Вера. Надежда. Любовь.

      Баба Тая еще похрапывала, лежа на топчане в задней, когда Вера проснулась. Она, маясь, ходила по отведенной ей передней, неспешно, бесшумно переставляя ноги на половицах, чтобы они своим скрипом не выдали ее бессонницу. На ее плечах лежала пуховая шаль, а руками она обнимала себя за низ живота. Боли внизу брюшины, тянущие, порой пульсирующие, колющие – были не в новинку для девушки. О том, что встреча с ними не минуема, Вера поняла уже вчера, когда появились первые признаки, первые звоночки и отголоски боли. Но если вчера это было на уровне дискомфорта, неприятных ощущений внизу живота, то сейчас она не могла ни спокойно лежать, ни сидеть. Только равномерные похаживания из угла в угол не давали ей сосредоточиться на боли. Веру мутило, в голове шумело, тело сковывали спазмы, не пропускающие кровь с живительным теплом к рукам и ногам. Кажется, у нее даже поднялась температура.       На время убаюкав свою боль, Вера легла назад в постель, и даже ненадолго задремала, но вскоре снова проснулась, снова не находя себе места. Баба Тая уже копошилась в чулане, до ноздрей донесся запах свежесдоенного парного молока. Юркнув голыми ступнями в колючие валенки, Вера вышла в заднюю.       – Ой, батюшки, ты чего так рано поднялась? – баба Тая испугалась, увидев бледную, под стать белой хлопковой рубашке до пят, Вере.       – Пить хочу.       Вода здесь была словно подслащенная. Вера еще ни разу не пила такой вкусной воды. Она ей напиться не могла. Но сейчас не была способна в полной мере оценить ее вкус.       – Ты не захворала случаем? – с подозрением баба Тая смотрела на гостью, у которой испариной покрылся лоб.       – Живот болит, – нехотя призналась Вера, боясь напугать хозяйку. – Это бывает, когда я подмерзну. Врачи говорят, что я застудилась, лежа там, на поле два дня. Так что это не в новинку для меня.       Как и ожидалось после этого баба Тая захлопотала. Предлагала и то, и это, в попытках облегчить боль. То молоко парное пыталась влить в гостью, то настой из трав, а Вера даже думать не могла ни о еде, ни о напитках, мучаясь тошнотой. Поэтому походив по дому еще немного, она снова легла на постель, поджимая ноги к груди, сворачиваясь калачиком. Сквозь закрытые глаза девушка чувствовала, как из-за косяка к ней то и дело заглядывала баба Тая, тяжело охала, а потом снова копошилась в чулане. Пока не громыхнула висящим на ней крючком входная дверь.       Еще не просветлело, и деревню по-прежнему укутывала темным покрывалом предрассветная мгла, когда дверь снова ударилась о косяки, заставляя было задремавшую Веру вздрогнуть. Баба Тая с кем-то говорила, и в ответ ей отвечал сиплый мужской голос. Кутаясь в шаль, Вера соскользнула с кровати все в те же валенки, и выглянула одной головой в заднюю. Посередь нее стоял высокий, под самый потолок сухой мужчина, стягивая с плеч ватник и шапку-ушанку. Из-под ватника выглядывал длинный, не идеально белый, немного мятый халат.       – Вот и хворая моя, – кивнула в сторону выглядывающей Веры баба Тая, сидевшая у порога на табурете, не раздеваясь. – Это наш фельдшер, Кирей Афанасьевич.       Фельдшер строго посмотрел на больную из-под густых, свисающих над глазами бровей. Ему вряд ли было лет сорок, не смотря на щедро проступающую седину в волосах.       – Руки… – хмуро буркнул он, не отрывая взгляда от столичной гостьи.       – В чулане, Афанасьич, в чулане… – суетливо махала рукой в сторону чулана до сих пор не восстановившая дыхание баба Тая. То, что она к этому молодому относительно ее человеку обращалась по отчеству, свидетельствовало о высокой степени уважения, как успела уже понять за эти пару дней Вера.       – Зачем? – шепнула Вера старушке, пока фельдшер громыхал в чулане рукомойником, на что баба Тая только махнула рукой, не принимая возражений.       – Ну что, пойдем, – хмурый доктор вышел из чулана, взял саквояж с красным крестом, и первым зашел в переднюю, протиснувшись мимо Веры в проеме, по-хозяйски включая свет.       Тяжело вздохнув, Вера последовала за ним. Баба Тая осталась недвижимо сидеть на месте, до сих пор шумно дыша.       Фельдшер бесцеремонно осмотрел больную, ощупал холодными и грубыми пальцами, не обращая внимания на ее смущение и зажатость. Задавал короткие вопросы, получал не многим длиннее ответы.       – Это у меня с войны, – принялась объяснять Вера, одергивая сорочку, стыдливо кутаясь обратно в шаль. – Застуженная я. Теперь чуть подмерзну и мучаюсь.       Не говоря ни слова, Кирей Афанасьевич вышел в заднюю, и через пару секунд снова загремел рукомойником в чулане. Баба Тая и Вера переглянулись.       – Рожала? – подал голос он, показываясь из чулана, промокая руки куском подшитой ткани.       – Я? – удивленно вскинула брови Вера, и тут же поморщилась от очередного витка боли, прокатившегося по животу. – Ни разу. Наверное… – тут же добавила она. «Наверное» она добавляла ко всему, потому что уверенна не была ни в чем, просто потому что не помнила. Но почему-то мысль о том, что когда-то в прошлой жизни она была матерью, ею даже не рассматривалась.       – Наверное? – хмыкнул Кирей Афанасьевич, впрочем, вполне по объяснимым причинам – чтобы женщина и не была уверенна в том, рожала или нет…       – Афанасьич, – подала голос баба Тая, – она же не помнит, что до войны-то было. Говорит, память потеряла, ничего не помнит до сорок четвертого…       – Амнезия? – Вера была удивлена, что заурядный сельский фельдшер знает это слово и его значение. – Слышал о таком. И что же, совсем ничего?       – Ничего, – призналась девушка, – полная потеря памяти, и никаких воспоминаний за эти годы.       Кирей Афанасьевич невнятно крякнул, опустив голову, и положил тряпку на стол, подходя к Вере ближе.       – Пусть я и не профессор, но рожавшую бабу от не рожавшей, отличить могу, – сказал он, одной рукой хватая больную за грудь, что она от неожиданности отшатнулась. Да, манерам этому земскому доктору нужно поучиться. – И грудью кормила. А яичники у тебя застуженные, это правда…       Дальше Вера уже не слышала, что говорил Афанасьич. Он давал указания бабе Тае, говоря настои из каких трав заварить, сколько их пить, достал склянки из саквояжа, выставив на столе. Но Вера слышала только внутренний голос, который говорил, нет, кричал, что возможно где-то у нее есть ребенок. Она беспомощно опустилась на край топчана, служащего койкой бабе Таи, уставившись не моргающими глазами на половицы под ногами. Ребенок. Где-то без нее растет ребенок. Сколько ему? С кем он? Кто его отец? Кто заменил мать? Жив ли он? Пережил ли войну?       Растревоженное сердце нещадно колотило по ребрам, перебивая собой боль в животе. Вера даже не заметила, как фельдшер покинул избу, баба Тая наконец сняла тулуп, и уже заварила настой.       – Ты больно-то не думай, – сказала она, буквально впихивая в Веру ложку с горьким лекарством на ней. – Афанасьич, конечно, хороший дохтор, но и он ошибиться могет. Уж не умнее он ваших московских профессоров.       Действительно, задумалась Вера. Столичные врачи не однократно осматривали Веру, когда первые приступы боли и воспалений только начались. Но ни один из них не говорил, что она рожала. Хотя, конечно, она и не спрашивала. Единственное, что говорили они, так это то, что скорее всего Вера не сможет родить из-за сильного воспаления. А если и сможет, так это можно будет счесть за чудо.       Вера что-то невнятно буркнула бабе Тае, и села за стол, куда она поставила блюдце с дымящейся пшенной кашей прямо из печи. Баба Тая убедила ее съесть хоть пару ложек, затем напоила хоть и душистым, но не очень приятным на вкус отваром, и велела снова ложиться. Вера не возражала – у нее не было сил спорить.       Уж не известно, что взяло на себя роль снотворного – настой бабы Таи или лекарство Афанасьича, но проснулась Вера когда на улице заново стемнело. Боль в животе снова притупилась, ее больше не лихорадило. Она даже ощутила голод. Впервые за день она надела платье, чулки, причесала волосы и собрала их в косу. За галанкой, где висело платье, она не заметила свое пальто, ровно как и сапожек. О чем спросила бабу Таю, уже сидя за столом, который женщина покрывала скромными деревенскими угощениями.       – Отдам, когда уезжать будешь, – заявила она. – Всё, нафарсилась считай. Валенки, фуфайка и шаль! За печкой всё. Не новые, конечно, после дочерей, но всё теплее чем твои наряды. Там же я платье шерстяное нашла. Чуть-чуть можа великовато будет, но это ничего…       И снова Вера не спорила. Шаль и валенки значительно теплее ее сапожек и шляпки. А зима здесь была значительно холоднее, чем в Москве.       