он указывал на луну (но я смотрела на его руку)

      Её начинает трясти в ту минуту, как только они уходят, и всё же она делает вид, что это из-за того, что на Аппе очень холодно, ей действительно холодно, холоднее, чем когда-либо, и она знает, что это из-за того, что она не может выбросить слова Яна Ро из головы — пожалуйста, пощади меня — и хотя она может поднять волну, подчинить своей воле кровь человека и сделать оружие из дождя, всё-таки… всё-таки… она слишком слаба, чтобы убить его.       Её трясёт так сильно, что Аппа чувствует это; он урчит на неё, и она крепко впивается пальцами в его лохматый мех. В груди всё сжимается, глаза мутнеют, и ей приходит в голову, что, может, ей не следует вести его, но разве это имеет значение? Разве это имеет какое-то значение? Зуко молчит позади неё; он молчит с тех пор, как она отпустила Яна Ро, и ей интересно, о чём он думает. И потом это уже слишком, всё это слишком, её щёки мокрые, и ей нужно остановиться. Она упирается пятками в бока Аппы. Они спускаются.       Когда Катара слезает, то начинает сильно плакать, её задыхающийся вид заставляет трястись, как будто что-то пытается вырваться из груди. Зуко бросает встревоженный взгляд на Аппу, как будто хочет, чтобы бизон что-то сделал, и в любой другой ситуации это могло бы её рассмешить.       — Катара, — тихо произносит он, и ей хочется снова возненавидеть его, хочется почувствовать прежний гнев, но она не может. Она думает о Ян Ро. Она думает о глазах матери, о том, как она слаба, как она сильна — мама, мне страшно — и опускается на землю, уткнувшись лбом в колени.       Это должно быть неправильно. Если она когда-нибудь сломается, это будет с её друзьями, с её братом Соккой, её полярной звездой, единственным человеком, который мог понять — тогда ты любил её не так сильно, как я! — вспоминает она и чувствует волну сожаления.       С Тоф. Всё будет хорошо, Сахарная царевна.       С Аангом. Бездействовать не сложно, но сложно прощать.       Это должно быть неправильно. Но, когда Зуко опускается, чтобы сесть рядом с ней, она смутно понимает, что чувствует себя совершенно правильно. Он ничего не говорит, даже не двигается, но позволяет ей выплакаться в тишине. Они не касаются, но она чувствует тепло его тела.       — Катара, — повторяет он, когда она восстанавливает дыхание. Голова и горло сильно болят от слёз.       — Что? — огрызается она. — Что Зуко? Я знаю, хорошо? Ты привёл меня сюда, чтобы я сделала это, а я не смогла, у меня не хватило сил…       — Нет, Катара, — хрипит он и наклоняет голову, чтобы посмотреть ей в глаза. Его глаза того же цвета, что и окружающий их закат. — Ты поступила правильно.       Она болезненно смеётся.       — Ты бы сказал так, если бы я убила его?       Он не отводит взгляда, и ей приходит в голову, что Зуко всегда выглядит неловким, пока этого не происходит на самом деле.       — Да, — тихо признаётся он, и гнев возвращается.       — Тогда откуда ты знаешь, — требовательно спрашивает Катара, поднимаясь на ноги; он повторяет за ней, и они стоят лицом друг напротив друга. — Откуда ты знаешь, что я поступила правильно?       Наступает пауза. Воздух между ними нагревается.       — Я не знаю, — наконец отвечает он, и Катара злится ещё больше. Именно он поднял этот вопрос. Именно он привёз её сюда — что я могу сделать, чтобы загладить свою вину? — и этого было достаточно, чтобы злиться на него всем сердцем. Вода из ближайшего ручья как змея поднимается вверх, и она швыряет её в сторону Зуко. Он не двигается, возможно, испугался, и это отбрасывает его назад.       Он садится и моргает, глядя на неё, но всё ещё не сопротивляется, а она очень сильно нуждается в этом.       — Давай! — кричит она. — Сделай что-нибудь!       С каждым криком вода с рёвом устремляется к нему (волны, хлысты), но он не уклоняется, даже не откатывается.       — Я не собираюсь драться с тобой, Катара! — кричит он, глядя на неё сквозь мокрые волосы, поднимаясь снова и снова, и она начинает кричать. Под её ногами образуется волна, и она устремляется вперёд, прямо на него. Он по-прежнему не двигается. Бросает вызов. А возможно, сдаётся.       