Воспоминания графа фон Кролока

Wir werden bis zum Ende jeder Ewigkeit geh’n Мы дойдем до конца вечности. В ней не было блеска и бросающегося в глаза очарования. Но подобно огню в волшебном фонаре, внутри ее существа временами вспыхивал странный, влекущий и пугающий свет. Ее волосы мягкими волнами падали на плечи. Иногда она казалась задумчивой и тихой. А бывало ее нежный смех дразнил мой болезненно напряженный слух издалека… Я всегда чувствовал, что она там, за стеклом, покрытым морозными узорами. Одиноко склонилась над дрожащим огоньком свечи. Она сама была похожа на путеводный огонь посреди беспросветной ночи… Мы были разделены морями тьмы, огромными пространствами, на которых бушевала злая вьюга, но сквозь эти необъятные дали я мучительно явственно и остро ощутил ее юное тепло и манящий, неповторимый запах… Под сводами своего старого замка я привык на рассвете ощущать невыносимую, давящую тоску. Чувства, развлечения, краски мира – все, в чем смертные существа находят источник для радости, всегда казалось мне настолько бессмысленным и бледным, что их детские восторги не вызывали у меня ничего, кроме презрительной улыбки. В моем мире нет границ между светом и тьмой, между наслаждением и болью. Все в нем погружено в серый, липкий туман, в котором мои усталые зрачки различают только смутные очертания предметов… Словно раскаленные иглы, жалят мозг пустые вопросы: к чему я стремился? Почему это безумное, дикое сердце так никогда и не могло найти себе покоя в своей вековой, ненавистной клетке?.. Чего оно так страстно жаждало, к чему отчаянно рвалось, разбиваясь о стальные прутья и истекая кровью? Как тяжело, не являясь ни ангелом, ни демоном, все же оставаться чем-то большим, чем человеческое существо, состоящее из пыли и праха… Все они не знают главного. Что все пройдет. И что ничто не равно ничему. Ничего не имеет значения. Но много ли счастья принесло мне то, что я слишком хорошо это знаю? В этом зыбком мире нет ничего, за что стоило бы держаться или ради чего стоило бы продолжать бессмысленное существование. Улыбки, страсти, жар познания, вера, солнечные блики… И это тоже пройдет. Даже сама нескончаемая вечность не имеет никакой ценности. Но если в самом деле ничего в этом мире не имеет смысла, то почему эти вопросы переставали занимать мой ум, как только я ощущал, что меня снова переполняет запах юного, невинного создания, затерянного где-то в полночной тьме?.. Тогда от «болезни печали», от мучительных размышлений, от моей жестокой тоски не оставалось и следа. Я чувствовал, как их манящая близость волнует и тревожит меня. Мои потухшие зрачки превращались в черные пылающие факелы. Нечто древнее, первозданное, необузданное и дикое просыпалось глубоко во мне. Больше не было векового холода. Маленькие, острые льдинки, гонимые суровым ветром, больно кололи мне лицо, но я не замечал этого. Меня не пугало неистовство метели. Меня охватывало нетерпение охотника, с нервным трепетом ждущего свою наивную жертву… И начинались бесконечные блуждания под слабо освещенными окнами. Но теперь длинные зимние вечера больше не приносили с собой ни гнетущих вопросов, ни ядовитой печали… Кто бы мог поверить, глядя на меня, такого огромного, сильного, полного внутреннего огня и страсти, что я, быть может, стою еще ближе к небытию и праху, чем несчастные смертные существа, в венах которых хотя бы бежит согревающая, теплая, драгоценная кровь? И только предательская бледность, покрывающая мои черты, могла случайно выдать пугающую тайну… Когда я первый раз почувствовал ее, распыленную в воздухе, когда ощутил ее в долгом, обжигающем вдохе, я понял, что моих губ коснулось что-то новое, неизведанное и странное… Я остановился с блуждающим взором, вдохнул еще и еще, пытаясь