холодно

после стольких лет пустого бегства по круговому шоссе и бессмысленной гонки закутаться в рыболовную сетку — смешно. но Он не смеётся, Он бьётся в крошку темно-зелёного стекла алкогольных бутылок на мелководье, растекается по песку новой пеной волн. и хочется кричать, но Его этому н е н а у ч и л и. Его учили гореть — Он поджигал им крылья, плавил воск на открытые раны и хлопал газом, пущенным по дыхательным трубкам. Его учили жить — Он отнимал это у других, будто ревнивый ребёнок игрушку, что должна быть только у него. Его учили получать любовь — Он хоронил одно сердце за другим. забрасывал землёй и поливал кровью, ожидая, что проснутся васильки. а свое, одетое в гранит, столько лет прятал внутри этого бесполезного мешка мяса и костей, что давно пора скинуть в яму. как гребанный кай, вылезший из чрева неонового, порошкового льда эйфории. л ю б и т ь Его не учили. обнимать снежную королеву и сцеловывать опавший иней с ресниц не учили. наверное, именно поэтому он стоит на краю, как ребёнок на перекрёстке, потерявший путеводную звезду, и не знает, как выжечь на коже новую карту. впереди — тихая гладь сапфирового льда Её души. сзади — город гребанного сна, в котором нет времени, нет любви и мягкости постельного белья по утрам, нет васильков и целости империи, зато есть стекло под ногами и желание пуститься в кругосветное по воде. компас здесь бесполезен. нет указателя, который скажет двинуться вперёд или развернуться, зато есть Она. кто мог знать, что прочность льда напускная и лицемерная? что механизм, запущенный задолго до их встречи, нацелен на полное уничтожение без права на пощаду? наверное, когда-нибудь Он должен был узнать, какого это — шагнуть и потеряться в пустоте. какого это — когда небо в прутьях, исчерчено игрой в крестики-нолики, где у Него нет права на ход. когда-нибудь Он должен был это узнать, но не сейчас — для этого можно найти сотню причин, только кому подавать на аппеляцию? обиженному Богу, которого тысячу лет Он играл на сцене мира? или самой Венере, что породила в своей вселенной настоящую сирену? — я не хочу Её знать! — слова застывают в километрах льда и теряются, смазанные, спрятанные в кромке сахарного айсберга. неправильный ответ. колкий. отзывается шипением в горле и лепестками васильков между рёбрами. утопленники зовут его Героем. зовут тем, кто сумел остаться живой отметкой в Её душе, но Он быть героем устал — к чёрту сердце, к чёрту душу, позволить льду заковать себя в янтарь и оберегать от острых скал, завтрашнего дня и бессмысленной китобойни, в которой охотником всегда был Он. так проходит две зимы. бесконечных, следующих друг за другом, как будто одной было мало. лёд всё толще, сил биться о кромку и бороться у Него — всё меньше, потому что каждую ночь Её кошмары на себя. уберечь, сохранить, не дать пострадать. «плыви, вылезай, шагай, убегай», — Её шёпот режет уши. Он страдает не один. Венере сложно любить воинственный Марс, вот только из океана ядовитую нефть уже не вытравить, не отфильтровать. киты умирают в лужах бензина, захлебываясь грязью и кровью. как будто Он сам сделал этот выбор — нырнуть в омут, повязать себе руки голубой лентой, стянутой с Её волос, и любить Её неоправданно, отчаянно. до тошноты крепко и навсегда. и Он поддаётся хрусталеподобному течению, чтобы быть с Ней на одной волне, слушать тихий океан и верить. в сказки, что Она поёт так сладко, в будущее и в это странное слово «навсегда». выбираться уже не хочется. что делать там — на скользком льду? ходить по океану, как восставший из списанных титаник? северное кладбище лайнеров гулкое и пустое, сжимает промерзшие кости рёбер до сине-фиолетового, раскалывает, как айсберг, брошенный в кислотном одиночестве. Ему некуда деться — дыра в груди, пропахшая гнилью и деревом гроба, доказывает, что Она прошла навылет. порхнула, как бабочка, насквозь, дёрнула светлыми крылышками, чтобы стряхнуть кровь, и исчезла, оставив погибать без надежды на новую встречу, до тех пор, пока Он не научиться дышать под водой. для Него это так же невозможно, как и научиться любить. и Он пошёл ко дну. туда, где мягкие руки сирены, Её руки, стежок за стежком сшили его заново, наполнили стянутые страхом и шрамами лёгкие воздухом и, ненавязчиво прогуливаясь вдоль бывших когда-то открытыми рек-полосок на теле, заставили проснуться. открыть глаза по-настоящему впервые за тысячу бесконечных дней жизни, тянущихся цепочкой, но оказавшихся всего лишь помаркой, пятном на земном шаре. а Она, похоже, только и может, что стремиться вперёд диким водоворотом. и сама Она — водоворот, нужный до жгучего, но не как дорожка грязного хрустящего снега, а как запах жасмина и василек, сложенный между ключицами. готова складывать из порванных нот стихи, забывая про погрешность. пока Он играет в мученика, натягивая слишком маленький венец проволоки, Она шагает по стеклу лёгким хрусталем тихой поступи. Её клетка — на рубашке, в хитиновом покрове плотного шарфа и в желании добраться до полярной звезды. Её увечья — в изломанных лёгких, в запахе жвачки, в мелодичности полупоцелуев-полусиняков, в брошенности на тернистом и искренности к избитому. пустили корни, вцепились в миндаль волос накрепко-намертво, чтобы Он вдруг понял, что на одну вещь в этом мире способен — вытаскивать из волос репей, будто чайные листья. Её рай — определённо не в оковах, Её стихия — не в холоде, но до тех пор, пока в Её силах снять с чужих плеч тяжесть неба, до тех пор, пока Она для Него не громче, чем дождь, не будет ни жалости к себе, ни пустых скитаний — даром, что вьюжный страх дышит в спину, а осколки рук мёрзнут без перчаток. «не щадить себя, обнажать сердце до талого», — мантра, соединенная корабельными веревками, стянутая из разных уголков мира по камню, по щепке с длинных столбов мачт. Он видит полярную звезду и не умеет дарить огонь, не сжигая, но Она научит, взамен попросит одно: вытолкнуть из воды. вывести из леса. не терять ни-ког-да. чтобы до полярной звезды по мириадам дойти, как по эмали облаков, оставляя за собой пятные фантики, разучившись играть на выточенных из чужих костей клавишах фортепиано и танцевать на пепле. тогда Она позволит Ему добраться до истинного дна, открыть ящик пандоры и понять, что Он, возможно, не зря трещал по швам всю тысячу лет и разлагался на нити пустых проселочных дорог. что, возможно, вселенная собрала Его из звёздной пыли не просто так, не для того, чтобы жить в пустой гонке с болью-паразитом, сжимать зубы от проигрышей и ухмыляться, стирая с губ кровь вместе с ошметками угольной души, от победы, а чтобы остановится, наконец, на красный свет светофора и включить космос заново.