Клевера Жизни

День, солнечный и ясный, наполненный восторгом и радостными криками счастливых детей, проходит как нельзя быстро. Словно куда-то убегает, как и пламенное солнышко, что постоянно тянется к линии горизонта с какой-то торопливостью. Вечерок, овивающий нежным холодком и доброй, приятной слабостью, состоящий из резких, весëлых "я ещë не устал!", принадлежащих упрямому Непоседе, что вновь не желал отправляться в кроватку слишком рано, и нежных, еле слышных "Аста, мы должны высыпаться. Помнишь?", не без ноток сонливости произносимых Тихоней, уставшим после чудесных игр с любимым братиком, пролетает ещë скорее. Остренький, тоненький полумесяц, недавно сменивший собой огненную звезду, превращается в загадочную, призрачную луну. Тëмное, но такое ясное небо, укрытое яркими звëздочками, прячется за грустными дождевыми тучками. И вот наступает миг, когда Аста, несколько минут назад уверенно, храбро нахмуривший светлые бровки, не без огонька отваги стукнувший своим кулачком по столику в ответ на чуть строгое "как покушаете, ложитесь отдыхать", вместе с Юно, уже не без труда державшим свои яркие янтарные камешки открытыми, не один раз чуть не уснувшим прямо за ужином, оказываются под самым мягким в мире одеялком, каждую ночь наполняющим их драгоценным, ласково убаюкивающим теплом. ...секунда, когда они, внезапно ощутив где-то внутри слабенькую дрожь волнения или наполнившись невинным нетерпением, вдруг крепко-крепко сжав небесный кулон в кулачке или беззаботно устремив вопросительный взгляд к потолку, начинают ожидать возвращения Отца Косаке, что парой мгновений назад, с чистотой, по-доброму улыбнувшись, легонько прошептал "не бойтесь, я на две минутки". Время иссякает незаметно, так же скоро, как серебряная зима приходит на смену золотой осени. Однако за стенами не появляется ни звука. Не слышатся за старенькой скрипучей дверью ни медлительные шаги, ни чудные нотки греющего душу голоса. И зловещая, пугающая тревога, с голодом охватившая сознание слабенького, уязвимого Юно, становится лишь сильнее. Мысль о волшебном, прекрасном сне перевоплощается в страх увидеть страшный кошмар. Всë тело, хрупкое, бессильное, будто моля о помощи, начинает жалостно дрожать. А в ответ на задорное, мечтательное "скорей бы уже получить силу" или весёлое, задумчивое "как думаешь, что он сейчас нам принесëт?" с тоненьких розоватых губок вместо полного умиления "ты никогда не научишься ждать, верно?" или по-ангельски тихих, полусонных мычаний срывается один лишь трусливый вопросик: - Отец Косаке ведь скоро придëт, правда? - вопросик, на который Аста, по неизвестной даже ему самому причине, не сумел дать ни единого слова, храброго или бессмысленного. Вопросик, после которого пришла тишина, казалось бы, спокойная, изящная, но не принесшая с собой ничего, кроме сжимающего всё внутри напряжения. Тишина, что позволяла маленькому Непоседе услышать каждую мысль братика, наполненную тёмным страхом или глупой, но такой светленькой надеждой. "Прошу вас, Отец Косаке, возвращайтесь скорее..." - услышать слова, состоящие из слабости и волнения. Слова, напоминающие о том, как Юно, падая на землю, до капель аленькой крови царапая локоточки и коленочки, изо всех сил старается сдержать свои чистые слëзы. - "...Я так боюсь... Эта темнота, эти тучи за окошком так пугают..." - слова, чем-то похожие на те, что парнишка шепчет перед тем, как по его щеке пробегает грустненький ручеëк. - "...