Допекальник

      Допек двоюродный братец. Так допек, что я уже слышу громыхание цепей, плач и скрежет зубовный. Господи, за что мне это, чем я так согрешил, что ты наказал меня роднёй?! Хотя нет. Не отвечай. Тебя все равно нету, а моя родня, как и французская разведка — есть.       И те, и те живут по принципу «С нами Бог и Франция», десять томов Вольтера, Дидро, Руссо и версты коломенские долгов! Никогда, никогда эти люди не будут жить хорошо.       Впрочем, оставим философию и перейдем к делу. Дело зовут Эжен, приходится он мне двоюродным братом и все годы, что я его знаю, попадал во все возможные нелепые истории.       Даже не так. Буонапарте в историю вошёл, наш государь в неё попал, а Эжен в историю влип. И причиной тому его полнейшее неумение быть с людьми.       Эжен. Эжен и неспособность поставить себя на чужое место. Эжен и глубокое непонимание, что ему здесь не рады.       Эжен и обида!       Даже не так: ОБИДА! Как это так, его не оценили, не поняли и не полюбили? Как так, разорвали все связи?! Всегда, всю жизнь он был таким. Я говорил ему: «Голубчик, послужи, понюхай пороху, займись делом, не копти небо почем зря», но советы мои пропадали втуне — под тяжкие вздохи о бессмысленности всего сущего, о том, что никогда в наших казённых домах не станут применять Адама Смита, и о том, что сослуживцы станут мелькать у него перед глазами, вызывая тоску и скуку. Это не говоря о ранних побудках и шагистике.       Насчет шагистики он даже прав. Прусская палочная система должна умереть, но если лишь вздыхать и нечего не делать, то ничего и не изменится, вот такой, милостивые государи, трюизм!       У Эжена благородные душа и сердце, и немало достойных черт, но... Но все это похоронено под ужасной ленью и английским сплином. И привычкой интересничать и рядиться в плащ Чайльд Гарольда, из под которого нет-нет, да и мелькнет физиономия славянина.       Когда он внезапно сделался затворником, вслед за остальной родней я махнул рукой, твердо веря, что рано или поздно ему надоест лежать на диване и страдать, и отбыл в Варшаву к месту несения службы. О, сколь наивен я был!       Не прошло и двух лет, как этот страдалец уехал в деревню, получать наследство дяди, где впутался в более чем странную и сомнительную, откуда ни посмотри, историю с дуэлью.       Я же не терял времени и вскоре женился. Невеста моя происходила из тех же мест, что и наш покойный дядя. Меня она покорила тем, что, в отличие от большинства светских людей, не изображала интереса и склонности там, где страдала от скуки. Когда же я после обручения показал ей библиотеку матушки со всеми томами французов, англичан, немцев, средневековых рукописей и Вергилия, ноты с автографами композиторов, она меня и вовсе полюбила. Очень быстро мы сделались добрыми друзьями, и, смущаясь и краснея, невеста моя поведала, как в семнадцать лет отчаянно влюбилась в соседа-франта, не разглядев того, что весь он мало того, что составлен из блеска чужого ума, так ещё и сшит криво, и написала этому порождению русского Байрона любовное письмо.       Исповедь эту я слушал со смесью насмешки и сочувствия. Право слово, каких только глупостей не учудит человек влюбленный, да еще с пылким воображением, в глуши, где ему не с кем поговорить, и, что гораздо хуже, нечего читать. Здесь не то что в соседа, а в красивого ксендза влюбишься и на певчих в хоре засматриваться начнешь! Я поспешил заверить свою драгоценную, что не из тех мужчин, которые попрекают женщин ошибками прошлого, поскольку это мелко, подло и e.t.c. Моя невеста в ответ поведала безобразное продолжение сей истории. Оказывается, этот франт на её именинах, заскучав и желая отомстить ей за неподобающее проявление живых чувств, протанцевал все танцы с невестой ближайшего друга и моей будущей свояченицей, чем весьма скандализировал тамошнее общество, не привыкшее к Петербурскому разврату. Я слушал безыскусный рассказ о том, что дальше двое недоумков, не извинившись друг перед другом, дрались на дуэли, как персонажи не то немецкой драмы о благородных рыцарях и злобных колдунах, не то нашей светской повести, где, как это водится, труба пониже, дым пожиже. К слову, я видел предсмертные стихи погибшего поэта. Что ни слово, то избитая банальность, но человека жаль.       Закончилось все похоронами. Право слово, людей, не умеющих извиняться, следовало бы вешать.       — А что ваша любовь?       — Умерла. Добрую память я люблю. Труса и убийцу — нет.       Через год мы поженились. Жена моя научилась превосходно разбираться в литературе и сделалась хозяйкой светского салона. Я думаю найти ей толкового управляющего, да уговорить издавать журнал: такой тонкий вкус, безупречное чувство уместности, как и способность читать и видеть написанное, не должны принадлежать мне одному.       