Четыре одиночества

1987 год. Афганистан.

       — Старший лейтенант ранена! Сидоров, огонь на подавление! — провозгласил сурового вида человек.        — Куда, старшина Егорьев? — осведомился совсем ещё молодой ефрейтор.        — Ты идиот? По возвышенности! Дай мне возможность спасти её! — огрызнулся Егорьев, прижимаясь к камню, попутно меняя «афганский», склеенный изолентой, рожок автомата.        — Вы сильно рискуете, сейчас их дожмём и… — отличника по воинской службы прервал отборнейший мат и дальнейший приказ.        — Заткнись и стреляй! — проорал Егорьев, готовясь к рывку для вытаскивания раненой командирши подразделения.        — Есть! — застрекотал ручной пулемёт, заставляя террористов вжимать голову в глубину редких укрытий и слепо огрызаться стрельбой «по-сомалийски» по советскому контингенту.        Егорьев упал перед своим командиром, что ни раз вытаскивал его и всю группу из передряг. Что же, в этот раз он вернёт ей должок, во что бы то ни стало.        — Т-ты? Молодец, кха-кха… страшно-то как… — махнула рукой девушка, чьи светлые волосы растрепались под каской и представляли из себя практически единственный признак, что выдавал в ней женщину. Все в подразделении знали, что старший лейтенант Ириновская перед каждой операцией маскировалась, туго оборачивая грудь бинтами и мастерски завязывая свои волосы в «мальчишескую» причёску, как она её называла. Безрассудная, берегущая своих людей, ради которых оспаривала приказы начальства, она уже давно была известна как «Советская Балалайка», «Рязанская Бестия», что за своих ребят готова была пойти хоть под трибунал, хоть на безрассудное задание. Солдаты платили ей тем же. Это и подтверждал в данный момент Егорьев, что лез под пули только ради того, чтобы вытащить своего командира из засады.        — Тише, Софья, всё будет хорошо, только держись, прошу тебя! — чуть ли не взмолился Егорьев, что вцепился в воротник тяжёлого бронежилета левой рукой, оттаскивая командиршу в укрытие.        — Д-да, я не думала, что нас пошлю… — замолкла на полуслове Софья.        — Эй! Эй! Софа? Ты чего? Чёрт, Иванов! Срочно свяжись с вертушкой, пусть пропылесосит этот квадрат! Попроси, чтобы прислали нам санитарный борт, Софья Павловна не продержится долго!        — Так точно! Север, Север! — затарахтел связист в маленькую трубку переносной рации, чей пластиковый корпус утратил воронёный чёрный цвет под нещадно палящим солнцем Афгана.        — Да отбери ты винтовку, а то вцепилась в неё как клещ! — запричитал доктор.

