Dieu le veut

      Придерживая дрожащими пальцами край тяжелого гобелена, затаив дыхание, Рей смотрела через узкое потайное окно башни на двор — там, внизу, в стылой ноябрьской серости отряд ее мужа готовился к отъезду.              Фыркали и скребли копытом лошади, звякала сбруя, суетились слуги — все рыцари Рен уже были в седле и ожидали своего сюзерена: он отдавал последние распоряжения нескольким остающимся в замке людям, пока два конюха подтягивали подпругу его вороному жеребцу, огромному и мощному, под стать хозяину. Рассвет только занимался, иней лежал на грубых камнях двора, на черепичных крышах конюшни и других служб; серые стены построек тонули в зыбких сумерках, и темные фигуры людей внизу казались мрачными тенями, лишь длинное алое перо на черной бархатной шапке Кайло и такой же алый чепрак под седлом его коня горели среди них двумя яркими тревожными пятнами.              Рей смотрела на широкую, чуть сутулую спину своего мужа, на его могучие плечи и огромные руки и в который раз думала, что верно девицы да матроны насмешливо звали его за глаза Черным Медведем c Еловых Гор: ноги в грубых сапогах стояли косолапо, густые встрепанные пряди волос выбивались из-под низко надвинутой на лоб шапки, и весь его облик дышал какой-то дикой звериной мощью.              Наконец с приготовлениями было покончено: один из конюхов подвел жеребца к хозяину, другой, почтительно склонившись, придержал стремя, — сэр Кайло Рен одним махом взлетел в седло, разобрал поводья, готовясь тронуться в путь.              На мгновение Рей показалось, будто сейчас он оглянется, посмотрит вверх, на башню, откуда она за ним наблюдала. Будто он знает, что за тайное дело она задумала, и нарочно затеял этот своей отъезд именно сейчас; будто знает он, и как от волнения она не спала всю ночь, и как на рассвете лежала, крепко зажмурившись, затаив дыхание и прислушиваясь, пока он поднимался с кровати, одевался, лил себе на руки воду из серебряного кувшина, фыркал, умываясь над тазом, а потом, топоча сапогами, покинул опочивальню. Будто он знает даже, что сейчас она смотрит на него через потайное окно башни, тут, дрожа за гобеленом в одной ночной сорочке, стоя босиком на цыпочках на каменном холодном полу…              Но он не оглянулся.              Медленно, с протяжным скрипом опустился подъемный мост надо рвом, звонко процокали по мерзлым камням копыта лошадей, и алое перо мелькнуло в последний раз за воротами и пропало.              Рей взглянула вдаль — на окутанные туманом силуэты гор, поросших острыми черными пиками елей, на низко нависшее свинцовое ноябрьское небо, которое никак не мог разбудить рассвет. Тишина вокруг вдруг показалась ей оглушительной, густой и тревожной — она отпрянула от окна, опустила на место гобелен и нервно сглотнула, поднеся ко рту заледеневшие руки и согревая их дыханием.              Сердце забилось быстро-быстро, будто пойманная в кулак бабочка.              Пора.       