Они спорят, кто-то поскальзывается, и внезапно Катара полусидит, полулежит на груди Зуко. Она быстро поднимается и снова падает, его рёбра заставляют её двигаться вверх и вниз. Образуется лёд, и она примораживает его запястья к земле, точно так же, как он когда-то привязал её к дереву, это было так давно. Он смотрит на неё широко раскрытыми глазами. Он не смотрит на неё с жалостью (она бы это выдержала), но в его взгляде есть печаль.       И затем:       — Прости, Катара. — Его голос тихий, но он так близко, и, хотя это всего лишь шёпот, он кажется таким громким, как крик среди воды, окружающей их. — Мне очень жаль.       Её рука сжимается в кулак, и Зуко, обученный в бою замечать малейшее движение, вынужденный своим повреждённым глазом смотреть так же пристально на остальных, поворачивает голову. Он видит, но, когда снова поворачивается к ней, в его взгляде нет ни защиты, ни страха. Он смотрит на неё так, словно заслуживает того, что с ним случится, как заслуживал этого Ян Ро, и это больше всего на свете окончательно ломает Катару.       — Я больше ничего не знаю, — говорит она хриплым голосом. — Я не знаю разницы между тем, чтобы отказаться от борьбы, и тем, чтобы сдаться.       Потом лёд тает, и Зуко садится, а она падает ему на грудь, прижимаясь щекой к его мокрой рубашке. Его руки неуверенно поднимаются, он легко держит её, и это так сильно отличается от того, как он резко притянул её к себе, когда оттолкнул от падающих камней в Западном Храме Воздуха, неужели это было всего два дня назад? Катара больше не плачет, наверное, больше не осталось слёз, но её трясет, так сильно, что она чувствует, как дрожат руки Зуко, когда он прижимает их к её пояснице. (Ей приходит в голову предательская мысль, что это не единственная причина, по которой они дрожат.) Его сердце сильно бьётся под её щекой.       — Мне не следовало этого говорить, — тихо произносит он. — Это было неправильно. Я просто… — он запинается. — Возможно, нет ничего правильного, Катара. Возможно, есть только то, что подходит тебе. Возможно, есть только то, что правильно в данный момент.       Я думала, ты изменился!       Так и есть.       Аанг не согласился бы. Он скажет, как гордится ей — Катара, у тебя есть выбор — прощение. Он смотрел на неё горящими глазами, и Катара удивлялась, почему даже мысли об этом достаточно, чтобы она почувствовала усталость. Затем она думает о том, что сказал Зуко, и бремя становится легче.       Возможно, есть только то, что подходит тебе.       Она на мгновение закрывает глаза. Было ли это правильным для неё? Она пытается представить, что сказала бы мать, пытается почувствовать рядом с собой её призрак.       Что такое призрак? Что-то мёртвое, похожее на живое. Что-то мёртвое, не знающее, что мертво.       Она смотрит на Зуко; в сгущающихся сумерках его скулы остро выражены, глаза затуманены. Должно быть, он принял её молчание за презрение, потому что вдруг болезненно рассмеялся.       — Но что я могу знать? — прохрипел он. — Я ничего не знаю о том, чтобы быть правым.       Воспоминание, лёгкое, как пёрышко, и болезненное, молниеносно проносится в голове Катары…       Просто, когда я представляю лицо врага, я всегда представляю твоё лицо.       Моё лицо. Понятно.       — Да, это так, — наконец говорит она. Что-то мёртвое, что отказывается им быть. Например гнев. Или горечь. Или, может быть, прощение. Или любовь. — Ты вернулся.       — Вернулся, — тихо повторяет он, и она понимает, что он имеет в виду. Он никогда официально не присоединялся к ним; по всем правилам, когда он появился в Западном Храме Воздуха — привет, я Зуко — это было в первый раз. Но они оба знают лучше, они оба знают, что союз был заключён в зелёных огнях пещер под Ба Синг Се. Было дано обещание.       Может, я смогу исцелить его.       Это шрам, его нельзя исцелить.       Обещание было нарушено.       Его глаза морщатся по краям, и Катара на мгновение удивляется, как это маленькое движение смягчает всё его лицо: острый подбородок, выступающие скулы. Даже изуродованная плоть его шрама кажется добрее.       — Да, — соглашается он. — Так я и сделал.