Вы попросили не бояться. Но я не могу. Пожалуйста, придите скорее. Пожалуйста, возьмите меня за руку и скажите, что всё хорошо..." Слова, что не испарились, не ушли прочь даже в то мгновение, когда вдруг Тихоня почувствовал своим предплечьем уверенное, тёплое прикосновение крошечных пальчиков. Прикосновение, которое должно было сразить отчаяние, придать смелости, бесстрашия. Но нет... - Мне так страшно, Аста... - ужас никуда не уходил. Юно всë ещë не слышал бодренького "тебе не нужно бояться ночи, малыш", доброго " она лишь хочет восстановить твои силы, пока ты будешь крепко-крепко спать и видеть прекрасные сны". - Страшно... Так страшно... - не слышал ничего, кроме стука собственного сердечка, что с каждой секундой билось в его груди всë тревожнее. - У тебя же есть я! - как вдруг все мелодии, тихие и громкие, нотки, волнующие и пугающие, сменяются одним-единственным звуком, резким, острым, но таким мягким. - Ведь так, братец? - голоском, в котором Тихоня улавливал некое возмущение, вовсе не колющее, не ядовитое, а тёплое и родное. Голоском, как никогда милым и легким. - И пока я с тобой, тебе нечего бояться! Верно? - голоском, которому парнишка не мог ответить робким безмолвием или беззащитным "а если тебя не будет рядом?". Разумеется, он хотел. Хотел сжаться в комочек, спрятаться от всего вокруг. Уткнуться в рукава своей кофточки и наконец выпустить хоть одну, самую маленькую, еле заметную хрустальную слезинку, тёплую или горячую. Хотел сломаться, сдаться, как всегда. Но... - Да... Верно. - ...по какой-то причине в ответ мог лишь мило, будто с новыми силами, улыбнуться. Улыбнуться, словно самый счастливый ангелочек на свете. - Спасибо тебе, Аста. - и затем, так сильно, так крепко, как никогда прежде, обнять любимого Непоседу. Весь страх, недавно бушевавший внутри, исчезает. Превращается в ничто вся дрожь, что с энергией пробегала от одного плечика к другому. Растворяется в пустоту отчаяние. Приходит мирная, успокаивающая гармония. И вскоре слышатся долгожданные призрачные звуки постоянно медлительных шагов. Раздаëтся протяжный ленивый скрип старенькой деревянной двери. Появляется в непроглядном ночном тумане знакомый нежно-оранжевый огонëк восковой свечи. - Извините, что так долго, дорогие мои. - возвращается наконец добрый, тëплый шëпот Отца Косаке. - Надеюсь, пока меня не было, вас ничто не пугало? А вместе с ним приходит и какой-то вопрос. Не такой, как обычно. Не похожий на бодрящее "ещë не спите?", на которое всегда хочется ответить весëлым, радостным "конечно же нет!", или на строгое, почти холодное, но всë ещë заботливое "если не будете спать, завтра никаких гулянок. Договорились?", что каждый раз заставляет даже вечно упрямого Асту, шустренько повернувшись на бочок, вмиг притворившись полумертвым, ответить послушненьким "мы уже спим". Нет, эти слова были нечто иное. Не что-то приятное, ласковое. Не то, после чего хочется закрыть уставшие глазки и наслаждаться каждым мгновением, внимательно слушая новую или уже ранее рассказанную историю про благородных принцев или обыкновенных мальчиков, живущих в одной крошечной деревне, далеко-далеко от оглушающих городских шумов. Юно не мог дать этому правильного, подходящего определения. Не мог с уверенностью сказать, что эти слова на самом деле. Но точно знал: они приносят ему кое-что знакомое. Одно обжигающее чувство, такое мерзкое и гадкое, что так часто пытается одержать над ним верх. То, что он всегда ощущает, совершая ошибку, ничтожно мелкую или невероятно огромную. То, что наполняет его во время неудачи, связанной с выполнением обязанностей или успехом в безобидненькой игре. То, из-за чего щëчки, быстро покрываясь аленьким румянцем, начинают неистово гореть. То, из-за чего его янтарные глазки наполняются капельками хрусталя. Чувство безмерного стыда, состоящее из вины перед всем миром. Из мысли, будто не способен ни на что, кроме как разочаровывать близких и себя самого. Парнишка не желал вновь это признавать. Не желал соглашаться с тем, что является ничтожным позором, на который невозможно взглянуть без неловкости в глазах. Не хотел