~

             Замуж за самого Кайло Рена ее выдали так скоро, что даже испугаться она толком не успела.              Хоть и был он богат и знатен, хоть и выезжал изредка в свет, хоть и приглашали его даже в уважаемые дома, но слухи про него ходили недобрые. Говорили, что ему почти что тридцать лет, а он все не может сыскать себе жену, потому что ни одна девица не согласится выйти за него, да и никакой отец в здравом уме не отдаст свою дочь в одинокий холодный замок среди мрачных и диких еловых лесов. Говорили, что ни одно семейство не захочет такой родни, потому что проклят его дом до седьмого колена, что дед его продал душу дьяволу и сгорел в огне, а бабка умерла страшной смертью, разродившись двойней; говорили, будто он отрекся и от родителей, и от имени своего, что богатство получил он недобрым путем и что там, в его владениях, творятся никому не ведомые черные дела.              Приютские девицы, хоть никогда его и не видевшие, говорили еще, будто по слухам и сам он так страшен обликом и уродлив, что всегда скрывает свое лицо под забралом шлема или толстым шарфом, будто одежды его черны, как и его душа, будто огромен он и космат, как медведь, и при этом хром, горбат и крив на один глаз, будто торчат у него изо рта свирепые клыки, а уши у него длинные и острые, как у демона, — и Рей, слушая эти рассказы, представляла себе жуткого монстра, какого видела в монастырской библиотеке в книжке с картинками про Страшный суд и загробные мытарства.              Она росла в монастыре с самого раннего детства — ее скупой опекун, Ункар Платт, не желая тратиться на содержание, быстро сплавил свою подопечную в приют для девочек под крыло настоятельницы Маз, чтобы она получила там воспитание, приличествующее скромной и благочестивой девице. У сироты Рей не было ни родных, ни денег, ни связей, ни заступников, была при ней от самого рождения лишь особая хартия со старинной печатью, хранившаяся у Платта. Хартия эта гласила, что является она, Рей, девица Палпатин, последней из своего рода — оборванной ветви обедневшего и угасшего королевского дома, что дед ее имел даже притязания на престол и что теперь она прямая и единственная его наследница.              В подлинность этой хартии, однако, мало кто верил, да и никакого наследства дед не оставил, кроме — будто в насмешку — единственного своего старого громоздкого кресла-трона, из-за чего другие воспитанницы, с которыми Рей вместе росла при монастыре, дразнили ее «Вашим Стулейшеством» и «Принцессой Драно-Кресельной». Но Платт все же не оставлял мечты выгодно продать бесприданницу замуж за какого-нибудь охочего до титулов богача и потому трубил направо и налево о высоком происхождении девицы Палпатин, с нетерпением ожидая ее совершеннолетия.              И вот свершилось: месяца не прошло с того дня, как вошла она в полные свои лета, а настоятельница вызвала ее к себе в келью, где должно было состояться знакомство с будущим мужем. У Рей перехватило дыхание и подкосились ноги, едва она с порога услышала от Маз имя жениха, но тут он сам поднялся ей навстречу — и она замерла в удивлении.              Врали монастырские девицы.              Не был он хром — разве только чуть неуклюж, не был горбат — лишь сутулился, словно пытаясь скрыть свой высокий рост, и крив на один глаз тоже не был — глаз его был цел, хотя через всю щеку тянулся у него тонкий, едва заметный шрам. И никакие клыки изо рта не торчали, и уши — хоть и большие и оттопыренные — дьявольскими не казались. Зато одежды его и правда были черны, как и горящие странным темным огнем глаза, и сам он был огромен, широк в плечах и мрачен, а лицо его было бледным, и губы казались такими алыми, словно нарисованными, что Рей невольно на них засмотрелась. Как и на кудри — густые, рассыпавшиеся по плечам, когда он, приветствуя ее, сдернул с головы свою черную бархатную шапку с длинным пером.              Глянув на нее сверху вниз, рыцарской учтивости он не проявил: не соизволил ни приятных слов произнести, ни поцеловать руку, ни улыбнуться, ни иным образом выказать свое почтение девушке, к которой сватался, но Рей вдруг подумала, что, несмотря на всю его медвежью огромность и мрачность, отчего-то не чувствует перед ним робости или страха. Скорее, какое-то странное любопытство.              Согласия ее на брак никто, конечно, не спрашивал, да оно и не требовалось: Платт уже получил свои деньги и подписал бумаги, дело было решенное — свадьбу сыграли быстро, в самом начале холодного сырого октября, и тот день Рей помнила смутно.              