***

      — Я не хочу уходить, — внезапно говорит она, как только они встают. — Не ко всем. Пока нет. Мы можем просто… остаться здесь? Только на этот вечер? — Зуко задумчиво изучает её в течение минуты, и она думает о том, что будет дальше, о том, что она пока не может видеть их, слышать их одобрение, потому что она не уверена, что заслуживает этого. Она не хочет, чтобы он знал, в каком отчаянии она себя чувствует, хотя ей приходит в голову, что он последний человек, который будет обсуждать её.       — Конечно, — в итоге говорит он. — В любом случае, может, оно и к лучшему. Аппа уже целый день летает без остановок, ему, наверное, надо немного отдохнуть.       — Ох, прошу, — говорит она, не задумываясь. — Аппа может с этим справится. Мы летали на нём несколько дней подряд, когда ты ещё гнался за нами. — Ей сразу же хочется вздрогнуть при виде эмоций на его лице: стыд, печаль, боль. Зуко никогда не умел скрывать свои эмоции; они играли на его лице, как свет на воде. В этом он полная противоположность своей сестре, Катаре иногда снятся кошмары об Азуле и её остром фарфоровом лице, её воздушном, но колючем, как растение, поедающее мух, голосе.       — Ну, — говорит Зуко после неловкой паузы и пытается улыбнуться. — Думаю, это значит, что он заслуживает этого прямо сейчас. — Он показывает на свою одежду. — Я собираюсь привести себя в порядок. Наверное, надо развести костёр, скоро похолодает. — Он уходит прежде, чем она успевает сказать что-нибудь ещё.       Катара идёт собирать хворост вместе со своим мыслями; хотя первое ей удаётся, со вторым возникают проблемы. Все мысли в голове ускользают. Это всё равно что ловить рыбу, как она однажды пыталась делать, в самом начале, когда магия воды была просто игрой, а не оружием.       Когда она снова находит Зуко, он уже разводит костёр, прислонившись к Аппе, вытянув одну ногу, другую подтянув к груди, одной рукой обхватив колено. Он смотрит, как она бросает дрова в огонь; они шипят и искрятся.       — Я не нашёл никакой еды в седле Аппы, — говорит он. — Должно быть, мы забыли её взять. — Она не удивляется; они оба были так сосредоточены на своей миссии, когда уезжали. В любом случае её голод затмевает облегчение, которое охватывает её, когда она понимает, что он не сердится.       — Чёрт, — вздыхает она, садясь рядом с ним.       — Знаю, — отвечает Зуко. — Я подумал, может быть, мы могли бы немного осмотреться.       — Я не думаю, что в это время ночи открыты рынки, Зуко. Кроме того, я даже не знаю, есть ли поблизости город.       — Нет, — говорит он. — То есть я не знаю. Может, поищем фрукты? Ягоды? Или что-то вроде такого?       Она тихо смеётся, прислонившись к Аппе; бизон успокаивающе мурлычет у неё под головой.       — О, мы не будем этого делать. Никогда не доверяй незнакомым растениям, Зуко. Они такие странные! — язвит она, прежде чем слишком поздно осознаёт, что он понятия не имеет, о чём она говорит. Он выгибает здоровую бровь, глядя на неё, но в уголках его рта появляется едва заметная улыбка. Это не счастье — я никогда не бываю счастлив — а скорее облегчение, понимает она, облегчение оттого, что она шутит. Мысль о том, что он так заботится о ней, заставляет её чувствовать тепло во всём теле.       — Ну, они не были бы странными, если бы ты их знала, — говорит он. — Давай просто найдём те, которые, ты точно знаешь, можно есть.       — С чего ты взял, что я вообще знаю, какие из них можно есть? — отвечает она, и он пожимает плечами.       — Я не знаю. Разве вы, ребята, не ели их раньше? Ты, Аанг, Сокка и Тоф, когда вы путешествовали?       