с комком давящей боли в горлышке произносить шëпотом мышонка робкое "я боялся". Не хотел быть трусом. Но разве он мог ответить на вопрос чистосердечного Отца Косаке грязной, извилистой ложью? Мог ли, забыв о честности и искренности, которым его всегда учили, с фальшивым изумлением протянуть обиженное "да никогда-а-а"? Нет, малыш должен был сопротивляться. Зажмурив глазки, сжав ладошки в кулачки и глубоко-глубоко вдохнув, он был обязан сказать лишь правду. Однако... - Конечно же нет! - пока Тихоня собирался с мыслями, пока готовился к отверженному шажочку, его в очередной раз опередил один нетерпеливый Шустрик. - Мы самые смелые на свете! - он хотел возразить, хотел тут же выкрикнуть протестующее "вовсе не так!". - Я прав, Юно? - но эти изумрудные глаза, такие яркие, сверкающие, эта лучезарная улыбка не позволяли ему издать и еле слышную, самую робкую нотку несогласия. Смотря на личико братика, такое смелое, всегда счастливое, Тихоня, вместо того чтобы прошептать в ответ уверенное или дрожащее "нет!", с чувством вины и сомнением произнести "разве я храбрый?", мог лишь кивнуть. - Ну, что, Отец Косаке? - чтобы затем вновь услышать резкий, пронзительный, по-настоящему чудесный голосок энергичного проказника. - Что ты приготовил нам в этот раз? ...Голосок любимого Асты, который, по неизвестной, загадочной причине, после всех его когда-то пролитых горьких и солëных слëз, после отчаянных "у меня не получится!" и нерешительных, медлительных "это может быть опасным", всë ещë был готов без намëка на сомнение прокричать всему миру тёплое, наполненное гордостью "мой братец самый-самый храбрый!". Зачем он солгал Отцу Косаке? Разве это правильно? Почему произнес именно эти слова? Неужели не собирался, не хотел сказать нечто совершенно иное? Все эти вопросы, один за другим, мимолетно и не спеша пробегали в голове у парнишки. Снова и снова сменяли друг друга, пока малыш Юно, с удивлением в янтарных камешках смотря куда-то сквозь стены комнаты, сквозь мягкий свет тающей свечи, с лëгонькой улыбкой вспоминал о том, как при падении, безобидном или вызывающем крик боли, ему протягивает ручонку один добренький мальчишка. Не уходили прочь, пока Тихоня думал о хитреньком "может, не будем об этом говорить?", о непоседливом "мы ведь попробуем ещë раз, верно?", о полном упрямства "ни шагу назад!". Не исчезали, не испарялись... "Хватит реветь! Разве ты плакса?" - до той секунды, пока не нашëлся ответ. В один миг его щëчки загораются нежно-розовым, сразу на груди становится так тепло. Он ласково смотрит на своего братика, с огоньками восторга перелистывающего одну страницу какой-то книги за другой. Сам того не замечая, ласково, почти безмолвно шепчет счастливое "ты в меня веришь". - Ты что-то сказал, Юно? - и, осознав, что произнёс это вслух, тут же опускает глазки цвета позднего рассвета к одеяльцу. - Да нет, я молчал. - ощущая, как личико начинает гореть, как оно окрашивается в ярко-аленькие цвета, чувствуя, как сердце охватывает грубый жар, горячая буря невинного смущения, лишь аккуратненько, будто со скукой, лишней, попросту неуместной, пожимает крохотными плечиками. Он знает, что не умеет врать. Прекрасно понимает, что родные не поверили в его обман ни на долю секунды. Уверен, вот-вот Аста приблизится к нему, медленно, почти зловеще, словно охотник, крадущийся ко своей жертве. Ничуть не сомневается: осталось совсем немного до строгих "быстро отвечай мне!", наигранно холодных "ты ведь не хочешь по-плохому?", после которых всегда следует ужасная, беспощадная пытка в виде непрерывных щекоток... - Эй! Посмотри сюда! - но нет. В этот раз Непоседа не сделал ничего. - Это так здорово! - вместо того чтобы получать в ответ на свои указания одну неумелую ложь за другой, слышать сдержанный, но такой