Сначала они долго ехали в карете, со скрипом взбиравшейся по горам к замку по крутой, петляющей сквозь густой лес дороге, пока высокие мрачные ели наконец не расступились, и взгляду открылись толстые каменные стены, подвесной мост на цепях над глубоким рвом и алые флаги на темных башнях под серым небом.              Потом, путаясь в тяжелых юбках и длинном шлейфе подвенечного платья, с трудом различая хоть что-то сквозь опущенную на лицо густую вуаль, об руку с женихом она шла по двору в замковую часовню, где должен был проходить обряд.              Внутри было холодно и полутемно, тусклый свет едва пробивался из высоких и узких стрельчатых окон, медленно кружились в нем оседающие крошечные пылинки; рыцари в черном молчаливыми тенями стояли за спиной у новобрачных, и рыжий священник у алтаря что-то заунывно начитывал из маленькой богослужебной книжки, а Рей смотрела на рукав его рясы с налипшей кошачьей шерстью и представляла, как вечером он, наверное, будет уютно сидеть в кресле у камина и наглаживать свою усатую любимицу. Очнулась она, только когда священник сказал, что в завершение обряда жениху нужно поцеловать невесту, — не успела Рей обернуться к своему теперь уже мужу, как он сам наклонился к ней, быстро, едва коснувшись, мазнул губами по краю ее рта прямо через вуаль, которую она даже не успела приподнять, и, отвернувшись, выпрямился снова.              После был свадебный пир в длинном рыцарском зале, таком же холодном и сумрачном, с бесконечно уходящим ввысь потолком и чадящими масляными лампами на стенах, где гулко звучали голоса, а эхо разносило звон посуды и гогот быстро накачавшихся вином рыцарей; Рей тоже налили вина в серебряный кубок, но даже пригубить его она не могла, потому что в присутствии вассалов поднимать вуаль и показывать лицо невесте, еще не разделившей брачное ложе с женихом, было неприлично. По той же причине она не могла и ничего съесть, хотя живот сводило от голода, и ей оставалось только с тоской поглядывать на стоящее неподалеку блюдо с румяной и сочной жареной курицей, пока наконец не настало время отправляться в опочивальню.              В сопровождении рыцарей и слуг, что освещали им путь свечами в тяжелых канделябрах, Рей об руку со своим мужем поднималась по широким гулким лестницам, проходила по бесконечным галереям и анфиладам пустых и темных залов, ловя в мутных огромных зеркалах свое отражение, казавшееся таким чужим и далеким, — белое неясное пятно рядом с черной мрачной громадиной в неверных отблесках огней. Процессия завела их в полукруглую комнату в основной башне — там слуги и рыцари оставили новобрачных одних и удалились, с поклоном затворив за собой двери.              В наступившей странной тишине Кайло молча развязал свой алый кушак и потянул с широких плеч черный бархатный дублет. Рей посмотрела на него, потом на широкую кровать под тяжелым балдахином — коротко вздохнула и принялась откалывать подвенечную вуаль. Маз, напутствуя ее перед свадьбой, говорила, что все, что ждет ее на брачном ложе, надо будет просто перетерпеть, как терпели все женщины до нее и будут терпеть все женщины после: лечь на спину, разведя колени и закрыв глаза, и предоставить мужу исполнить волю Божию — к счастью, длится это не так уж долго. Так что хотелось покончить с этим неприятным делом поскорее.              Сундук с ее скромными пожитками слуги принесли заранее и поставили недалеко от окна — сняв вуаль, Рей присела возле него на корточки и вытащила брачную сорочку, которую ей сшили монастырские сестры: целомудренно длинную, из жесткого плотного льна, закрывающую тело от горла до щиколоток, с одним только отверстием посередине — для благочестивых сношений ради продолжения рода — над которым была вышита надпись «Dieu le veut». В сорочку полагалось облачиться, прежде чем возлечь на брачном ложе, и Рей принялась стаскивать с себя платье.              Крючки и завязки поддались не сразу, она запуталась в многослойных юбках, когда услышала за спиной приближающиеся тяжелые шаги Кайло.              — Я сейчас буду готова, — поспешно пробормотала она, не оглядываясь и яростнее дергая застрявшее платье: не хватало только разгневать мужа в первую же ночь.              Но он ничего не ответил и просто молча протопал куда-то мимо нее. Обернувшись, Рей озадаченно смотрела, как он отдернул край тяжелого бархатного занавеса, прикрывавшего окно, чем-то звякнул.       