Во всем находили мы понимание и согласие. Между тем из долгого путешествия вернулся Эжен, на которого в свете смотрели, как на стреляную птицу. Он ни дня нигде не служил, растерял все знакомства, не говоря о том, что за ним тащился шлейф странных и нелепых слухов.        В память о былой дружбе я стал принимать его у себя, потому что в тридцать с небольшим лет остаться без репутации, прежней славы и лоска тяжело. Светское общество прощает тебе все, если ты остаёшься на виду и делаешь вид, что так и надо, и топит, если ты смеешь возноситься. А как тяжело, если ты помнишь времена, когда дамы млели от одного слова и возгорались от твоего взора! Воистину, как не почувствовать себя лишним!       Эжен моего отношения не оценил и, желая вернуть себе славу сердцееда, принялся ухаживать за моей женой, делая это безо всякого такта и изящества, которые могли бы польстить ей или мне.       — Погляди, — сказала супруга, с треском раскрыв веер, — оно же целиком составлено из цитат Байрона, Шатобриана и других поэтов! Нет, я сама надергала красивых оборотов из матушкиных романов, особенно из Ричардсона, но мне было семнадцать, а не тридцать! Я ничего не понимала ни в жизни, ни в людях! И писала я холостяку, а не замужней женщине!       Гнев её не поддавался описанию. Меня письмо не оскорбило, а огорчило. Я живо понял, что Эжен и был тем соседом. С отчаяния или скуки он решил возложить на алтарь Венеры мою жену, которая никогда бы не преступила через слово, данное у алтаря.       — Вы так спокойны?       — Я полагаюсь на тебя. Ты можешь делать что хочешь, душа моя, но если пожелаешь приобрести сердечного друга или подругу...       — Это низко!       Боги, боги, моей супруге порой, когда она сердится, отказывает всякая ирония, и она делается серьёзной, как шекспировская героиня перед финалом. Право слово, душа моя, лучше бы ты брала пример с Беатриче! Об этом я и сказал без обиняков, а закончил примиряющими словами:       — Я не стану возражать. Главное, лишь бы тебе и мне было, о чем с этим человеком поговорить, а ему хватало ума и совести не превращать твою благосклонность во всеобщее посмешище. Нина Воронская говорит, что нет ничего хуже и утомительнее в альковых делах человека самовлюбленного, который не думает ни о чем, кроме се...       Моя драгоценная принялась хохотать, а отсмеявшись, спросила, не желаю ли я поучаствовать в небольшом спектакле накануне Пасхи. Она жаждала проучить этого недоумка, который много лет назад поучал её с родительской скамьи и пренебрег ею. Само собой, я не смог отказать ей и даже надел по такому случаю любимые шпоры.       Без преувеличения, жена моя была превосходна. Свободным и живым языком она поведала Эжену, что он ведёт себя недопустимо, что его ухаживая позорят её, что думать надо было раньше, что она, конечно, его любит (я знаю, что супруга моя в этот миг мысленно хохотала, ибо вплела в свою пламенную речь цитату не то Лопе де Веги, не то Кальдерона из сборников, подаренным испанским посланником на ее именины, а этот страдалец и не заметил), вышла замуж за другого и намерена сохранить ему верность. Выход был блистателен, я заслушался, после чего в условленный час прогремел шпорами русского остроумия. Ах, это наступление кавалерии, как не вспомнить Бородино и Ватерлоо, когда мы в пору юности и бессмертия мчались навстречу опасности, а рядом с нашими ушами свистели пули! Приятно, приятно, черт возьми, появляться вовремя!       История, которая неминуемо закончилась бы дуэлью, обернулась фарсом.       Эжен оказался пристыжен и повержен, но это его ничему не научило.       Не прошло и недели, как этот великовозрастный enfant terrible пришёл ко мне с просьбой провести его на собрание, где я бываю каждую среду и субботу, потому как он, видите ли, прозрел и жаждет принести отечеству пользу.       По-моему, Эжен жаждет не пользу отечеству приносить, а всеми правдами и неправдами добиться благосклонности моей жены.       Я в замешательстве.       С одной стороны, невзаимная любовь поспособствовала пробуждению сознания и слезанию с печи, что не может не радовать верного сына Отечества.       С другой... я прекрасно знаю, какой Эжен лентяй. Готов поспорить, что в решительный день его придется расталкивать с постели всем полком, а наряд он будет выбирать больше, чем иная светская дама.       Положительно, я не могу ввести в наш круг, которым дорожу больше, чем родными братьями, лентяя, эгоиста и недоумка!       С третьей... Душа моя, погляди в зеркало и честно скажи, что у нас уже есть литератор Сашенька Бестужев, правовед Пашенька Пестель и человек по имени Петр Каховский. Хуже уже не будет. Вот только весь мой военный опыт подсказывает, что хуже всегда есть куда.       Дорогой Эжен, прошу меня простить, но нет.       Я не готов слушать твои стенания в Сибири, или, что еще хуже, в Аду, куда неизбежно отволокут безбожника, бунтовщика с покушениями на цареубийство и республиканца, ратующего за Конституцию и сменяемость власти!       Допекай, Эжен, кого-нибудь другого. Не порти порядочным людям каторгу!