На двоих

— Вань, сделай потише, — зевает Оксана, переворачиваясь на бок. В комнате бурчит телевизор, создавая фоновый шум, и Ваня слушает новости вполуха. Он шарит рукой между подушками в поисках пульта, но сюжет передачи привлекает его внимание. — Смотри, Оксан, — он тычет пальцем в экран, — наше дело показывают. Юная журналистка в массивных очках, съезжающих на переносицу, чересчур сгущает краски, а на заднем плане кто-то размахивает руками и жестами просит прекратить съемку — кажется, Субботин. Наконец Соколова вежливо, но с видимым раздражением вмешивается: «Молодые люди, уберите камеру». — Звучит так, будто у вас не серия убийств с изнасилованием, а новая часть «Пилы», — Оксана рассеяно смотрит передачу и трёт уставшие глаза. — Так и есть, — фырчит Ваня в ответ. На экране Галина Николаевна, закрывая рукой лицо, отворачивается от камеры — мол, никаких комментариев. — Жаль, что ты не работаешь над этим делом. — Почему? Ваня про себя чертыхается, злясь на свой длинный язык, и с напускной непринуждённостью отвечает: — Мы с тобой как-то давно раскрыли похожую серию. Все жертвы тоже были изнасилованы перед убийством. — Да сколько таких дел было, — отмахивается Оксана. — Разве все изнасилования упомнишь? — А своё ты помнишь? В следующую же секунду Ваня прикусывает язык. Дурак! Лучше бы помалкивал. Остаётся только наблюдать, как резко Оксана меняется в лице и приподнимается на локтях. — Ты о чем? — она косо поглядывает на него исподлобья. Волна беспокойства пробегает мурашками по спине. Оксана пытается уловить его малейшие реакции: вот Ваня отводит взгляд, хмурит брови и неестественно поджимает губы. После разговора с Холодовым прошло чуть ли не две недели, а он все топтался вокруг да около, не зная, как заговорить с Оксаной. Спросить на прямую? Слишком неожиданно и рискованно, придётся раскрывать все карты. Вынудить Оксану признаться? Тоже не вариант: колоть подозреваемых он может и в ФЭС, а с девушкой хочется доверительного диалога. В итоге все опять выходит боком. Ваня, скрещивая пальцы за спиной, надеется не разругаться с Оксаной на ночь глядя, но все слова, тщательно подобранные сразу после ночного дежурства, забываются в один момент – как раз на пороге разговора, который он ужасно боялся начинать. — Я заметил — давно, несколько лет назад — что во время расследования ты вела себя необычно, — он убирает волосы с лица и чешет шею, чтобы руки не выдавали волнения. Думается, что соврать сейчас нестрашно, лишь бы не подставить Холодова. — Курила много, огрызалась, а потом чуть сама не убила убийцу. — Я не хотела его убивать, — скалится Оксана. — В общем, я догадывался, что случилось, но тебе решил не говорить. — А сейчас зачем говоришь? На мгновение Ваня стопорится. Действительно, неужели он рассчитывал, что Оксана выложит ему все как на духу, ещё и по собственному желанию? Она, недоверчивая и осторожная, никогда не шла на контакт первой. — Хочу узнать, правда ли это. — Даже если так, то что с того? — Оксана увиливает от ответа из последних сил. — Услышу об этом от тебя, — Ваня робко соприкасается пальцами с ней, не осмеливаясь взять за руку. — Столько лет прошло, а ты даже не заикнулась. Оксана отворачивается произносит в никуда: — Было, но.. давно было. Теперь уже без разницы: он получил пожизненное и сидит где-то под Оренбургом. — Если бы было без разницы, ты бы не следила за приговором суда, — возражает Ваня, стараясь поймать ее взгляд. — И уж точно бы не знала, в какой он колонии. — А что ты хочешь услышать? — Оксана натягивает рукава кофты на ладони. Вдруг становится холоднее, хотя все окна в доме закрыты. — Прошло лет семь после закрытия дела и вдвое больше после изнасилования. Со временем перестаёшь думать об этом каждый чертов день. Ваня наклоняется к ней: — А почему мне не сказала? Ещё во время расследования? — Не знаю, — жмёт плечами Оксана. — Тогда не хотела ни с кем это обсуждать, а потом, — она сводит брови, думая, как выразиться деликатнее, — потом боялась твоей реакции, наверно. — Я бы не отвернулся от тебя, — уверяет Ваня. Хочется окружить ее заботой и пониманием, чтобы Оксана чувствовала: он заслуживает ее доверия во всех вопросах. — Да, знаю, — кивает она. — Но все равно страшно, да и я со своими старыми переживаниями не к месту. Ване бы убедить ее раз и навсегда, что это не так. Что если ей нужен человек, готовый выслушать, то он рядом. А Оксана зажимается в себе, прячется в панцирь и внимательно следит, чтобы ни одно лишнее слово не вырвалось наружу против ее воли. — Ну, с Андреем же ты поделилась, — замечает Ваня и вновь одергивает себя Трещётка! Уже второй раз за вечер! — Ты от Холодова все и узнал, да? — догадывается Оксана. Она, разумеется, не поверила его выдуманной истории. — Я сам спросил, — выгораживает друга Ванька, а потом осторожно уточняет: — А что, были ещё