У нее даже рот приоткрылся от удивления — на глубоком подоконнике, залитом ярким лунным светом, блестел край серебряного блюда с жареной курицей, точно такой же, какую она вожделела весь вечер, а еще виднелся бокал вина, хлеб на отдельной тарелке, какие-то закуски, прикрытые аккуратно сложенным полотенцем.              Оторвав своей огромной ручищей чуть ли не полкурицы разом, Кайло обглодал ее в один миг, подумав, съел еще кусок хлеба и глотнул из кубка. Потом вытер пальцы полотенцем, сел на заскрипевшую под ним кровать, стащил с себя сапоги и тяжело откинулся на подушки.              Рей как раз удалось выпутаться из платья и нырнуть в сорочку — холодный и жесткий лен неприятно царапал кожу, и она так и застыла у кровати, не отрывая взгляда от вожделенной еды. Ей было зябко, ноги совсем заледенели, голова кружилась от усталости, и есть хотелось так невыносимо, что в глазах мутилось. Можно ли ей тоже? Прилично ли это? Что скажет Кайло, если она съест всего чуть-чуть, один лишь кусочек для подкрепления сил? Сурово окрикнет? Запретит? Потребует немедленно лечь с ним и исполнить долг? Или, может, все-таки…              Сглотнув слюну, она посмотрела на мужа, потом на курицу. Потом снова на мужа. Муж ничего не говорил и так и лежал на постели — неподвижной черной громадиной — а курица на блюде манила и соблазняла румяным жареным бочком.              Поглядывая в сторону кровати, Рей на цыпочках прокралась к окну, оторвала самый аппетитный кусочек, быстро сунула в рот, едва сдержав стон, — вкус был просто божественный. Она снова покосилась на кровать — Кайло по-прежнему молчал — и быстро оторвала еще кусок. Потом еще… и кусочек хлеба… и…              … и дальше непонятно, как она вдруг оказалась на подоконнике, — это было как наваждение, как внезапно поразившее ее безумие — но вот уже, подобрав негнущийся подол сорочки, Рей сидела там и, не помня себя, не в силах остановиться, жадно рвала руками и зубами куриную плоть, заглатывала хлеб, уплетала закуски и прихлебывала вино, шумно вздыхая, облизывая пальцы и постанывая от наслаждения.              Очнулась она, лишь когда тарелки и кубок опустели, а в животе воцарился блаженный сытый покой. В опочивальне было совершенно тихо и сонно — оставленные слугами свечи оплавились и догорели, дорожка лунного света протянулась от окна до кровати, на блюде белели обглоданные куриные косточки, а с постели доносилось размеренное дыхание Кайло.              Рей испуганно глянула на него. Он так и не произнес ни звука. Наверное, будет укорять ее наутро и отчитает за несдержанность. А то и жестоко высмеет ее отнюдь не королевские манеры и припомнит сомнительное происхождение…              Утершись полотенцем, она соскользнула с подоконника, ощущая мучительный стыд и вину, — будто совершила нечто непотребное, будто сделала с курицей что-то такое, что должен был сегодня ночью делать с ней самой ее муж, — и, тихо ступая, направилась к кровати.              Осторожно взобралась на высокую постель, легла. Перина оказалась неожиданно мягкой и теплой — Рей глубоко провалилась в нее, невольно ахнув от удовольствия, и тут же снова испуганно покосилась на Кайло. Он высился рядом черной горой, повернувшись к ней своей широкой спиной, и дышал все так же размеренно и спокойно.              Почему он не оборачивается? Почему ничего не скажет ей? Маз же говорила, что в опочивальне все будет делать муж, а ей нужно лишь проявить покорность и следовать его воле…              Рей привстала на колени, осторожно перегнулась через него, пытаясь заглянуть ему в лицо, — черные пряди волос разметались по подушке, лунный свет выбелил его и без того бледную кожу, делая ее словно светящейся и волшебной, а тонкий шрам, рассекающий бровь и щеку, и плотно сомкнутые длинные темные ресницы казались будто нарисованными.              Он спал.              Рей озадаченно села на постели, потом снова откинулась на подушки и уставилась вверх — на потолок балдахина, расписанный звездами.              Как такое может быть?.. Ведь брачная ночь!.. Ведь он должен… И Маз говорила…              Но мысли путались, и хмельное тепло от вина все сильнее растекалось по венам, и звезды на потолке уже принялись медленно кружиться, и упокоившаяся курица уютно запела у нее в животе, и теплая перина все крепче заключала ее в свои объятия — Рей натянула одеяло повыше, вздохнула, повернувшись на бок, и тоже незаметно провалилась в сон.