volleyboys

      В густом, запущенном саду совсем тихо, лишь слабый шелест деревьев разрывает глухую тишину… Эта тишина давит, до скрипа тебя раздражает, но именно она является вашим единственным другом, вашим мнимым соучастником. Соучастником дерзкого преступления, на которое ты пошла ради любви к этому бедному человеку, уютно примостившемуся у тебя на груди. Слышишь его дыхание и то, как он ежеминутно беспокойно вздыхает.       — Я болен, милая. Тебе стоит уйти, пока я не заразил тебя своим безумием.       — Замолчи, Кейджи… — еле слышно говоришь, стараясь не нарушить тишину сада. — Не неси ерунды…       — Это не ерунда, моя милая… Я чувствую, как каждая клеточка моего тела черствеет с каждой минутой пребывания в этом затхлом доме. Я не хочу, чтобы ты делила со мной эти жуткие, ужасные лишения… Уходи, прошу, — иступленно шепчет он в ответ.       Акааши знает, что лжёт. Ему невероятно плохо, но ещё хуже ему станет, если его возлюбленная уйдёт, скроется в пелене осеннего дождя и снова вернётся в особняк, к своему нелюбимому мужу… Кейджи не вынесет этой страшной муки, нет, эта мука разорвёт ему сердце, если она опять уйдёт к этому человеку, как уходит каждый вечер. Но и держать её подле себя он не должен — сожительство с ним Акааши сочтёт убийством такой красавицы. Его книги — это всё, что у него есть. Книги да больное, измученное сердце.       — Замолчи… — ты гладишь голову мастера, зарываешься пальцами в мягкие кудри, вдыхаешь их свободный запах. — Замолчи… Я побуду с тобой ещё один вечер, пока муж в командировке.       — Зачем же? Ты измучаешь и меня и себя, — ветер тихонько подвывает, колышет зелёные, ещё почти не тронутые осенней ржавчиной, листья деревьев. Но осень неминуемо подступает, это видно по проливным холодным дождям, которые не смогут достать вас здесь, на веранде его скромного серого дома. — Уходи… Вижу, что сама страдаешь.       Понимаешь, что не переубедишь его, но бросать милого Акааши сейчас, в такое время… Ты не позволишь себе такого вольнодумства, только не сейчас, когда действительно счастлива, действительно любима этим нежным человеком.       — Ты был в редакции? — решаешь перевести тему, дабы успокоить его рвущееся сердце. Акааши слабо кивает, закусывая тонкую губу.       — Изрезали половину текста. Не представляю, что не понравилось редактору на этот раз, — он глубоко вздыхает. — Видимо, греческими богами в наше время никого не удивишь, и жизнь, кипящая на Олимпе, не интересует больше никого.       — Меня… Меня интересует, — ты не сдаёшься, продолжая гладить мягкие кудряшки Акааши. — Ты говорил с ним? Что он сказал?       — О том, что моя писанина никому в здравом уме не понравится. О том, что мне нужно излагать свои мысли революционно и точно, а изысканные описания оставить для сортирных романов…       — Если я могу сказать мужу… Он любит меня, у него есть связи, он поможет…       — Ох, — он хрипло смеётся. Акааши поднимает голову, слышится звук хрустящей ткани твоего платья, синие глаза светятся каким-то лихорадочным обожанием с привкусом безумия. — Глупости… Я сам должен разобраться с этим.       — Ты невозможно горд, милый мой, — нежно гладишь его щеки. — Прошу тебя, прошу, сходи в редакцию ещё раз… Покажи им что-нибудь новое, свежее! Твои рассказы так занимательны!       Акааши вновь хрипло смеётся, плетёное кресло дрожит от его действий. Ты хмуришься и исподлобья смотришь на писателя, но, кажется, Кейджи немало забавляет эта ситуация.       — Оставим мои проблемы, милая. Я справлюсь, ты же знаешь, — он нежно гладит твою холодную от предосенней погоды руку своим большим пальцем руки. — Как твой муж?.. Право, мне каждый раз неловко, но… — вновь смотрит прямо в глаза, — но, клянусь всеми моими рукописями, я ни за что не отпущу тебя. Хоть ты и связана узами брака с ним…       — Он очень добр, это правда, — грустно сообщаешь ты. — Я не видела от него ничего, кроме добра, но… Он не мой человек. Понимаешь, Кейджи? Не мой.       — И ради меня ты оставляешь красивого и богатого мужа, который любит тебя… Ради чего во мне?..       Недовольно морщишься и отворачиваешься, показывая, что слова Акааши задели тебя до глубины души. Он мягко смеётся и гладит по щеке.       — Ну… Ну… Перестань, я же несерьёзно, — он переводит взгляд на кирпичную кладку стены, тронутую сыростью и зелёным мхом. Взгляд моментально становится задумчивым. — Иногда, перед сном, чтобы поскорее заснуть, я прогоняю в воспоминаниях нашу с тобой первую встречу. Ты помнишь её?       Что за глупый вопрос?.. Разумеется, ты помнишь. В мельчайших подробностях, до шороха мыши из подворотни, до запаха кофе из местной кофейни, до лёгкого дуновения ветра, унесшего его рукописи. Акааши нагнулся тогда за ними, ты тоже, момент — и ваши пальцы пересеклись, а по коже словно бы прошёлся разряд тока. Кейджи поднял на тебя синие прекрасные глаза, и ты в ту же минуту поняла, что умерла. И воскресла вновь.       — Госпожа? — служанка окликнула тебя, поправляя светлые волосы и коричневое платье. — Нам ещё нужно успеть в книжный… Иначе господин будет недоволен, что не успели купить книги…       — Иду… — ты не хотела покидать таинственного незнакомца ни на минуту, что-то странное кольнуло тебя в самое сердце и застряло там, словно маленькая иголочка, словно ресница в глазу. — Послушайте…       — Я понял вас, — мягко улыбнулся он. — Завтра, на этом же месте… И не забудьте ваши цветы, прошу.       Ты испуганно прижала к груди первые жёлтые цветы и встала. Движения были дерганными и рваными, но на сердце было так свободно и так светло, что хотелось петь, и ты с нетерпением ждала отъезда мужа и завтрашнего свидания. Воспоминания о встрече, словно та надоедливая ресничка в глазу, зудили и мешали нормально мыслить. За ужином муж участливо и ласково смотрел на тебя, но голову занимал отнюдь не он… Совсем не он.       Казалось, этот прекрасный мужчина с чудными синими глазами прочно засел у тебя в голове. Когда вы встретились на следующий день, ни ты, ни он не могли оторвать друг от друга влюблённых глаз — что-то невидимое и невесомое, какая-то красная нить судьбы прочно обвязала ваши запястья. И ты была готова бежать давать развод, лишь бы юный писатель продолжал смотреть на тебя, как влюблённый мальчишка, и говорить свои странные фразы.       — Меня тогда будто бы громом поразило, — тихо говорит Акааши, с присущей ему нежностью поглаживая твою руку. — А когда я увидел вас на площади… Боже, я так хотел убить его.       — Я чуть было не выдала нас, — грустно отвечаешь ты. — Но я не могла иначе… Что будет, если он узнает? Я не хочу вечно врать, вечно скрываться… Я не могу жить без тебя, это я знаю точно.       С потрескавшихся губ Кейджи вновь слетает тихий хриплый смешок. Вы оба — жалкие преступники; твое преступление — вечная измена мужу; его преступление — минутная измена самому себе в минуты горя. Акааши знает, Акааши уверен, что он преступен в своём безумии, он неминуемо потащит тебя за собой в эту топь и грязь, но… Почему же ему так хорошо от этого?       — Почитаешь мне? — пригретая теплом веранды и его тела, ты начинаешь засыпать. Акааши мурлычет что-то в ответ. — Кхм… Может, Достоевского? Русские книги в твоём исполнении чудесны, мой милый.       Мастер тяжело выдыхает.       — Чуть позже… Успеется.       — Он приезжает завтра утром. Я бы могла остаться на ночь, но… горничная забеспокоится и может сказать дворецкому, а он… Не люблю я этого проныру-старикашку.       — Они заботятся о тебе, — мягко целует в висок. — Тебе действительно не стоит оставаться у меня на ночь. Осенью у меня холодно, ветер трещит в углах…       Ты любила жизнь в эти редкие минуты. В те минуты, когда можно было не прятаться на чердаке, убирая в дальний угол сундук с его рукописями и усохшей розой. В те минуты, когда ты могла быть рядом с Акааши, слышать его дыхание, ощущать его сухие губы и длинные музыкальные пальцы в своих волосах. В те минуты, когда он в забытьи шептал слова любви, а ты ему верила — он говорил сущую правду. В те минуты, когда он лежал у тебя на груди, спокойный и нежный или стоял пред тобой, вдохновленный и страстный, читая свои последние зарисовки…       Здесь, в его хрупком маленьком доме с окнами у самой земли, ты чувствовала себе в безопасности. Не было богатого убранства дома твоего нелюбимого мужа, не было этих холодных дверей, что закрывали мир, не было этих мрака и темноты, что сковывали в особняке. Здесь легче дышалось, несмотря на пыль, здесь воздух был пропитан имбирём, стихами и искусством, несмотря на некую небрежность интерьера. Здесь ты была душой всегда, даже когда тело твоё находилось на другом конце города.       Акааши, мастер, научил тебя любить. Любить искренне, самозабвенно, стойко. Научил бороться за своё счастье, за свою любовь и за своё место в этой жизни. И сама мысль, что можно вот так каждый день просто прижиматься к нему, греться теплом его тела, не думая ни о чём… только эта мысль и теплила жизнь в твоём давно застывшем сердце.       После знакомства с Кейджи в твоём сердце хрустнули стенки изо льда, потекли чистые ручьи, заструились и заурчали от счастья выросшие ростки вьюна, словно в саду мастера. Запахло чем-то свежим и осенним, чем-то жёлтым и даже немного приторным.       Наплевать на мужа, он ни черта не понимает. И никогда не поймёт поэтичности и искренности вашей любви. Да и ты не желаешь ему ничего объяснять — иногда хочется обернуться ведьмой, продать душу дьяволу и выпросить хоть грамм счастья для своего мастера Акааши. Спалить бы весь этот город, разбить все вазы и голову того критика, что низверг твоего Кейджи сюда, в смрад и мрак этого подвала… Спалить бы… Уничтожить и разбить, не давая и шанса на восстановление.       — Я болен, милая, — набатом звучат его слова. — И я, кажется, верю в Сатану.       — Он есть, — жмёшься к нему теснее. — Иначе кто ещё затащил нас в этот ад?.. Но раз так, то я буду той, кто вытащит нас обратно, а если нет… — он склонился к тебе ближе, а на губах явственно отпечатался вкус его губ, — то мы сделаем это место ещё жарче… Но не бойся, мой милый, — пропускаешь его кудри сквозь пальцы, — рукописи не горят.