весёлый смех, сквозь который Тихоня, перекатываясь с одного бочка на другой, безуспешно пытался бы во всём признаться, лишь, энергично прыгнув обратно к своему братику, молниеносно возвращается к первой страничке книги и незамедлительно протягивает еë в вечно заботливые, аккуратненькие ручонки. - Невероятно, правда? - и, смотря на завораживающие, нежные и чуть зловещие, узоры, охватывающие собой ровненькие буквы, проходящие сквозь них словно языки горячего пламени, переводя взгляд на внимательный, по-милому изучающий взор задумчивого Ангелочка, с нетерпением начинает ждать краткой искренней улыбки и радостного, тёплого "так красиво". И Тихоня касается своим мягким взглядом этих волшебных полупрозрачных рисунков, пробегается по строчкам самых разных слов, как всегда, с греющим душу интересом. - Необыкновенно. - но затем не издаëт ни нотки изумления. - Это прекрасно, Аста. - улыбнувшись, широко-широко, с безмерным счастьем, лишь вновь поднимает свой стеснительный взгляд на близких... Глазки, более не переполненные страхом, не отдающие слабенькой робостью, светлые и чистые, как ранний вечерний закат. Глазки, ласково пронзающие душу, дарящие нечто неописуемое. Глазки, смотря в которые даже неугомонный Аста не мог произнести и слова. - Это замечательный подарок, Отец Косаке. - ...и, крепко-крепко обняв книгу, со всем старанием прижав еë к своей крохотной груди, шепчет умиротворяющее, мелодичное благодарное... - Спасибо. - после которого всё вокруг окутывается убаюкивающей тишиной. Время словно замирает. Дети смотрят друг на друга и чувствуют, как горячая, истинная любовь связывает их всех. Слышат чарующий шум безмятежного ночного дождя. Улавливают бархатный звук чуть вьющегося пламени свечи. Прикрывая глазки на пару мимолётных мгновений, представляя перед собой лес золотистых деревьев или пушистые облака, летящие по небесному океану, издавая протяжный зевок или энергично вытягивая ручонки к потолку, они наслаждаются последними минутами своего чудесного дня рождения. Но вскоре Юно замечает, как Отец Косаке поднимается с краешка их кроватки. Улавливает лёгкий скрип старенького дерева, постоянно следующий даже за самыми осторожными, мелкими шажочками. Видит, как он наклоняется, чтобы поцеловать их маленькие лобики, чтобы пожелать приятных, сладких сновидений... - Мы пока не хотим спать! Ещё столько вопросов! - и вдруг на смену доброму беззвучию вновь приходит неистовая буря бессонных проказливых ноток. - А что означают эти рисунки? Зачем тут нужны пустые страницы? Почему с одной стороны на обложке есть три лепестка, а с другой в середине ничего нет? - неудержимый ураган, сопротивление которому, все они знают, никогда не имеет ни малейшего смысла. Так, слушая разговор своих близких, слыша один резкий вопрос Непоседы за другим, внимая неторопливые, полные ласки ответы Отца Косаке, Тихоня, сам того не замечая, не спеша приближается к миру мечт и кошмаров. С каждой быстротечной секундой, шумной и преспокойной, веки опускаются всë ниже. Всë скорей тускнеет яркий огонëк, всë дальше убегают родные голоса. Слова превращаются в загадочную размытость... Размытость становится пустотой... И остаëтся лишь беспросветный тоннель. Холодная, чёрная тьма, которая спустя мгновенье сменяется набором хаотичных, переливающихся между собой пëстреньких брызгов, танцующими, всë овивающими линиями, бело-голубыми, жëлто-оранжевыми, серебристо-серыми, знакомым шелестом травы, музыкой утренних ветров, пением выспавшихся птиц... И тем самым неприятным, олицетворяющим саму слабость звуком. Неровным, дрожащим плачем. Горьким, отчаянным рыданием. Он снова не справился. Стоя на коленях, толкаясь обессиленными ручками от земли, опять безуспешно пытается подняться после неудачи. Чувствуя, как испуганно стучит