понять, с чем же я так неожиданно столкнулся. Увы, ее волна, дразня воображение, скользнула по моим воспаленным губам и исчезла так же внезапно и таинственно, как и появилась! Бешенство и неукротимое желание охватили все мое существо, потому что всей душой я ненавижу ускользающее! И вот глубокой, темной ночью мои зрачки уже различали вдали слабое мерцание ее освещенного окна и едва уловимый, полупрозрачный силуэт на его фоне… Но чем ближе я продвигался к своей цели, тем яснее понимал, как непроста моя задача. Ощутив ее на таком близком расстоянии от себя, я осознал, что слова страсти и соблазна, которые я так щедро расточал другим безумным девочкам, рядом с ней будут мне плохими помощниками… С ней требовалось заговорить иначе. Такой, как она, не вскружить голову пылкими признаниями и необузданной страстью. Но видел ли я раньше таких, как она?.. Нет, не видел никогда. И, вероятно, больше уже не увижу… Так или иначе, я собрался с мыслями и постаравшись справиться с пожаром, бушевавшим во мне, заговорил с ней тем мягким, чарующим и заботливым тоном, полным обаяния и нежного сочувствия, которым я так умел пленять людей в своей безмерно далекой юности… Она не стала испуганно выжидать, настороженно вглядываясь во мрак. В то же мгновенье легко и просто отворила окно и ответила мне мягким голосом, в котором трепетала неувядаемая надежда и чуть заметная затаенная печаль… В предательской полутьме, в которой неясно вырисовывались полусгнившие старые колонны, я запомнил только распахнутую алую шаль. Нет, она не защищала себя, как другие! Она не отгораживалась от меня. Ее не нужно было звать и соблазнять. Она пришла по своей воле. И теперь, вместе с раскрытой шалью, настежь распахивала передо мной свою юную, чистую душу. Это было непостижимо, вот так вот обнажить душу перед другим существом. По крайней мере, я никогда не знал, что это такое. Я всегда был заперт. Мой бред, мое отчаяние, мои тяжелые мысли и страхи, мои инстинкты хищного зверя я хранил про себя. Ревниво оберегал эту черную и отвратительную бездну, как будто она была прекрасным, хрупким цветком или тонкой тканью, которая способна разорваться от неосторожного прикосновения… Я знаю, что такое сливаться в жестоких, смертельных объятиях. Знаю, что значит чувствовать друг друга еще задолго до вожделенной встречи. Знаю ощущение, когда вокруг вас будто бы пылает сам воздух. Но все это пропитано чувственностью, тяжелым запахом крови, ненасытным желанием и жаждой. И все же, в мире есть и другое непостижимое единение. Единение, при котором слышат друг друга еще до того, как слова произнесены. Когда прикасаются к руке не с лихорадочной горячностью, а с нежным трепетом и внутренней, глубокой теплотой. Когда в чужих зрачках видят не только собственное отражение, но и всю красоту мира… И вот об этом, последнем, я не имел никакого представления. Но она, казалось, напротив все об этом знала. Ей не нужно было моей вековой мудрости. Она будто бы родилась с этим. И рядом с ней я чувствовал себя потерянным и жалким, как будто бы столкнулся с непостижимым чудом или ослепительным светом… Я не могу сказать, что ей была неведома опасность. Но она будто бы совершенно ее не страшилась! Она пришла ко мне не с вызовом, не с отчаянным желанием вырваться из своей надоевшей клетки. Она просто пришла ко мне. Для себя она ничего не искала. И это было невероятно. На ее прелестных губах играла печальная, мягкая улыбка, а глаза сверкали неистовым желанием навсегда раствориться в моих венах… Она любила во мне все. И мое бледное нечеловеческое лицо, и черное пламя, бушевавшее в моей душе, и мою пугающую, разрушительную силу. Она не боялась подать мне руку. Она всем своим существом искала моей убийственной близости… Быть