15.
31 мая 2021 г. в 14:00
Та последняя встреча, как она шла за их набором в Крутую гору – преследовала Егора все первые месяцы. Едва он закрывал глаза, как видел ее заплаканное лицо, большие от ужаса глаза. Первые пять месяцев держали крепкую, постоянную связь через письма – Егор был совсем недалеко от дома, в Энгельсе, где проходил с другими курс молодого бойца. Письма были большие, подробные, пропитанные слезами и любовью, о чем свидетельствовали размытые буквы. Сердце Егора рвалось на части от осознания того, что до его Надежды рукой подать, но нельзя. Война, и курсы, после которых он уйдет на фронт артиллеристом. Дальше связь была не такая прочная – из Энгельса его отправили в Чкалов, а уже оттуда на фронт. Уже на фронте, с запозданием, но он узнал из Надиного письма, что стал отцом. Она в декабре родила дочку, окрестила Марией.
– У меня дочь, Маруся родилась! – кричал он тогда в окопе, не боясь наступающих немцев.
А товарищи ободрительно похлопывали его по плечу, поздравляя. Даже сто грамм горькой в честь этого налили. Где все те товарищи сейчас? Больше половины полегло в ближайшем бою… А до этого был первый бой, первая встреча с врагом. В том же декабре, в самом его начале Егор впервые почувствовал, увидел в живую немцев.
Немцы наступали. Батальон Егора по объяснениям комбата находился в полукольце. Чтобы не попасть в окружение и не дай Бог плен, предстояло отступить назад и ударить во фланг противника. Тогда Егор из этих объяснений мало что понимал, осознание начало приходить позднее – с третьим, четвертым боем…
Вечером стали собираться и двинулись на свои позиции. Ночью были на месте, в ночи занимали огневые позиции, расставляли орудия. Время поджимало, было не до маскировки. Немцев они тогда увидели с рассветом – они появились в лучах солнца, с востока. У каждого орудия был свой спектр обстрела и цели. Прозвучал зычный приказ командира батареи открыть огонь и уничтожить противника. Дальше Егор мало что помнил. Оглушительный гул орудий, ведущих огонь, бой пулеметов. Сама земля дрожала. На каком-то инстинкте он наводил орудие, не отдавая себе полного отчета в действиях. Но то, что вторым снарядом удалось поразить пушку немцев Егор понял, что делает все правильно. Не было страха. Егор знал, что не останови они сейчас немцев, они пройдут дальше. А дальше Надя. Батя, мать… Нет, бояться было некогда, ему было за что воевать.
Все происходило быстро и как во сне. Появились немецкие танки, начали наступать. Кричал командир, снаряды вылетали из орудий один за другим, взрывались совсем рядом. Быстро появились советские самолеты. И бой словно разгорелся с новой силой. Было жарко как летом: пот лился рекой, во рту ссохлось. Не было даже секунды, чтобы отвлечься. Теперь вместе с землей гудело и небо. Появилась авиация немецкая. Один наш штурмовик был подбит, а остальные улетели на аэродром. Немцы пошли в наступление.
Вражеская бомба разбила орудие Егора прямым попаданием. Орудие даже подбросило вверх, в воздух. Из них, шести человек, находящихся при орудии, троих разорвало на куски, двоих ранило. И только его, Егора, серьезно не покалечило, не считая ссадин и того, что до вечера он оглох. Именно тогда, в первый свой бой он понял: Бог хранил его. Надя отмаливала его у смерти, он почувствовал это.
Никто в том бою не достиг успеха и не победил. Всех убитых и раненых убрали с поля. Никто не решался заговорить о произошедшем, да даже думать не могли. А Егор, кутаясь в шинель, ночью, под телогрейкой нащупал маленький деревянный крестик, и до боли сжимал его в ладони. Вспоминал как его Надя, чуть ли не силой, встав на носочки, надела его ему через голову. Ему, комсомольцу! Заставила его поцеловать.
– Только не снимай, – слезно просила она, уговаривала, не в силах оставить поток слез, – и вернись домой с этим крестиком. Ко мне вернись.