Дрова в печи горели сильно, пламя стремилось в трубу с гоготанием.       – Жди бури, – со знанием дела прокомментировала сей факт баба Тая, прежде чем с металлическим ведром выйти из избы.       Пока хозяйка доила корову в сарае, Вера прибрала со стола, вымыла посуду, и вооружившись карандашом и записной книжкой, стала ждать. Время, отведенное ей для работы, стремительно сокращалось, а толком она ничего так и не написала. Вера дождалась, когда баба Тая вернется, с ведром, полным молока, процедит его по глиняным крынкам и алюминиевым бидонам, и займет место за столом напротив нее. Едва Вера открыла рот, чтобы задать первый вопрос, как потухла электрическая лампочка – единственный источник света в задней.       – Ну выстроил колхоз гидроэлектростанцию, – сокрушалась старушка, гремя где-то рядом в темноте. – Ну светятся лампочки в избах, хотя и те гаснут то и дело. Но разве ж это настоящая работа для станции? Это ж только при царе казалось достижением – ах, батюшки, ляктричество в избе! От станции же работа нужна! Ее запрячь нужно, чтобы и бревна пилила, и огороды поливала, воду к фермам гнала, чтобы зерно тоннами ворочала!       – А в чем же дело? – спросила Вера, глядя, как лучиной баба Тая зажигает керосинку.       – Да мощность не позволяет, – пожала плечами старушка, снова опускаясь за стол. – Генератор говорят второй ждут.       Вера поражалась, как в этой женщине уживалась деревенская простота и живой, глядящий наперед, радеющий за дело ум.       – Ну а пока ток строится, мельницы по старинке крутятся.       – Баба Тая, Вы случайно не коммунистка?       – Я-то? Да что ты! – замахала руками на Веру старушка. – Я неуч, грамоте научилась прямо перед войной только. После войны сейчас коммунисты опять начали появляться – вернулись те немногие, которые выжили, новых в партию принимать начали. В войну-то все коммунисты ушли на фронт. Лучшие работники, колхозники тоже ушли. Война забрала всё и всех. Помню, две дюжины коней отдали армии. Всю работу надо было перестраивать заново. В это тяжелое время как никогда нужна была крепкая хозяйская рука, да откуда взять-то ее! Все ж на фронт ушли… Остались одни бабы, дети и старики. В колхозе тут же начался разброд и неразбериха, – баба Тая тяжело вздохнула, вспоминая непростое время. – Кое-кто ведь из колхозников решались и не сообща выбивались. Лыком занимались, веревки, рогожки делали. На продаже веревок-то можно было копеечку, а заработать. Плохо чтоля? Знай, дери дранку, крути веревочку, заплетай рогожку… Вот и стали колхозники от работы колхозной уклоняться, да в лес подаваться. Рубили липы молодые, обдирали их, мочили лыко и крутили из мочала веревочку, рогожки плели… Фронт выжимал все соки из деревень, да и сейчас еще тяжело. Трудодни, да и добрая половина того, что со двора собираем, сдавали и сдаем государству в обязательном порядке и в урон себе.       Лампочка под низким потолком моргнула, и снова озарила маленькую избенку тусклым светом. Тушить керосинку баба Тая не стала, явно не доверяя электричеству.       – Все, что мы имеем, – продолжила баба Тая, – уходит на оплату сельхоз налога, – она начала загибать пухлые короткие пальцы, – страховых платежей, подписку займов. Это хорошо мы в деревне, продукты дает свое хозяйство, а то те гроши, которые мы получаем, пришлось бы и на енто тратить. А так разве что на соль, мыло, керосин, ткани. Одежу-то купить готовую нам негде. Так что что можем – шьем своими руками. Энто у нас еще колхоз крепкий. После войны-то слабых колхозов, бедных, было ой как много, оплата колхозникам в них была только на бумаге, работали просто «за палочки». Вот и начали укрупнять колхозы, объединять мелкие бедные деревни в центральные усадьбы. Ишь ты, слово то какое придумали! А у нас Дрожжинов есть. За три года, как с фронта вернулся, и станцию построил, и МТС свою! Клуб вот осенью поставили, дома стали строить, улицы новые. Строят кто за свой счет, своими силам, какие дома – за счет колхоза. Кто старые перестраивает, которые еще можно поправить – мужиков-то дома посчитай сколько не было, а за домами-то следить надо. Вон крыши перестилают. Солому с щепой на железо меняют, кто побогаче – на шифер. Но, конечно, в селе дома в основном еще построенные в двадцатых годах…       Сквозь завывающий за стенами избы ветер, который совершено точно принесет теперь метель, за дверью, по крыльцу послышались торопливые шаги. Дверь с трудом открылась, и через образовавшуюся щелку внутрь вкатился колобок на ножках, который с таким же трудом, как и открывал, закрыл дверь. Лишь только когда колобок развернулся, Вера узнала в нем ребенка, укутанного в фуфайку, большой на несколько размеров, подпоясанную углами большой шали. Валенки достилали колена, в руке, спрятанной в рукавице, болтался бидон. В небольшом окошке шали, среди пылающих от мороза щек, Вера рассмотрела серые озорные глаза, и ахнула:       – Маруся!       