***
Ветер с готовностью поднимает и расправляет полы-крылья, когда Сейрен всходит на уготовленную ей сцену, возвысившись над городом — над всем миром, который этого попросту ещё не понимает — и когда усилившийся на мгновение воздушный поток легко толкает её в спину, она смотрит вниз, на далёкую серую землю, и озорная мысль проносится вспышкой: а что, если сделать ещё шага два? Такого исхода уж точно никто не смог бы предположить. Какая ирония — бесславно и страшно сгинуть в самом своём расцвете, на пороге триумфа, парой движений порушить результат многомесячных стараний и вдребезги разбить все возлагаемые на неё надежды. Вот только расцвет её закончился, не успев начаться, триумф без слушателей значит мало, а разрушенные надежды — слишком громко сказано; кому как не Сейрен знать, что её легко заменить. Считанными месяцами ранее такие выводы лишь настойчивее сподвигли бы её на решающий шаг — когда-то она была уверена, что ей не нужно жить, если от неё нет пользы. С увлечением занявшись разрушением мира и себя, Сейрен отныне настроена довершить начатое. Увесистая раскрытая партитура в её руках не имеет веса, и ей не нужно даже глаза опускать — эта песня давно стала неотъемлемой её частью, а ноты сами сделают свою работу, подхваченные и разбуженные потоком её голоса. Впитывая напоследок нарастающее всеобщее напряжение, Сейрен бросает вниз надменный взгляд на мельтешащие силуэты людей — не знающих, что с ними станет, теперь, когда объяснить это и защитить их больше некому — но предчувствующих беду. Она не чувствует боли и не обращает внимания на глубокие красные следы когтей сидящей на её плече птицы — боль телесная стала её постоянной спутницей и отличным ускоряющим фактором, а понятие боли душевной в ней давно угасло. Будь воля Сейрен, она наслаждалась бы этими мгновениями вечно, но когти решительнее и крепче сжимают её почти до треска костей, и когда-то обычная фея, а теперь без малого предвестница конца, набирает побольше воздуха. С первых звуков, и даже когда песня льётся дальше и во все стороны разносится, со временем силу только набирая, Сейрен отчасти кажется, что это не её голос пронизывает реальность, и не её связки напряжены, как никогда; она даже подумывает, что при должной концентрации сможет увидеть себя со стороны, утратив с телом всякую связь и любые ассоциации. Но это она наполняет песню большими искренним гневом, торжеством и трагичностью, когда в творимую ею музыку вмешиваются нестройные, высокие крики без тени восхищения. Это её сердце сжимается в подобии страха за свою жизнь, когда помимо усилившегося ветра её толкает решительное, полное высвобожденного мучительного ожидания движение сущности, сейчас вспорхнувшей с её плеча в виде жалкой крохотной птицы, но уже готовой свои настоящие крылья расправить. Однако же, наваждение уходит быстро. Лишь голосу, направлявшему её все последние месяцы, Сейрен позволяет присоединиться к своему песнопению без недовольства, и страх лежит где-то в дальнем уголке пушистым сонным котёнком, когда вокруг неё завихряются потоки, поднимаемые разверзающимся в небесном пространстве пластинчато-чешуйчатым гигантским телом воплощения печали, подобного дракону с птичьей головой. Чем дальше разносится её песня, тем больше до ушей доносится криков, но они же затихают в тот момент, когда голос печали становится громче её собственного. Наступает момент, когда в этом мире не остаётся звуков кроме тех, что издаёт Сейрен, и она так воодушевлена, что готова ступить на воздух и вознестись вместе с бушующим ветром, который тоже практически утратил характерный ему свист. Увы, и ей порой необходимо прибегать к смирению, ведь песня, сделавшая её живее, чем когда-либо, заканчивается, и вокруг Сейрен укладывается в покое всё — ветер, одежда, взметнувшиеся и растрёпанные волосы — помимо бури в её душе. Тень беззвучно опустившегося за её спиной Нойза накрывает её с головой; Сейрен, не поворачиваясь лицом, опускается на колени, склоняется и ждёт дальнейших приказаний.***
