Лишь мы есть друг у друга

      Его лицо посерело от отчаяния. Они так хорошо продвигались.       Снег накрыл проход, как перчатка — руку. Путь через него не прорыть: он возвышается стеной, сравнимой с высочайшей башней ее ледяного дворца, утопающем в горном хребте, как белая жила. Небо над ним приобретает водный оттенок, предвещающий закат.       — Мы могли бы взобраться и пойти по верху, — с сомнением говорит Ханс, но никто из его импровизированного совета не поддерживает это предложение. Когда они выжидающе смотрят на королеву, она ощущает себя кроликом, загнанным гончими в угол. Она бормочет, что согласна с принцем, и уходит, скрывая горящие щеки. Она понимает, что это не очень-то по-королевски, но они всё равно подчинялись ей только по привычке.       У них нет другого выхода, кроме как разбить лагерь на ночь и уже с утра искать другой маршрут. Отряд разделяется, чтобы найти древесину и любую доступную еду. Никто не готовился ночевать на снегу, поэтому, не имея даже одеял, им придется жечь костры всю ночь, чтобы не окоченеть во сне. Остальные начинают копать — не так, как весь день, потому что теперь они идут вниз. Последние лучи солнца освещают грубые траншеи, предназначенные, чтобы укрыться от ветра и сберечь тепло.       Эльза находит Ханса, которому сказала в общей сложности восемь слов после того, как часами ранее бросила его у костра, и протягивает ему закованные руки.       — Сними их с меня.       Он хмурится.       — Простите, ваше величество…       — Я могу возвести укрытие. С ними на руках не получится. Сними, сними их, — нетерпеливо говорит она, желая занять руки.       — У нас уже есть укрытие.       — Яму вряд ли можно назвать укрытием.       — Я не могу так рисковать, — говорит он и подразумевает вовсе не структурную целостность ее сооружений.       — Я хочу увидеться с сестрой, — напоминает она ему. — Я не сбегу.       Он, похоже, не убежден.       — И мне хочется спать, — добавляет она. — Я никуда не пойду посреди ночи. А у тебя нет других вариантов.       — Ты опасна как для себя, так и для других.       Он считает, что ей захочется отомстить за покушение на убийство. У нее нет такого желания.       — Как я могу таить зло, если бы поступила так же, считай я кого-то угрозой? Позволь мне позаботиться о моих людях. Прошу, Ханс, — ее голос ломается на этом «прошу».       Он смотрит на нее, испытывая внутреннюю борьбу. В его глазах она видит неизменную заботу: такой уж он человек — вечно ищет, какие бы дыры заделать, какие бы осколки склеить, причем, судя по всему, из-за врождённой доброты. Это опасно. К такой особенной опеке можно и привыкнуть. Но это хорошая черта для короля — если ей удастся отречься от престола в пользу Анны.       — Как только закончишь — ты вновь их наденешь.       — Согласна.       Она садится на поваленную сосну рядом с костром. Он опускается перед ней на корточки, сжимая ключ. На нем давно уже нет перчаток — он отдал их юному жандарму, который потерял свои, когда садился есть.       — Прежде, чем я их открою, — говорит он, — поговорим о снежном чудовище, охранявшем твой дворец. То существо чуть не сбросило меня в пропасть. Ты же не создашь нового, нет?       Она улыбается.       — Обещаю, не создам.       Ключ поворачивается, и железо спадает.       Она смотрит на голые ладони. Они кажутся незнакомыми — она несколько часов не видела эти пальцы. Её охватывает дрожь. Обещания-то давать легко, но чего они стоят, если ей не удастся подчинить себе тело? Верни оковы, хочется сказать ей. Вдруг мы выпустили то, что не стоило?       Ее ладони накрывает чужая. Она вздрагивает, отвыкнув от прикосновений, и смотрит на нее. Кончики его пальцев замёрзли, но его ладонь — нет.       — Ты теплая, — шепчет он.       Ее взгляд взлетает к его лицу. Его зелёные глаза — она знает, что они зелёные — в этом освещении стали серыми, серыми, как глубочайшая часть льда, только в них нет холода.       Она отстраняется — и жалеет об этом, ещё когда ее пальцы ускользают из его руки, но его ладонь уже обратно не положишь и не объяснишь, что за много лет она привыкла сторониться касаний, что ее сердце бьётся слишком быстро, чтобы удержать его в груди.       — Разведите костры там, где хотите спать, но достаточно далеко друг от друга, — приказывает она и ждёт.       Солдаты ворчат, вылезая из любовно вырытой траншеи, но делают, что велено. В сумерках разгораются костры. Блестящий снег у подножия перевала отбрасывает золотые блики над лагерем. Закончив, солдаты отходят в сторону, и тогда она начинает.       Холодный воздух ласкает ее голую кожу. Она разминает пальцы. Сила наполняет ее, как глубокий, медленный вдох. Она в предвкушении раскидывает руки. Она словно вновь стала собой.       Вот оно! То счастье, которое охватило ее на вершине Северной горы, когда она сняла оставшуюся перчатку и впервые увидела величие той силы, что живёт внутри нее. Она может создать что-то из ничего, что-то волшебное, и понимать, что это она — что это она способна даже на большее, чем могла мечтать, что она способна создать красоту, а не боль, что ее проклятье можно использовать на благие цели. Она свободна; все физические и ментальные оковы пали, и ее сила распростерлась во все края — о, как она поет внутри нее, течет из пальцев ослепительными белыми узорами, и Эльза улыбается так широко, что щеки начинают болеть.       Она творит не дворец: им нужно тепло, так что укрытия должны быть маленькими, чтобы удержать жар. Она возводит из снега иглу — не столь впечатляющие, как её ледяной замок, но достаточно большие, чтобы при желании вместить трёх высоких мужчин. Но она не намерена оставлять их скучными и округлыми. Пусть все будут разными. Даже самые искусные скульпторы по льду в Эренделле не способны создать такие прекрасные замысловатые гравюры, которые она оставляет на поверхности ледяных хижин, или с той же точностью и заботой вырезать на них фигуры. На одном из них гравюра стаи китов переходит в рельеф и уходит к вершине хижины, кончаясь огромной головой кита, из которой струится вода. Другой оформлен в виде охотничьего домика с бревенчатыми стенами и головой оленя над входом. Третий — буйство тропических растений; они сгибают ледяные листья, образуя крышу, а проход под ними украшают столпы кристально чистых орхидей. Хижину Ханса украшает солнце; его лучи и фракталы отражают свет каждого костра в лагере.       В ее мир вновь вернулись краски. Смотри она со стороны, то увидела бы, что серая бледность ее лица исчезла; поразилась бы огню в глазах; не узнала бы себя — и всё же узнала. Она была собой, лучшей, истинной версией себя.       Знай она, что способна испытывать такое ликование, то сбежала бы ещё много лет назад. А вернулась бы? — шепчет голос в голове.       Она, усталая и торжествующая, поворачивается к принцу, который всё это время стоял позади нее. Она и забыла о нем в безумии творчества, но осознает, что именно он — та причина, по которой она погрузилась в работу, подсознательно считая его подстраховкой; он стоял на страже, готовый окликнуть ее, если она зайдет слишком далеко.       Он улыбается, заметив выражение ее лица. Гордость в его глазах застаёт её врасплох. Никто, кроме Анны в детстве, на нее так не смотрел.       — Голодны, ваше величество?       Она медленно улыбается ему.       — Ведите, ваше высочество, и я пойду за вами куда угодно.