Появление девочки взволновало ее. Она подскочила на месте, внимательно разглядывая закутанную пионерку.       – Здрасте, – Маша переминалась с ноги на ногу, стоя на высоком пороге. – Баба Тая, меня бабуля за молоком послала.       – Ага, – шумно отодвинув табурет, баба Тая поднялась с места, беря из рук ребенка тару, направляясь с ней в чулан. – А вы уж в школе виделись?       – Да, познакомились, – подтвердила Вера, не отрывая взгляда от девочки. – Маруся меня до дома провожала.       – Холодно там? – из чулана было слышно, как переливается молоко.       – Очень, – утвердительно кивнула Маша, потирая тыльной стороной ладони раскрасневшийся нос. – Ветер с ног сносит.       – Как бабушка твоя? – снова спросила баба Тая. – Не хворает?       – Да вроде хорошо, не болеет. Хотела со мной вместе идти, да буран разыгрался.       – Тятя дома?       – Нет еще. Опять на МТСе до ночи поди.       Баба Тая поставила на угол стола бидон, наполненный свежим молоком, опускаясь на табуретку. Маруся сделала шаг вперед, намереваясь забрать его, как Вера вдруг выпалила:       – Может, посидишь с нами? У меня шоколадка есть.       Вера обернулась, посмотрела на хозяйку, будто запоздало спрашивая позволения, и баба Тая дала его, едва заметно кивнув, не скрывая улыбки.        – Выпьем-ка тогда мы и чаю.       Найдя в чемодане плитку, Вера поспешила обратно к столу, разламывая на ходу лакомство на кусочки. Она помогла Маше раздеться, и перед ними стояла снова та маленькая, худенькая девочка с выразительными большими глазами. Сегодня волосы у нее были собраны корзинкой, видимо с самого утра – коротенькие волосы выбивались тут и там, и ленты, завязанные бантиками, изрядно помялись.       Прихлебывая травяной чай из кружки, Маша то и дело стыдливо брала шоколад из горочки. Ей понравилось угощение, для деревенских детей это вообще было настоящим чудом, и Вера видела, какими глазами девочка смотрит на шоколад, но себя сдерживала. Воспитанная.       – Да ты ешь, угощайся, – Вера подвинула плитку ближе к Марусе.       Они попили чаю, Вера спрашивала Машу о том, как дела в школе, что они проходят, читала ли она книгу, которую та ей подарила.       – Да, – глаза девочки загорелись от воспоминаний о подарке. – Мне очень понравилось, я всю ее прочитала! Даже бабуле читала. Ей тоже понравилось. Она у меня под подушкой лежит…       Осознание того, что эта девочка хранит ее книгу под подушкой, словно самый ценный клад, тронул Веру. Почти до слез.       – Сегодня не получилось прийти? – Маруся подняла на нее большие серые глаза.       – Да Вера у нас приболела немного, – ответила за нее баба Тая. – Вот так вот, одеваться теплее потому что надо!       Баба Тая хотела что-то еще сказать Марусе поучительного, но дверь со скрипом распахнулась, и в облаке пара на пороге появился он. Мужчина с широким, по-крестьянски лицом, крупным ртом и пухлыми губами, обрамленными густой, жесткой бородой. В груди что-то кольнуло, и ноги сами подбросили ее. Вера вскочила с места, вставая перед внезапным гостем. Если она его рассматривала с любопытством, то мужчина смотрел на нее с ужасом, так не решаясь ни спуститься с порога, ни сказать ни слова. Он не моргая, не сводя глаз смотрел на Веру, словно видел перед собой приведение.       – Тятя… – подала голос Маруся.       Вера коротко посмотрела на девочку, затем на грозного мужчину в дверях, и заметила некое сходство.       – Здравствуйте, меня зовут Вера, – переборов внутреннюю скованность от этого цепкого взгляда, Вера протянула руку для рукопожатия. – Я журналист из Москвы, – почему-то поспешила она добавить, словно это имело значение.       Но папа Маруси не принял протянутой руки. Он продолжал буравить девушку перед собой взглядом, и молчать.