Морок?

Шептать ее имя было странным. Безумно странным, гулкое «Агата» нечеловеческим голосом, язвительное «Хельсинг», держа на ее шее ладонь, безумно ласковое «заскучаю», чуть опасаясь осинового кола, что она держит в руках. Входить в неё — безумно, слышать хрипловатый шёпот о том, чтобы он не останавливался — опьяняюще. Но это, пожалуй позже. С этой сладкой улыбкой, идеальной для ведения боя. Идеальной для встречи соперника. Добро и зло соприкасаются слишком близко, чтобы не заинтересовать друг друга. Говорить «Агата, ты даже порочна», не хуже чем «я, пожалуй, вас понимаю, граф Дракула». Обман за обман, правда за правду, а точнее крохи правды во лжи, и это удивительно точное и тонкое оружие. Подвластное и ему и ей, сплошные стрелы и кинжалы, чтобы бы содрать броню, пронзить сердце и заглядывать в глаза, прощаясь, скрывая печаль за горькой усмешкой. О, ее религиозность настоящая броня. Помноженная на собственную моральную непогрешимость. На ясный и острый ум. На все, что ее привлекает в нем — полное противоположное его сущности, мечущейся и ощетинившейся — привлекает ее, забывшей страх напротив сверкающих глаз единственного интересного соперника. Женщина, кормящая его со своей руки. Заставляющая слизывать капли крови, бегущие с ее руки. Он унижен, пожалуй, это должно было бы его обидеть, обозлить, но все было куда проще. Ему понравилось. Да, пожалуй, он будет скучать. Агата, шепчущая ему в шею «не нужна мне твоя вечная жизнь», Агата, пытающаяся спасти глупую возлюбленную Джонатана. Агата, пытающая его словами и пытающаяся спасти весь мир вокруг. Это так смешно, завораживающе, настолько по-человечески, насколько он далёк от подобного, это завораживает, истинный опиат, морок. Даже без поцелуя. Голос сам понижается, улыбка расцветает и ему плевать на такие мелочи как кричащая рядом Мина. Убегающая от него Мина. Предлагающая себя Агата — вот что важно. С этой бьющейся жилкой, отодвинутым покровом, с огнём в глазах. И кто теперь жалок? Хотя ее кровь — истинное подношение. Жертва — кровь за кровь. В этом столько языческого, страшного, глубинного и вросшего в его шкуру за все эти несколько сотен лет, что его постоянное пограничное состояние знания-ощущения-забытья, настигшее в этот момент, дает лишь прохрипеть, скрипя связками словно разучившись говорить: — Я заберу тебя в новый мир. В моих венах. Ей интересно. Не страшно. Интересно. Может она и есть новый мир? За секунду до их единения, когда она начинает течь по его венам, она шепчет какую-то глупую резкость, а он, кажется, целует ее, изучая и слушая пульс. Последние крохи жизни. Он стал слишком сентиментален. Ему безумно интересно с ней. И можно ли обвинить в этом морок?