В оставшемся далеко позади мире было много музеев, наполненных статуями — из разных материалов, изготовленных разными людьми и появляющимися и множащимися в течение многих веков. Сейрен может считать, что внесла в мировое искусство наибольший вклад: такого количества что портретных, что ландшафтных каменных скульптур ни один музей, ни один прославленный город ещё не видывал. Но нельзя растрачивать все свои таланты на чужбине: далее Сейрен украсит место, долгое время называвшая домом, и поможет всем, кто столь малодушно считает её предательницей. Ей не грустно из-за того, что никто дома — и тем более в королевском дворце — не рад её видеть и не готов склониться перед существом древним и величественным; не сразу же приходит осознание того, где находишься ты, а где — те, кто стары, как само бытие. Сейрен снисходительно забавляет то, что достоинства в ней, не теряющей спокойной выдержки, куда больше, чем в тех, кто бросается в неё последними полными страха обвинениями и словами, предполагающими вызвать раскаяние и стыд. Монарших особ не просто так учат говорить красиво, проникновенно и так, чтобы в цель разить, видимо не раня, но всего негодования и прекрасноречия самой королевы не хватает для того, чтобы в Сейрен шевельнулось хоть что-то. Да и не королеве с ней тягаться: она уже давно подломлена потерей отца, дочери и мужа, Сейрен же как следует позаботилась о том, чтобы в ней не осталось уязвимостей — чтобы в ней не осталось ничего. Очевидно, дом на то и дом, что в нём всё особенно: здесь они даже сталкиваются с подобием сопротивления, и та боль, что сдавливает Сейрен изнутри и снаружи не без участия звуков арфы, срывающихся с перебираемых искусными пальцами королевы струн, почти дезориентирует и обезоруживает. Слабая судорога проходит по телу феи от макушки до кончиков пальцев ног, подобно электрическому разряду; она расправляет ослабшие от внезапного приступа плечи и поднимает голову с вернувшейся грацией. Боль ушла, с ней ушли и препятствия. Сейрен знает, что Нойзу ничего не стоит справиться с барьером лично, но самолюбивая радость направляет её движения, когда он позволяет ей за это взяться. С достойной противницей и соревноваться интересней, поэтому Сейрен не считает победу лёгкой, наблюдая, как барьер покрывают трещины, но и не морщится, когда брызнувшие во все стороны осколки летят и на неё в том числе, оставляя на коже бледно-розовые линии-росчерки. В ней могло бы проснуться подобие уважения, когда королева — одна из всех — сохраняет равное ей достоинство, не сводит с неё взгляда строгого, полного одновременно истинно аристократического и простого человеческого презрения, но вместе с тем лишённого страха. Но Сейрен последние остатки своих волнений и прочих эмоций исчерпала ещё при первом выступлении, и чувствует лишь каплю разочарования, когда ставшая такой родной песня не вселяет в неё воодушевления во второй раз. Закончив, она обводит глазами застывшее вокруг море серых силуэтов, улавливая в некоторых искажённых отчаянием и страданием лицах знакомые, но полузабытые черты, чуть дольше задерживается на королеве, что по-прежнему выше её не на голову и даже не на две, но отныне безжизненна, а Сейрен живёт и дышит. Она единственная (обладательница этого преимущества) Потеряв интерес к обесцвеченному и помертвевшему окружению, она вновь выходит под тень оставшегося снаружи — ему не нужно было приближаться для того, чтобы осуществить задуманное — Нойза. Его неожиданно равнодушный вид роняет искорку, разжигающую в ней любопытство и вопросы — хорошо ли она справилась и что будет дальше. На её раздавшийся неожиданно тихо голос он реагирует, будто впервые заметив её присутствие. — Ты сделала всё, что от тебя требовалось, — произносит он с расстановкой и скрытым, для самой Сейрен нечитаемым намерением — но ставший практически её внутренним тембр звучит отчего-то чуждо и неприятно, на сей раз считаясь с ней ещё меньше, чем обычно. — От тебя лично ничего больше не требуется… Нечитаемый взгляд слабо вспыхивает не заинтересованностью, но в нём явно читается выражение, сопутствующее решающему удару по единственной оставшейся преграде. — Но службу свою ты ещё сослужишь напоследок. Пусть и на исходе своей жизни, но Сейрен осознает. Нойзу не нужны были всеобщая печаль и смирение. Ему нужна тишина, и она, Сейрен, в двух мирах остаётся последним источников звуков.