На этот раз её смех звучит достаточно громко, чтобы Аппа отстранился от них.       — Мы покупали еду на рынках, когда путешествовали, Зуко. Хлеб! Сыр! Яйца! Что, по-твоему, мы делали? Добывали пищу как белки-мухи? — Он наклоняет голову, и даже в свете костра она видит, что румянец на его щеках — это смущение.       — Не знаю, — угрюмо отвечает он. — Может быть!       Она качает головой и улыбается.       — Мне жаль тебя разочаровывать, но я знаю о растениях столько же, сколько и ты. Думаю, нам придётся подождать до завтра. — Разочарование, промелькнувшее на лице Зуко, мимолётно, но Катара всё равно видит его. — Бедняжка, — дразнит она, и если в этом есть ирония, то она ничего не может с собой поделать. Она и раньше голодала, целый день без еды — это ничто. — Разве члены королевской семьи народа огня никогда не голодают?       Он вздёргивает подбородок, и на мгновение она видит, что да, он из королевской семьи. Даже сейчас, когда он изгой, позор семьи, предатель, его сжатые челюсти и наклон головы напоминают ей, что он наследный принц. Монарх. Более высокого происхождения, чем она когда-либо будет.       — Практически никогда, — отвечает он, и чистое золото его глаз заставляет её вздрогнуть. Затем свет меняется, и он снова становится просто Зуко, прислонившимся спиной к бизону.       — Может, это и хорошо, — говорит она. — Эй, может быть, именно так мы победим Азулу. И твоего отца! Просто не позволим им есть три раза в день. Они будут молить о пощаде, прежде чем мы это узнаем. — Она знает, что её шутки ужасны, что у неё нет таланта Сокки, и да, Зуко действительно закатывает глаза, но сейчас она рада видеть, как он по-настоящему улыбается. Воздух между ними становится теплее. Она придвигается ближе, ровно настолько, чтобы их плечи соприкоснулись.       — А как же Аппа? — спрашивает Зуко.       — Ты хочешь его съесть? — спрашивает Катара с притворным ужасом, и в этот момент Зуко откидывает голову назад и смеётся по-настоящему. Она думает, что это прекрасный смех, тем более приятно то, что он, кажется, удивлён этим хриплым звуком, который вырывается из его горла.       — Я имею в виду, — говорит он. — Как ты думаешь, он голоден? — Они одновременно поворачиваются, чтобы посмотреть на небесного бизона, который сонно моргает.       Катара пожимает плечами.       — Я бы не волновалась, — говорит она. — Он знает, какие растения можно есть. Кроме того, у него достаточно жира, чтобы прожить зиму без еды. — Зуко хмыкает в знак согласия, и они снова поворачиваются к огню.       — Это приятно, знаешь ли, — говорит Катара. — То, как ты сильно заботишься об Аппе, довольно мило.       — Ну, — начинает Зуко, потирая затылок. Она наблюдает за тем, как его плечи и ключицы двигаются в свете костра, как они исчезают за воротником рубашки. Конечно, она видела их не в первый раз, она достаточно насмотрелась на тренировки с ним и Аангом, но её никогда не перестаёт удивлять, как его мышцы двигаются под одеждой, когда он стреляет огнём, который скользит на коже, изгибаясь вокруг его плеч, спины и худых рук.       Она моргает, выходя из задумчивости, когда он говорит:       — Наверное, я у него в долгу. Мы вроде как друзья. Он был первым, кто доверился мне в Западном Храме Воздуха, помнишь?       Они замирают одновременно; она чувствует, как напрягается его плечо. Она знает, что он имел в виду это как шутку, образ Аппы, облизывающего Зуко с головы до ног, всегда будет забавным, но бессознательно или нет он вызвал воспоминание, которое причиняет боль им обоим.       Я была первой, кто доверился тебе, помнишь! Тогда, в Ба Синг Се.       