В погоне за ветром

— Что Вы хотите этим сказать? – напряглась Сирокко. — Ты особенная, – вздохнула Зрячая. – Я уже давно живу в этой деревне и мне несколько раз доводилось принимать детей, которые были иными. Сирокко нахмурилась. Они с Хамсином были единственными в поселении с другим проклятиями. — Ты сейчас, конечно, спросишь, где эти люди, но я тебе отвечу вот что: этот мир куда больше, чем тебе может казаться. Однажды ты уйдёшь отсюда и вряд ли вернёшься назад, поэтому хорошенько запомни всё, что я тебе скажу, – Зрячая выдержала театральную паузу, хотя, скорее всего, она просто собиралась с мыслями. – Сейчас ты не поймёшь моих слов, но однажды, когда ты будешь тонуть во тьме, они станут светом, который поможет тебе выбраться. — О чём Вы говорите? – Сирокко не понимала, к чему этот разговор. Философия казалась ей слишком глубоким понятием, которое невозможно осмыслить даже за целую жизнь.  — В жизни тебе придётся столкнуться со многим, что пойдёт вразрез с тем, к чему ты привыкла. Поэтому всегда помни: что бы ни случилось, к чему бы ты не стремилась, чего бы не хотела, знай, что у тебя нет ни будущего, ни прошлого. То, что в прошлом, уже прошло, а будущее всегда останется впереди. У тебя есть только этот миг, не более. — Я действительно ничего не поняла, – натянуто улыбнулась Сирокко. Несмотря на безумные слова, речь Зрячей была наполнена мудростью, которую она безрезультатно пыталась передать девочке. – Но спасибо за напутствие. Я это запомню и обещаю вспомнить в нужную минуту. — Этого я и просила, – облегчённо вздохнула женщина. – И вот ещё что... Есть кое-что в твоей судьбе, о чём я не сказала твоим родителям. Я видела её очень смутно, настолько, что едва могла различить твой силуэт в песчаном вихре. С таким я ещё никогда не встречалась. — Что это значит? — Я не знаю, дорогая. Коли знала бы, то тебе б сказала, – грустно улыбнулась Зрячая. – Но это может означать, что судьба твоя будет иной, нежели у других людей. С одной стороны, это хорошо, но с другой – тебе придётся прокладывать дорогу самой. — Я справлюсь, – тихо, но твёрдо сказала Сирокко. — Знаю. Гостья решительно встала из-за стола и, поблагодарив хозяйку, вышла из дома. Слова Зрячей насторожили её и лишь подтвердили опасения. Сирокко догадывалась, что в её судьбе было что-то не так: обычно в поселениях людей Земли рождались дети с такими же проклятиями. Исключения случались, но довольно редко. Так была ли она особенной? Кто знает. На самом деле Сирокко сомневалась в этом; пусть её характер и отличался от других, он оставался обычным. Редким, но не уникальным. Она, не отрываясь от раздумий, машинально завернула за угол и тут же наткнулась на выходящую из дома Эхеверию. — Смотри, куда прёшь, подкидыш, – прошипела та. — За собой следи, – тут же огрызнулась Сирокко, резко переходя в состояние боевой готовности. Соседская девочка несколько мгновений была в растерянности, однако быстро совладала с собой. Она дернула головой и резко вскинула подбородок, криво усмехаясь. — Что, голосок прорезался? Это действительно было так. Раньше Сирокко не обращала внимания на оскорбления и ничего на них не отвечала, однако слова Зрячей что-то перевернули внутри её души. Она привыкла считать себя особенной, но таковой никогда не являлась; просто в их деревне не было других людей ветра. Они с Хамсином отличались от остальных, только и всего. Но, судя по всему, в большом мире людей ветра было видимо-невидимо. Вот вам и особенные. — Ты смелая только на словах. Не хочешь проверить на деле? – процедила Сирокко и открыто посмотрела в красивые глаза своей противницы. — Достаточно, – сбоку неслышно подошла Цикута и грозно посмотрела сначала на Эхеверию, потом на свою дочь. Сирокко поджала губы, однако ничего не ответила. Она знала, что сейчас с матерью лучше не спорить. Однажды она отплатит всем сполна, но сначала вырастет и уйдёт отсюда. Может быть, даже заберёт с собой родителей и братьев. Сирокко молча развернулась и последовала за Цикутой, которая, скорее всего, сейчас была в тихой ярости. Ещё бы: её малышей, а в особенности нелюдимую Сирокко, травили другие дети за то, что они другие. И если Хамсин не держал на них зла и даже имел друзей, то Сирокко явно их всех ненавидела. Кто знает, на что она способна в гневе. В таком состоянии стихия господствовала над разумом человека и диктовала свои условия. — Милая, ты пойми, что это родители наставляют их так к тебе относиться, – она попыталась как-то оправдать Эхеверию, однако это получалось с трудом. – Они же дети, не понимают, что делают. — Всё они понимают, – процедила Сирокко, держась на расстоянии от матери. Было видно, что она злиться на неё за прерванную перебранку. – Я сама могу за себя постоять, мама. Мне не нужна твоя помощь. — Я знаю, – кивнула Цикута. – Именно поэтому я и приняла участие в вашей потасовке. Сирокко закатила глаза. Раз её мама больше переживает за благополучие этой мерзкой выскочки Эхеверии, то так тому и бывать. Видимо, общество уже навязало ей своё мнение, и теперь Сирокко потеряет ещё одного понимающего человека. Как ни странно, ей было плевать. Даже если она останется одна против всего мира, она пойдёт вперёд несмотря ни на что. Никто и никогда не сможет её остановить. В этом