Он не смог воспротивиться ей. И спрятал надежнее за ворот, чтобы никто не увидел. А теперь он грел его в ледяную декабрьскую стужу, и хранил. Знал, чувствовал, что хранил. С годами он только убеждался в этом, видя, как все вокруг него умирали, кто сразу, кто от ранений, а он оставался цел. Если это не чудо, то что тогда? Тогда он и начал говорить, что это его Надя его заговорила. Отмолила.
За орудием провести весь бой удавалось далеко не всегда. Кто побывал в рукопашном бою – никогда его не забудет. Егору долго потом снился его первый раз. Пробуждаясь в памяти кошмаром, который был даже страшнее реальности. Вот тогда было страшно. Заставить себя, пересилить свой страх, да вытолкнуть свое тело из окопа. Егор пересилил себя одним из первых: перед глазами всплыло улыбающееся лицо Нади, той, какой он ее впервые увидел, в желтой косынке, рука нашарила за воротом древко. И вот он, в огромной массе людей бежит по полю. Крик «Ура» превращался в какой-то страшный, утробный, протяжный звук, который разносился по всему полю. Останавливаться было нельзя, чтобы противник не успел прийти в себя. А в голове стучала одна мысль: скорее добежать, и вцепиться в горло фрица, да бить его! Бить за всех: за родных, за погибших друзей, за истерзанные города и деревни, за тот страх, что сам испытывал перед там, как вырвался из окопа. Из винтовки, на бегу, особенно не настреляешься, надо ведь её ещё и перезаряжать. А во время бега это сделать невозможно. Поэтому во время атаки почти не стреляли. Тогда, в первый раз Егор понял силу наступления и рукопашного боя, когда увидел испуганные лица немцев, которые понимали, что их сейчас просто сметут, а они даже перезарядить автоматы не успеют. Они не успевали оставить советских солдат из стрелкового оружия. Защищаться было всегда тяжелее, чем атаковать. И, какое-то ощущение уверенности возникло, что немец сейчас сломается. Егору казалось, что реакция, чувства, обострились в несколько сот раз. Зевать некогда, тут или ты убьёшь, или тебя.
Плюнув на орудие, которое их уже бы не спасло, немцы пошли навстречу. Две лавины навстречу друг другу. В голове мелькнули сельские кулачные бои, стенка на стенку, которые после того рукопашного боя казались детскими играми. По всему полю неслись вой, рёв, крики, маты! Первого немца Егор на штыке через себя перекинул, словно пушинку. Как во время сенокоса через себя сено вилами на копну забрасывал, так и тут было. Казалось, что он выполнял свою обыденную крестьянскую работу. Только теперь война для них всех стала единственной работой.
Не успел того, первого немца через себя перекинуть, уж второй летит навстречу. Рожа перекошенная, зловещая. С разбегу пытается выставленным вперед штыком на винтовке проткнуть. Руководимый чей-то невидимой рукой Егор сделал шаг в сторону, да левой рукой схватил его за винтовку, и дернул. Немец заваливаться начал, и только тогда Егор отпустил винтовку. И уже сам проткнул упавшего фрица штыком. Он в первый раз убивал тогда человека и ударил его с такой силой, что штык пробил его насквозь, даже мушка ствола погрузилась в тело. Но за людей немцев считать никто из них, советских солдат, не мог. Размышлять о убийстве времени не было: рядом был уже другой немец, который прикладом так заехал по челюсти, что искры из глаз. Теперь равновесие потерял и сам Егор. Возможно, этот немец и добил бы его, если бы не оказался рядом сержант, с саперной лопаткой в руке, который перерубил шею фрицу. Так было до самого конца: в критические, казалось, безвыходные моменты, рядом кто-то оказывался. Снова чудо. Таких чудес за войну было у Егора столько, что не пересчитать. А после того, как получил письмо от Ульяны Матвеевны, в котором она сказала, что рота Нади полегла вся, без исключения, в бой шел самым первым. На рожон зачастую. Но даже после смерти она продолжала его хранить, оберегать. Но это будет позже.