***

       Внезапная засада была отбита, без потерь со стороны советской разведывательной группы, если не считать командира. Повезло, что они уже возвращались с успешно выполненного рейда, ибо перспектива вести группу самостоятельно с раненной Софьей на руках — гиблое дело. Маршрут был сложным и тяжёлым. Горы и долины с крутыми перепадами высот, высотная болезнь, к которой часть группы ещё не успела приспособиться. Новичкам здесь, а на Родине бывалым разведчикам, было нелегко.        Солидный груз, тяжёлая неудобная экипировка, оружие. Разведчикам делались некоторые поблажки — разрешалось использовать кроссовки, ибо в берцах такие маршруты становились лишь тяжелее. Жара днём, околонулевая температура по ночам — суровые условия. Но никто не жаловался. В разведку редко попадали призывники, а если и попадали и выживали после подобной «ходки», становились самыми настоящими волками.        Но таких было мало, гораздо больше было убитых или навсегда покалеченных физически и морально.        — Фёдор Петрович, есть шансы? — хмуро поскрёб щетину Егорьев, глядя на суетящегося рядового, что неведомым образом оказался в группе Ириновской. Этот тщедушный очкарик, среди рослых десантников казался крохотным, несуразным пятнышком. Интереснее было другое — оказалось, что Фёдор Петрович был фельдшером с двенадцатилетним стажем. На вопросы, касательно пути попадания в армию, он хмурился, мрачнел и переводил разговор на другие темы. Софья тогда обстоятельно поговорила с ним по душам, а потом донесла до нас до всех, что подобных вопросов задавать не стоит, лишь намекнула, что фельдшер перешёл дорожку отпрыску какой-то шишки из верхов. Люди вокруг покивали своим мыслям и выводам, да и прекратили как либо воздействовать на своего нового боевого брата. Первый же рейд доказал группе, что Фёдор Петрович имел исключительный опыт и стальные нервы, за что группа готова была носить его на руках. Грамотные и умелые действия на самом первом этапе оказания помощи, вытащили из хватки старухи с косой многих.        — Есть, голубчик, как же не быть… — пробормотал в редкие усы Фёдор Петрович, осторожно ощупывая повреждённое бедро, выглядело оно жутко. Распоротая до колена штанина песочного цвета была насквозь пропитана тёмной кровью, а белоснежная, немного разошедшаяся в стороны, кожа Софьи, что не была залита свернувшейся кровью, отдавала синевой. — Жгут я наложил, время написал, физраствор я ввёл, могу сказать, что ей крупно повезло, ведь осколок задел именно вену, парочку миллиметров глубже и я мог бы уже и не успеть. Ты что-то бледный какой-то, Борис, иди подыши, а-то выглядишь ты не очень, — посмотрел на него с прищуром фельдшер. Тут же застонала Софья и медик принялся хлопотать вокруг неё с небывалой прытью.        — Голубушка, я конечно знаю, что ты пьёшь обезбаливающие, но я не могу слушать твоё «мужество», так что тебя ждёт ма-а-а-ленький укольчик.        — А осколок вынуть нельзя? — не унимался Егорьев.        — Что вы, голубчик, я конечно могу, вот только это и не нужно пока что — мало того, что мы вызовем кровотечение, так это и бесполезно — окружающие ткани вокруг осколка тоже надо удалять, а здесь, — обвёл заляпанной кровью рукой окрестности, — сам понимаешь, какая тут обстановка, наложить швы я смогу, но не более, тем более очень пыльно, а усложнять выздоровление Софочки не стоит, «спасибо» она нам с тобой не скажет. Так или иначе, но наглухо всё равно не ушить — всё равно будут заново иссекать ткани.        Спустя некоторое время, мыля окровавленные руки и смывая розовую пену из фляги, доктор сам завёл разговор, видя беспокойство нынешнего заместителя командира, — всё будет хорошо, Борис, не накручивай себя зря… спасибо, — прикурив от спичек Бориса и спрятав папиросу в кулаке, которым осторожно помахивал, развеивая сизый дым. Курить во время рейдов было запрещено — маскировка как-никак, но иногда, при некоторых случаях, это правило игнорировалось, как и сейчас. — Рана только выглядит страшной, но нам повезло — сосуд, хоть и задет, но перевязан, лигатурка продержится до госпиталя, осколок удалят, ткани вокруг вырежут, но всё обратно наростёт, так что не кручиньтесь почём зря, я хоть и не хирург, но кое-что смыслю во всём этом. До свадьбы заживёт, — усмехнулся в усы с хитрым прищуром, Фёдор Петрович.        — До чьей? — нахмурив брови, удивился Борис.        — До вашей, голубчики, хе-хе.        — Между нами ничего н…        — Не обманывайте самого себя, Борис… Не обманывай, о, слышишь? — До ушей Бориса донёсся далёкий рокот винтов, — кажется о нас вспомнили товарищи из авиации.

***

       Софья тогда поправилась, сказала подразделению спасибо, проставилась, и всё вернулось на круги своя. Было ещё множество ранений, как у неё, так и у них. Потерь они больше не несли, никогда. Хотя иной раз Борис желал, чтобы лучше снова гибли ребята, нежели проживали остаток жизни… такими. Больше всех досталось Софье. Пожар от той засады закалил её, словно клинок ветерана — придал жёсткости, упругости, однако, нанёс ей страшные ожоги, которых она первое время смущалась и проливала слёзы. Борис поддерживал её и заставлял принять саму себя, ему это удалось, хоть и с неимоверными усилиями.        Он никогда не смог бы понять, что значит для молодой девицы получить такие ожоги, особенно на лице. Тогда она изменила причёску, что закрывала её правый глаз и одноимённую половину лица. Борис тогда был единственным, кому она позволяла обрабатывать нежно-розовые ожоги густой мятной мазью. Он по-началу не воспринял слова Федора Петровича всерьёз, пока в один момент не поймал себя на мысли, что рад помогать ей, вне зависимости от исходящих из её рта ругательств, когда он недостаточно нежно обрабатывал ожоги.        Новым опытом для него оказалось обработка других ожогов, а их по всему телу было много. Борис никогда так не смущался, прикасаясь к бархатной, здоровой коже. А ведь его ожидала жена и маленький сынишка. Но ничего непоправимого не произошло. Борису не хватило смелости изменить жене, а её… её душа для него была закрыта, но он был счастлив помочь ей хоть чем-то, считая себя обязанным настолько талантливому командиру, что множество раз вытаскивала его и ребят из, казалось бы, безвыходных ситуаций.

Москва. 1988 год.

       Их списали. Ещё до конца войны, одним махом. С одной стороны он был очень рад, что наконец-то возвращается домой, а с другой… он знал, что будет скучать по ней, по войне. Война калечит людей. Всегда, разными проявлениями, но люди, прошедшие через неё, никогда не смогут стать прежними. Но, у него был шанс оставить это всё позади, постараться загнать поглубже её ужасы, вернувшись к обычной, мирной, жизни. Работа слесарем на заводе в объятиях сына и жены. Да-а-а, жизнь стоит того.        Ребята давно уже попрощались и покинули их, а они… они долго держались за руки и смотрели друг на друга, пока он крепко не обнял её и не ушёл, так и не обернувшись, хотя его затылок просто ломило от бурящего взгляда. Он хотел обернуться тогда, и только сильнейшая сила воли не позволила ему это сделать. Он оставлял войну и всё с ней связанное позади.