Она смотрит на него краем глаза; он смотрит в огонь.       Она крепко прижимается плечом к его плечу.       — Я помню, — тихо говорит она.       В темноте голос Зуко похож на потухший огонь; такой же сухой, такой же тёплый.       — Прости меня за сегодняшний день, Катара. Я хотел облегчить твою боль, но вместо этого сделал ещё хуже. — Он качает головой, всё ещё не глядя на неё. — Кажется, я часто так делаю, просто… мне жаль.       — Это не твоя вина, — отвечает Катара и с трепетом в груди понимает, что это правда. — Это не твоя вина. Это никогда не было твоей виной. — Ночь, кажется, останавливается. Её сердце бешено бьётся в груди.       Катара тянется, чтобы поцеловать его в щёку, когда он поворачивается, чтобы посмотреть на неё, и поэтому их первый поцелуй больше похож на столкновение зубов, губ и кожи. Она колеблется, раздумывая, стоит ли ей отстраниться, но он поднимает руку, чтобы схватить её за подбородок с уверенностью, которая была бы почти смешной, если бы она не испытывала так много чувств одновременно. На мгновение она удивляется, что это Зуко — Зуко, такой неуклюжий, упрямый и легко смущающийся, целует её с такой силой, что у неё замирает сердце.       Они поворачиваются друг к другу, и её руки обнимают его за шею. Она зарывается руками в его волосы. Одной рукой он проводит по её спине, прижимая её к пояснице. Он такой тёплый под её пальцами, и Катара не уверена, это потому, что он маг огня, или просто потому, что она не была так близко к другому человеку в течение такого долгого времени. Она не уверена, что когда-либо была так близка с другим человеком. Никто и никогда не прижимал её к себе так.       Я не знаю разницы между тем, чтобы отказаться от борьбы, и тем, чтобы сдаться. Кажется, теперь она знает. Возможно, это из-за него.       Когда они прекращают, он прижимается к её лбу. Так близко, что она видит только его глаза; даже шрам исчез в тени.       — Зуко, — шепчет она, не удивляясь, услышав его имя на своём языке.       — Это ты, — хрипло говорит он, и Катара никогда, никогда не узнает, что это не утверждение, а признание. Она выдерживает его взгляд, пока их неистовое сердцебиение не замедляется.

***

      Той ночью она свернулась калачиком рядом с Аппой, отвернувшись от него, и, кажется, прошли часы, прежде чем Зуко нарушил молчание.       — Я не буду удерживать тебя, — мягко говорит он. — Я знаю, что ты не это имела в виду.       Она не знает, так ли это на самом деле. Она не знает, сколько в этом поцелуе было усталости, сколько благодарности и сколько того факта, что Зуко заставляет её чувствовать себя неуверенной и приземлённой одновременно. Словно он её якорь. Словно он её зеркало. Сквозь мрачное стекло. Словно он единственный здесь, почти в самом конце войны, кто по-настоящему её понимает. Они гнались друг за другом от одного конца света до другого, в огне и льдах, в тысяче предательств и отпущений грехов. Она не знает, насколько сегодняшняя ночь была заблуждением или сном, подобным тому, что иначе никогда бы не произошло. Она не знает, насколько неизбежным был сегодняшний вечер. Она не знает, правда ли то, что она чувствует, что это то, куда их пути шли всё это время.       Но она знает, что Зуко поймёт. Катара поворачивается и смотрит на него. Странно, какими знакомыми стали черты его лица. Она берёт его за руку, и тихое облегчение на его лице почти сводит её с ума.       — Спокойной ночи, Зуко, — говорит она и закрывает глаза. Они ждут рассвета. Они ждут комету. Они ждут, что будет дальше, и Катара с удивлением обнаруживает, что под страхом и ужасом есть маленькая искорка надежды.