она поджимает губы. Хмурится едва. Чёрное, золото — напоминание самой себе о мраке в костях, пускай собственная сила способна ослепить. Но белый цвет слишком лжив. И Алина подсознательно чувствует, что мальчишке — Александру — он тоже не подойдёт. О ночных разговорах подле костра она не упоминает, как и о том, что за странной обеспокоенностью чужого рассказа о встрече с волькрами, Алина ощутила что-то ещё. Призрачный укол, не более: нечто мелькнуло в серых глазах Александра, слишком потусторонних, что иную бы встревожило, но её — только заинтриговало. Мальчишка был напуган, дезориентирован, но куда больше впечатлён. Алина видит паутину чужих желаний, читает, как сотни посланий и докладов, сложенных стопками на дубовом столе. Возможно, Малу следует об этом знать. Возможно, нет. Алина не щадит его чувства — это было бы нелепостью, сродни веры во что-то возвышенное и сохранившееся между ними, нежели неспособностью Мала её убить. Иногда Алина почти верит, что это желание в нём сильнее привычки. Как почти верит в то, что начинающаяся партия будет лёгкой. Заранее выигранной. Александр Морозов. Ещё один осколок вечности. «Они страдают», — сказал он. Задумчиво, анализируя. Что-то воистину мелькнуло тогда в его глазах, искрой падающей звезды, и погасло, не пойманное. Мальчишка не был настолько сломан, как хотелось бы. Измождённый войной, такой же одинокий, но несломленный. Даже поставленный опричниками на колени в шатре, он с вызовом загнанного зверя смотрел Алине в глаза. «Я ничего не сделал». Всего лишь решил многовековую загадку. «Они страдают». Когда Каньон разлился чернильным морем, Алину погребло иной волной: страхом. Бессилием. Злостью такой едкой, что она могла бы разъесть её изнутри, обсосать каждую желаемую гришами кость до блеска. Но вины она не испытывала. Не в тот ли миг Мал окончательно отвернулся от неё? Когда Алина металась раненым животным не из-за павших, а из-за собственной принесённой жертвы? Её свет, яркий и согревающий, выжигающий и ослепляющий, оказался бесполезен. Но спустя столетия желанное могущество так близко: мерцает в кварце чужих глаз, жжёт почти украденным поцелуем. Алина наматывает нити его желаний на пальцы обещанием пылких чувств. Клятвой поставить на колени. — Ты показала ему разрез? Язык проходится по нижней губе. Алина ловит себя на том, что усмехается, вспоминая, как вибрировал воздух между телами, стоило ей и Александру оказаться слишком близко; стоило задрать голову, затаенно лелея разницу в росте, ибо она взращивает в мужских сердцах мнимое превосходство, ощущение чужой слабости в этой лживой хрупкости. Немногим испорченное явлением того же разреза. Конечно, он испугался, как и любой другой. — Смотри на меня, — сказала Алина тогда, среди посеянной смерти. И Александр посмотрел. И что увидела она? О, подобное взывает к подобному. Жажду на дне чужих зрачков — вот, что она увидела; вот, что она ощутила в прерывистом дыхании. Но Александр был и остаётся брошенным мальчишкой. Почти сиротой. Плюс-минус пара дней, чтобы устранить досадливое «почти». Алина поднимается из-за стола. На Мала не оглядывается. — И многое ещё покажу, — бросает через плечо. — Время пришло. Найди оленя. Они стоят спинами друг к другу. Осколки, стеклянная пыль, зазубренные края. Алина не может вспомнить, когда они смотрели друг на друга без гнёта прожитого. Когда смотрели — и один видел второго, а не осознание, что драгоценное время упущено. — Что ты сделаешь с мальчишкой? — наконец спрашивает Мал тише. Алина знает, что он попытается помешать. Расскажет Александру, в чьём сердце будет правильным посеять ревность, обо всех её планах, уповая на здравомыслие? Смешно. И она правда посмеивается, жмёт на дверную ручку. — Всё, что потребуется, — и захлопывает за собой дверь.