сердце в груди, как всё тело без остановки трясëтся, трусливо и беспомощно, в очередной раз убеждается в собственной ничтожности. Не ощущая ничего, кроме желания сдаться, желания упасть и сжаться в неприметный комочек, лишь смотрит, как слëзы, скатываясь по его щекам, соскальзывая с подбородка, пролетая мимо небесного кулончикжа, грустно качающегося то в одну сторону, то в другую, с тяжестью разбиваются на сотни маленьких хрусталинок. Следит за тем, как одна из них падает возле крошечной веточки, как другая соприкасается с краем золотистого листочка... на тыльную сторону ладони... между пальчиками... ...В сантиметре от внезапно появившейся перед его носиком детской оголëнной ножки. Испачканной, чуть исцарапанной стопы одного непослушного Непоседы, что так любит в тëплую пору бегать по камням и грязным лужам, лазать по скользким деревьям, прыгать через широкие и узкие ямки безо всякой обуви. Вновь он замечает, как вечно резвый Аста аккуратно, так осторожно опускается перед ним на колено. Снова медленно поднимает на него свои стеклянные, полные боли глаза с одной-единственной мыслью: "Почему ты не уходишь? Зачем тебе такой брат?". Видит его полураскрытую ладонь, ласково направленную к мирному солнцу, его добрую, приветливую улыбку, искреннюю, нежную заботу в светлых изумрудных камешках. Слышит бодренькое, мягкое "разве мой братишка плакса?". И в один миг осознает: чувства, разрывающие душу на куски, всë горе, вся печаль, ушли прочь. Исчез яд, беспощадно отравляющий сознание. Нет больше в теле трусливой дрожи, нет отчаяния, бессилия. Осталось только что-то прекрасное, так похожее на радость, лишь нечто замечательное, словно счастье, с которым прилетают порывы весëленьких смешков. Он тянется к пальчикам его руки. Хочет, чтобы Аста, поделившись какой-либо миленькой беззаботной глупостью, в очередной раз поднял его на ножки. Хочет, выпрямившись, протерев рукавом кофточки лицо от следов горьких и солëных ручейков, сказать, как ценит своего лучшего друга, произнести еле слышно лëгонькое "спасибо". Хочет, шмыгнув носиком, броситься на него с крепкими объятиями... Но затем, вдруг услышав прощальное "доброй ночи" Отца Косаке, чуть недовольный мелодичный скрип закрывающейся за ним двери, открывает глазки и не видит ничего, кроме нескольких лучиков призрачной белой луны, что, проходя сквозь окошко, сквозь тоненькие занавески, развеивали непросветные чёрные тени. Взявшись, как и всегда, с бережностью за небесный камешек, мирно лежащий у него на груди, парнишка внимательно оглядывается по сторонам. Всматривается в уголок комнаты, уже слившийся со тьмой. Плавненько переводит взгляд на стену, утонувшую в густых силуэтах. И в какой-то миг осознаëт: вокруг уж слишком тихо. Нет рядом ни ленивого храпа, ни уставшего чистого сопения, ни шумных глубоких вдохов. Ничего из всего того, что он всегда улавливает, ненароком просыпаясь от пугающего мимолëтного кошмара. Так же тихо, как утром, когда несносный Непоседа, спрятавшись за изножьем их общей колыбели, ожидал подходящей секунды, чтобы резко выпрыгнуть из-за угла с нахальной, самодовольной улыбочкой и энергично пропеть дружелюбное, зовущее в новый день "подъëм!". Как во время игры в прятки, за пару секунд до того мгновенья, когда за спиной внезапно раздаëтся грозное рычание голодного хищника, после которого сердце убегает как можно дальше, будто выскакивает из груди. Малыш Юно уверен: братик снова хочет заставить его вздрогнуть от испуга, вновь желает услышать его коротенький невинный крик, увидеть, как от стеснения покрываются розовым румянцем его щëчки. И потому, бесшумно, не издавая ни звука, словно крошечный мышонок, он отстраняет головку от мягонькой подушки. Словно хищник прислушиваясь к каждой нотке, мелодии, витающей где-то в