может, я терял последние остатки рассудка, которые еще не успела забрать у меня проклятая вечность, но иногда мне начинало казаться, что она не отшатнулась бы, не попыталась спасти себя, если бы даже мне вздумалось истерзать своими острыми клыками ее нежные щеки… Если бы мне захотелось продолжать эту изощренную пытку бесконечно долго… Но нет, когда я смотрел на нее, ничего подобного мне сделать не хотелось. Мне хотелось сломать ее, прижать к себе, выпить в едином вдохе. Тьма, древние резные колонны, выцветшие портреты вокруг нас, весь мир – всё превращалось в подобие декораций. Все было нереально. А настоящим было только то, что разыгрывалось между нами. Я стремился к ней, забывая себя. Но что не давало мне покоя, что заставляло каждый раз останавливаться и малодушно отворачиваться в сторону, когда она уже стояла передо мной, готовая ко всему, ничего не прося и не требуя. Чего она хотела? Я до сих пор не могу этого понять. Кажется, ничего, кроме как прикоснуться к моей руке, сказать пару слов и вслед за тем быть растерзанной и оскверненной мной, вместе со своей распахнутой шалью… Этот вечер был самым темным из всех, что мне доводилось видеть. Она медленно удалялась под своды, и алая бахрома плясала на ее спине, как тонкие струйки крови на белом снегу. Ее красота не поражала, не опаляла, а согревала леденеющее сердце. Ее сила заключалась не в беспечной отваге и полудетской уверенности в себе. Эта сила была удивительно мягкой, неявной, но при этом почти нечеловеческой. Она была, как те тонкие с виду, но удивительно гибкие и стойкие ветви ивы, который не способен сломать даже самый злой ураган. Ведь они будут распрямляться все снова и снова… Последний раз я увидел ее на полночном балу, в неверном, мерцающем свете свечей. От этих неясных бликов она казалось еще серьезнее и немного старше, чем была на самом деле. Но и теперь в ее чистых, как озерная вода, темных зрачках не появилось ни тени страха. Она не шла, она плыла мне навстречу, едва касаясь пола своими легкими ножками… Думаю, и для нее мои ужасные гости так же превратились в ничего не значащие, мертвые декорации, как тогда превратились в них для меня пожелтевшие от времени картины в темной зале… Другие бежали ко мне, ничего не понимая. Бежали за манящим, запретным наслаждением. Она шла не с нетерпением, с улыбкой. Она дарила мне себя с какой-то спокойной, разрывающей душу обреченностью… Когда она оказалась в моих объятиях, я почувствовал, что она – мое продолжение. Ее сердце билось у меня в горле. Я знал, в этот долгожданный миг все повторится вновь. Я крепко сожму ее руку, и она, как и другие, в ужасе начнет сопротивляться, пытаясь спасти себя в последнее мгновенье. Я крепко сжал ее руку, но она… не сопротивлялась. Это было невероятно! Она, как раненная птица, повисла в моих объятиях, и руки-плети были похожи на перебитые крылья… С непостижимой радостью и отчаянием она подставляла мне свою белую, выгнутую шею и приоткрытые губы… И только тогда я понял! Что-то похожее на сдавленное внутреннее рыдание содрогнулось глубоко во мне. И меня, потрясенного таким жертвенным и безмерным даром, впервые за сотни лет охватило неистовое и безумное желание отдавать! Касаясь ее белоснежной кожи своим смертоносным дыханием, разрушая и сжигая это ангельское, звездное создание, я в отчаянном порыве осыпал ее судорожными, жестокими ласками, пытаясь уверить себя, что я тоже могу подарить ей хотя бы жалкие искры тепла, которые во мне еще остались… И тогда мы растворились друг в друге. На мгновение. Которое стоило всей моей жалкой, лишенной человеческого тепла вечности… Ее чудо ушло из мира людей. Но она оставила мне прекрасную иллюзию. Иллюзию, что на краткий, чарующий миг мне все-таки удалось отдаться и сгореть…