Почту ждали сильнее, чем обеда или ужина. Большинство получали письма. Егор получал письма только от Нади, да от матери – хоть сама она грамоте была не обучена, просила соседскую девчонку писать. Мать писала, что братья, Григорий и Георгий, даже батя тоже на фронте. Что молиться за всех своих сыновей и ждет их с отцом домой. Надя писала трогательные письма:
«Живу одними молитвами. За тебя, за Машеньку. Ты уж прости, на меня больше похожа. А я так хотела, чтобы хоть что-то твое было в ней. Каждый день у Бога на коленях прошу, чтобы он сохранил тебе и всем вам жизнь».
Еще она писала, точнее просила, чтобы в ночь Илии Пророка, ночь Ивана Купалы, значимый для них двоих день, вышел и посмотрел на небо, на «ковш». Она тоже выйдет и будет глядя на звезды молиться и просить Бога, чтобы он спас жизни воинов. Егор не посмел ослушаться. Небо было тихим и чистым. Звезды горели ярко. Замерев он смотрел на созвездие, и думал о том, что Надя тоже смотрит на них, а может и мать с батей, братья, и от этого так радостно стало, так хорошо на душе. Невольно вспомнились слова молитвы, которой учила в детстве мать. Егор стал выходить из окопа каждую ночь и смотреть на звезды, которые делали его с родными ближе друг к другу. Пришлось рассказать об этом часовому, который на третий день заметил его, не спящего. Понимающе кивнул. На следующий день попросился с ним. В ту ночь тот паренек в очках шел впереди. Только поднялся из окопа, как раздалась автоматная очередь. Он замертво повалился на Егора, чуть не свалив его с ног. Несколько пуль пробило ему грудь и голову. Его кровь забрызгала лицо Егора и одежду. Утром выяснилось, что ночью была немецкая разведка и увела двух человек: сержанта и командира взвода.
Чем дальше от своих рубежей продвигались войска, тем реже и не стабильнее становилась почтовая связь. Это молчание было тягостнее любого боя. Только бы знать, что все живы! Что все хорошо у них, и немец до них не добрался. Егор никогда не забудет тот треугольник, который получил с непривычным почерком тещи. Это было в конце февраля сорок третьего. Она ему сообщила, что Надя, отправилась на фронт. Оставила годовалую дочь на них с отцом, а сама пошла на курсы медсестер. Егор сначала был ошарашен этой новостью, а потом зол. Но нечто подобное он ожидал от жены, хотя и просил ее беречь себя и дочь. А здесь, на фронте, среди взрывающихся снарядов и пуль не лучшее для этого место. Но Надя была не из тех девушек, которые сидят и ждут у моря погоды. Прошло уже полтора года, война затягивалась и неизвестно, сколько она продлиться. Вот и не усидела, кинулась к нему. То, что именно к нему, он не сомневался (хотя чувство долга, желание помочь хоть чем-то Родине, он тоже не отрицал). Егор наивно думал, что хоть ребенок удержит ее, но ошибся.
От самой Нади письмо пришло значительно позже. Писала уже из госпиталя, стыдливо признаваясь в том, что покинула отчий дом и пошла на фронт. Если бы письма могли бы кричать, ответное письмо Егора ей было громче всех. Уж как он ее ругал! Как корил, что оставила их дочь, а у самого сердце рвалось. Он думал, что хоть она в безопасности, вдали от сражений, а теперь она собственноручно лезла в пекло. Она же писала, что непременно выпроситься на фронт, и найдет его. Так и не нашла.
Сорок четвертый год оказался щедрым на потери. Несмотря на то, что на фронте становилось в какой-то части легче, войска медленно, но верно оттесняли врага, гнали негодяев восвояси, печальные вести приходили из дома. Сначала мать написала, что получила похоронку на братьев. Оба были убиты в один день, вместе, как и родились. Потом сообщила, что и отца не стало. А потом писем из дома не стало. Лишь только к осени Ульяна Матвеевна написала, что мать его померла. Никого из его семьи не осталось. Один он до сих пор был покрыт ангельским крылом. Но самая большая потеря ждала его впереди, правда новости щадили его, запаздывали.