воздухе, отрывает свою спинку от тёплой постели. Прокрадывается на коленочках и кончиках пальцев к краешку кровати, уже слыша в голове милое обиженное "нечестно! Это я так делаю!". Готовится к рывку, представляя, как, с недовольством сжав губки, скрестив руки на груди, смешной Непоседа закрывает свои глазки и демонстративно отворачивается от него куда-то в сторону. - Ты уже проснулся? - и, вдруг услышав за плечиком загадочные вопросительные нотки блуждающего ночного чудища, ощутив, как мурашки страха шустро пробегаются по всему телу, инстинктивно отпрыгивает в сторону и, по вине собственной неловкости, с грохотом падает на пол. - Юно?! Юно, ты как? - а затем, медленно, аккуратненько глубоко вдохнув, вмиг успокаивается. - Ты поранился? Тебе больно? - нет. Нет, это вовсе не монстр. Что за глупости. - Я рядом! Я помогу! - только Аста. Только его голос, так не похожий на себя. Встревоженный, дрожащий. - Извини, что напугал! Я не хотел! Честно! - только любимый братик, что, вновь склонившись возле него на колени, маленькими осторожными движениями, касаясь волос, плечика, груди, пытался отыскать одну слабенькую, уязвимую ручонку. Страшная резкая боль, неистовая, неописуемая. Он чувствует еë. Чувствует, как она пронизывает его тоненькую, хрупкую ножку. Чувствует, как тело начинает неметь, как его охватывает адское пламя. Ему страшно шевельнуться, как никогда хочется кричать. Он желает сказать, как это ужасно, как невыносимо. Желает ответить правдой на все заданные вопросы. Но, слыша волнение, распознавая дрожь в нотках ушедшей радости, парнишка может лишь... - Всë в порядке. Не волнуйся. - ...забыв о собственном страхе, о волнениях, улыбнувшись с добротой и теплом, объять ласково и нежно ладонь своего братика. - Почти не болит. Правда. - и, спрятав глубже страх, отчаяние, весело, так мягко прошептать нужные слова. - Это ерунда. Скоро пройдёт. - слова, которые, Тихоня уверен, вернут Асте прежнюю безудержную резвость. - Так что не расстраивайся. Ладно? - ...которые вновь наполнят его неудержимой бессонной энергией. - Расстраиваться?! Я?! Да никогда! - слова, после которых на смену его грустной печали обязательно придëт невинное, светлое озорство. Вскоре пробегает минутка. И появляются в полумëртвой, неловкой тишине скучающие мычания. Пролетает другая. И приходят недовольные "ты скоро?", нетерпеливые "ещë не всë?, ворчащие "ты тут не уснул?", на которые Юно отвечал, снова и снова, одним лишь нежненьким "ещë чуть-чуть". Затем третья... Четвëртая... И раздаëтся оглушающее, твëрдое и решительное "ну всë! Иди сюда!". Вмиг, потянув за предплечья, его заставляют принять положение сидя. В одно мгновенье охватывают со спины крепкими объятиями, надëжными и тëплыми, как во время игр в тенях высоких пышных деревьев. Парнишка знает: будет рывок. Знает: вот-вот Непоседа потянет изо всех своих сил, поднимет его в воздух. Знает: это может усилить боль, сделать только хуже. - Постой! Ещë совсем немножко, Аста! - и потому просит братика остановиться, подождать ещë какое-то время. Однако в ответ не слышит ни единого слова. Он поджимает плечики, затаив дыхание. Сгибает здоровую ножку в колене, представляя, что сейчас произойдет. Жмурится, сильно-сильно, как никогда до этого... - Вот и всë! - ...но затем улавливает гордый, по-своему успокаивающий голосок... - А ты хотел остаться на холодном полу! А если бы заболел?! - ...и, вновь открыв глазки, увидев перед собой лишь размытый силуэт неодобрительно качающего головой любимого Непоседы, узнав прикосновения мягкой подушечки, не ощущает в теле резких беспощадных пронзаний, от которых крики, стоны, застрявшие в горлышке, становились бы неконтролируемыми. Не ощущает наступления жгучих солëных слëз, что обязан сдержать любой ценой. Не ощущает ничего, кроме тепла родной постели и ласки оберегающей заботы. - Начал бы кашлять! И чихать! И сидели бы мы только дома! Ну разве не глупо?! - ...