варианты? — Немного: только он и Рогозина. — Она тоже знает? — Разве от неё утаишь? — усмехается Оксана и чешет нос. — Особенно после моей самодеятельности. Думаешь, почему Галина Николаевна меня за дверь не выставила? Пожалела, видимо. Ваня боится обрывать разговор и избегает тишины и долгих пауз, но слова, как назло, не идут на ум. Они разбегаются по сторонам, распадаются на буквы, и едва он успевает составить середину предложения, начало вылетает из головы. А хочется говорить! Говорить много и долго, хоть бы до самого рассвета, услышать от Оксаны все-все. К счастью, она сама продолжает диалог: — Знаешь, а я всё-таки хотела его убить. Оксана сообщает это просто, совершенно без эмоций, словно говорит об обыденных вещах. Для неё эта мысль обдумана со всех сторон за много лет и уже не вызывает ни отвращения, ни страха. — Понимаю, — Ваня на удивление легко воспринимает ее слова. — Когда сестра умерла, я тоже хотел убить тех торчков, что ее подсадили. С его стороны нет осуждения. Ваня знает, каково это: ненавидеть кого-то до скрежета зубов, побелевших костяшек и застилающей сознание слепоты. Ненавидеть не за что-то конкретное, а за сам факт существования. — А почему ты не пошла в полицию? — А ты почему? — бьет вопросом в лоб Оксана, но, прежде чем Ваня успевает собраться с мыслями, отвечает: — Я ходила. Я тогда молодая была, наивная. Думала, что несмотря на переезд, его все равно найдут. А они, кажется, даже не начинали. Оксана отворачивается, обнимая себя за плечи. Ей давно не девятнадцать и боль стирается временем — по крайней мере, в это хочется верить. И Оксана уговаривает себя, буквально заставляет поверить. Не помнить, не знать, не чувствовать это легче и наверняка. Ваня осторожно обнимает ее со спины: — В полиции не приняли заявление? — Да лучше бы не приняли, — она заворачивается в ворот кофты. — Постоянные допросы, разные следователи, имена, комнаты. И каждый по новой задаёт одни и те же вопросы, и ты раз за разом погружаешься во все это. Никакого расследования — только бесконечные разговоры. Ваня опускает взгляд и слушает молча. Холодов оказался прав: и слова из себя не выдавить. — Все считают своим долгом спросить, как по бумажке: «А во что ты была одета?» Или: «Почему ты согласилась пойти к нему? Ты не могла не знать, чем это закончится». — Ты ведь понимаешь, что они узколобые кретины? Что они не имели права говорить тебе такие вещи, ведь в этом нет твоей вины? — Ваня перехватывает ее руку и соединяет пальцы в замок. — Теперь понимаю, — Оксана закусывает губу. Глаза щиплет от подступающих слез и чешется нос. — Но тогда я правда думала, что сама нарвалась. Она мнёт простыню между пальцев и непроизвольно подгибает колени к груди. Трёх часов в ванной казалось достаточно сначала. Она не думала, что кровь будет мерещиться повсюду, сколько ни мойся: на ладонях, бёдрах, коленях, стекающая под струями воды и закручивающаяся в воронке слива. Тревога сковывала дыхание, и приходилось заглушать ее едким дымом сигарет — клин клином. И оглядываться, проходя по коридорам университета. Выискивать в толпе студентов знакомые черты лица, но ни с кем не встречаться глазами. Казалось, они всё знали. Сама виновата. Мутит от собственных воспоминаний, и тошнота подкатывает к горлу. Оксана открывает глаза: — Папы уже не было, а он бы довёл дело до конца, я знаю. Но без него мне было не к кому обратиться. Ваня лежит без движения и пытается будто тише дышать, чтобы не потревожить ее. Его присутствие вдруг ощущается лишним, неуместным, совершенно случайным, и сам он, неуклюжий в своей беспомощности, не может произнести ни слова из того, что вертится на языке. — Тебе не за что себя винить, — наконец говорит он глухо, почти не слышно. — Мне жаль, что так случилось. Кто же знал, что не стоило обращаться в полицию. — Стоило, — несмело возражает Оксана. — Если бы не пошла, винила бы себя ещё больше. За всех девушек, которым он переломал жизни. — А ты самоотверженная, — с грустной усмешкой замечает Ваня, перебирая пряди ее волос. Оксана поворачивается к нему лицом и обнимает за шею: — Нисколько. Такая же трусиха, какой была в девятнадцать. Даже не хватило смелости, чтобы самой рассказать тебе. — А сейчас ты что сделала? — Ваня прижимает девушку к себе за талию и через одежду чувствует, как ее колотит.— Ты смелее, чем думаешь. Она утыкается носом Ване в плечо и едва ощутимо кивает. От него пахнет кофе с молочным шоколадом, а кошачья шерсть, прилипшая к футболке, щекочет щеки. На удивление, слёзы больше не жгут глаза, и дыхание выравнивается. Она успокаивается, убаюканная знакомым теплом, которое исходит от всего в их доме: от уютного уголка в гостиной, от подушек и пледов, от Вани. Он смазано целует Оксану в кончик носа — знает, что ей это нравится. И чувствовать себя услышанной, понятой, ценной нравится не меньше.