Егору, в числе других, выпала доля освобождать один из лагерей смерти. Это было в самом начале сорок пятого. Это зрелище было пострашнее разорванных на клочья солдат, страшнее бомбежки, страшнее первого боя. Километры колючей проволоки, сотни деревянных бараков и тысячи изможденных людей. Бесконечные толпы людей, разных национальностей. Словно вся Европа была там. Все они выглядят крайне измученными, седые старики и молодые юноши, матери с грудными детьми и подростками, почти все полураздетые. Среди них было много искалеченных, сохранивших на себе следы пыток, следы фашистских зверств. Но они хотя бы еще были живы. Егор всматривался в лицо каждого, боясь увидеть там знакомые лица. ЕЕ лицо. Были те, которым повезло меньше: груды трупов в плохо закопанных, наспех, могильных холмах. Мертвых было столько, что печи крематориев не могли их всех вместить: людей сжигали прямо в ямах за крематорием, а то и вовсе так закапывали.
Немцы пытались скрыть следы своих преступлений: разрушили здание с «конвейером смерти» и другие крематории, сравняли холмы на могилах, уничтожили большинство документов, сожгли архивы, списки и карточки учета заключенных, склады с одеждой и вещами пленных. Около пятидесяти тысяч пленников угнали в Германию, эвакуировали ценности, машины и оборудование. Но скрыть фашистские зверства было невозможно. Там, в лагере, даже воздух стонал, пропитанный запахом смерти, смрадом жженой человеческой плоти. За все годы войны Егор нигде не чувствовал ничего подобного. Смерть была там везде, словно ходила по пятам за каждым. Тогда Егор не знал, на сколько близко подобралась она к последнему, что заставляло его сердце биться.
Его личная похоронка пришла к нему по весне, когда в воздухе уже витал запах долгожданной Победы.
«Нади больше нет. Пришло письмо, что весь полк ее полег. Никого выживших не осталось».
Егор перечитывал это короткое письмо Ульяны Матвеевны, не веря своим глазам. Скомкал, выбросил. Не поверил. Потому что Надежда не могла его покинуть. Поднял, разгладил потрепанный лист, вглядываясь в почерк. Может, ошибка какая? Только вот никакой весточки от Нади не приходило уже минимум полгода. А когда понял, что ошибки никакой нет, выл, вырывая волосы с головы, не обращая внимания на товарищей, не стесняясь. Все они к тому времени пережили свою потерю, и ничего зазорного или немужского в этом не было. В тот день был бой, и Егор еще никогда так не радовался ему. Сначала он палил из пулемета, укладывая немцев как траву косой. Видел в каждом из них губителя невинной Надиной души. А потом первым пошел в атаку. Не уворачивался от пуль, шел на врага раскрыв грудь, но даже после своего ухода Надя продолжала его охранять. Он хотел убить их всех. И хотел, чтобы убили его. Слезы застилали глаза, но ни пуля, ни штык не брали его. В том бою он только вручную положил не менее десятка немцев.
Лежа на сырой земле, задыхаясь от слез и усталости, смотря в бескрайнее чужое небо над головой, когда бой стих, Егор оплакивал свою Надю и молился. Молил, чтобы Господь, который берег его все это время, забрал и его. А затем проклинал, что не уберег ее. Проклинал себя и Бога.
За тот бой и проявленную храбрость (по мнению командования это была она, а не желание найти свою смерть), Егор получил первую медаль «За отвагу». Всего их у него будет три. Не одна пуля так и не тронула его. Все-таки отмолила его Надюшка. И иначе как за чудо принять это было невозможно. После третьей такой «отважной» атаки, Егор вдруг осознал, что не для этого Надя отдала свою жизнь. Далеко, дома, его ждет дочь, у которой эта проклятая война уже отняла мать. Но не отняла отца. И он поклялся, до крови вжимая в ладонь деревянный нательник, что вернется к ней. Затем достал из внутреннего кармана обветшалую фотографию улыбающейся девушки в сбитой с головы косынке и туго заплетенной косой, которая впитала в себя весь пот, кровь и слезы войны, и долго смотрел. Он поклялся ей, его Надежде, что вернется домой.