ничего, кроме причин для краткой, еле заметной улыбки... Всë стихает. Лишь слабенький дождь продолжал с грустинкой стучаться в окно. Снова, лëжа на спинке, прижав небесный камешек к груди, Тихоня смотрел куда-то в потолок. Слушая расслабляющий звон тишины, смешанный с убаюкивающими звуками природы, делал один глубокий вдох за другим. И, приближаясь к новым снам, замечая плавное движение оживающих теней, вспоминал о том, что пришло к нему совсем недавно. О том, как, стоя на коленях, безуспешно пытаясь подняться, он рыдал, так громко, так горько. О том, как сжималось его сердечко от самых ужасных, обжигающих чувств. Вспоминал и задавался одним-единственным вопросом: "Почему..?". - Аста? - он зовëт своего братика, мягко, почти беззвучно, словно легкий летний ветерок. - Что такое, Юно? - улавливает нотки его резвого, несущего радость голоска. - Можно задать тебе один вопрос? - как и всегда, вежливо, почти смущённо спрашивает разрешения. - Конечно! О чëм угодно! - проводя кончиками пальцев по цепочке, невесомо охватывающей его шейку, со старанием, со скромной жадностью наполняя маленькую грудь свежим воздухом, готовится произнести желаемое. И... - Зачем ты соврал Отцу Косаке? Зачем сказал, что без него мы ничего не боялись? - внезапно ощущает бурное волнение. Невольно начинает гадать о словах, что вот-вот услышит. - Ведь я... Мне было так страшно. Я был напуган. - что-то доброе и приятное? Прямое и честное? Или неуверенное, полное сомнений? - Почему не сказал правду? - одна мысль, пробегающая где-то в сознании, сменялась другой. Другая сменялась третьей... - Правду? Соврал? - ...до того мгновения, пока парнишка вдруг не услышал ничего, кроме невинного удивления. - Но я даже не думал лгать! - ...а затем и стойкой, несгибаемой силы, горячей, чистой гордости. - Я не считаю тебя трусом! И никогда считать не стану! - сквозь чёрные тени Юно ощущает на себе решительность его строгого взгляда. Ощущает его волю, его стремление. Ощущает и видит перед собой светлые изумрудные глаза, будто говорящие ему твëрдое, почти холодное "а иначе и быть не может!" - Потому что ты самый храбрый на свете! Просто ты пока ещё сам этого не понял! Да, это было вовсе не то, чего он ожидал. Далеко не то, после чего, с облегчением вздохнув, вмиг забываешь о тревогах и с успокоением улыбаешься, широко-широко или почти незаметно. Не то, после чего хочется лишь радоваться и смеяться. ...было чем-то в сто крат сильнее. Тем, из-за чего необузданно, безумно, но так сладко горела маленькая грудинка. Тем, что наполняло душу прекрасным, воодушевляющим чувством. Тем, из-за чего по какой-то непонятной, необъяснимой причине всё сильнее хотелось пустить по щеке крошечную слезинку. Светлую хрусталинку неописуемого счастья. - Аста... - и вот его голосок снова ломается, становится ранимым, как никогда хрупким. - Юно? - снова он тихо-тихо шмыгает своим носиком. - Ты что, плачешь? - вновь аккуратненько вытирает своё личико от солёных капелек длинными рукавами. - Я сказал что-то не так? - вновь улавливает в речи проказливого Непоседы бархатные нотки вины. - Нет. Конечно нет. - поднявшись на локоточки, с лаской, с безмерной нежностью обнимает его. - Спасибо. - уткнувшись подбородком в плечо, прижавшись к нему изо всех своих сил, шепчет чистое, самое искреннее... - Я очень люблю тебя, братик. И затем, уже через пару мимолëтных мгновений, чувствуя на спинке мягкие прикосновения горячих овивающих ручонок, слыша размытое доброе "и я тебя, Юно", проваливается во вселенную чудесных снов. Мирно засыпает, безмолвно произнося волшебные, самые прекрасные для его сердца слова: "...самый храбрый на свете..."