вся суть ветра – свобода, решимость и безрассудная смелость. В этом и вся суть Сирокко. Ветру не нужны друзья и семья, не нужно ничего, кроме пространства. Налетел горячий ветер, и Цикута с тревогой покосилась на дочь. С годами та становилась только сильнее, и это не могло не пугать её. Сколько она не говорила дочери, что если та продолжит танцевать, то никогда не избавится от проклятия, всё шло впустую. У Сирокко на всё был один ответ: «Я не могу не танцевать. Я боюсь остаться одна». Цикута не понимала смысла этих слов, однако предпочитала не тревожить дочь. Несколько раз девочка пыталась объяснить матери, что она чувствует во время танца и как слышит ветер, однако это не увенчалось успехом. Так же, как эмоции не описать словами, нельзя объяснить своих ощущений. Сирокко принципиально не смотрела на мать. Они уже прошли тот период, когда Цикута пыталась объяснить своим маленьким детям, почему от своих способностей нужно избавиться. Что тогда, два года назад, что сейчас, Сирокко всё равно этого не понимала. Как не понимал этого и Хамсин. Зачем давить в себе то, что дано от природы? — Сирокко, – вдруг ласково заговорила Цикута. – Я понимаю, что не могу тебя удержать от взаимодействия. Но я попрошу тебя вот о чем: не делать этого до того, как ты подрастешь. Может быть, когда тебе исполнится восемнадцать или девятнадцать, ты сможешь разбираться в... жизни чуть лучше, чем сейчас. Ты увидишь свою жизненную цель и будешь к ней стремиться. Сирокко ничего не ответила. Слова матери казались ей полной глупостью. Как можно разбираться в жизни лучше? Ведь она разбирается и сейчас. Все понимает, осознает. Неужели через несколько лет её мировоззрение настолько сильно изменится? Это вряд ли, конечно. — Помнишь, когда ты была совсем маленькой, я рассказывала тебе сказки о чудовищах, которые жили в темном ледяном мире? Сирокко, конечно, помнила эти сказки. Они были такими живыми, такими реальными... — Так вот эти сказки были про реальных людей, которые потеряли свою человеческую сущность, – вздохнула Цикута. – Они выбрали путь стихии и полностью растворились в нем. Нельзя одновременно усидеть на двух стульях, и однажды тебе придётся сделать выбор между людьми и стихией. — Если это так, то я выберу стихию, – процедила Сирокко. – Люди не заслуживают того, чтобы отказаться от возможности жить без них. — Ты не сможешь существовать без общества, – покачала головой Цикута. – Если не захочешь жить среди людей, тебе придётся жить среди чудовищ. — А люди не чудовища? – парировала Сирокко. Цикута несколько секунд изумленно смотрела на дочь, не находя слов. – Пойду, поищу брата, – буркнула Сирокко, и, не дожидаясь возражений матери, свернула в соседний переулок. Она ненавидела, когда Цикута вот так прерывала её попытки постоять за себя своими глупыми нотациями. Из-за этого её только сильнее дразнили. Чувство собственной беспомощности злило Сирокко, она хотела – и не могла – выйти из этого замкнутого круга. — Снова пыталась подраться? – из раздумий её вывел насмешливый голос брата. Сирокко покрутила головой и обнаружила Хамсина сидящим на заборе. Он весело болтал ногами и выглядел счастливым. — Она считает, что безопасность Эхеверии важнее моего чувства собственного достоинства. — Именно поэтому я никогда и не отвечаю этим уродам, – хмыкнул мальчик. – Присядешь или есть дела? В ответ песчаный ветер раздул подол цветастого платья Сирокко и ласково поднял ту над землёй. От кратковременного чувства полёта у девочки перехватило дыхание, и та с восторгом посмотрела на брата. — Видишь, как я могу! — Вижу, – Хамсин приподнял бровь. – Но ведь это не всё, на что ты способна. — Да, – скривила рот Сирокко. – Если бы мама знала, чему я смогла выучиться, она бы заперла нас обоих в подвал, куда не залетает даже струйки свежего воздуха. Это была чистейшая правда – не про подвал, конечно, а про то, что всему Сирокко выучилась сама. Помимо того памятного эпизода, когда Цикута сторожила танец дочери в обмен на тарелку супа, она больше никогда не присутствовала при взаимодействии Сирокко с ветром. Всё же она упрямо придерживалась – или делала вид, что придерживается – идеи, что если не использовать способности, то однажды они исчезнут. Но, тем не менее, она сквозь пальцы смотрела на ежедневные отлучки Сирокко. И, пусть девочка не знала даже азов взаимодействия с ветром, она танцевала лишь с одной целью: чтобы услышать ветер и, следовательно, голос её подруги. Несмотря на свой непокорный характер, Сирокко почти со смиренным спокойствием приняла известие о том, что ей ни при каких обстоятельствах нельзя взаимодействовать с ветром и «колдовать». Все люди слышали зов своей стихии, однако силой воли заставляли себя сопротивляться ему. Но ветер... Он никогда не звал Сирокко за собой. Не заставлял её призывать его или как-то с ним взаимодействовать. В этом и была его сила – он сам никому не был обязан и ничего не просил взамен. Сирокко посмотрела на зеленеющие сады впереди. Нежный, прохладный ветер играл мягкими липкими листочками. Сирокко не слышала его, однако с наслаждением всматривалась в игру теней под кронами вековых дубов. — А знаешь, Сирокко, – вдруг сказал Хамсин. – Мама ведь просто старается смотреть, чтобы ты не наделала глупостей.