Собранье пёстрых глав

— Что прикажете готовить к обеду? — спрашивала толстая рябая… Нет, хотя она была одета в городское платье, назвать её женщиной не поворачивался язык — баба, простая деревенская баба, даром что при господах! — Ах, я, право, не знаю… — Полина вздохнула и поднесла крепко надушенный платочек к глазам. Полина, в крещении Прасковья Порфирьевна, на прошлой неделе имела неудовольствие быть выданной замуж за отставного бригадира Дмитрия Дмитрича Ларина, и теперь, как она выражалась, souffrait¹. Супруг, о котором она относилась не иначе, чем «этот ужасный человек», вчера перевёз её в деревню, где и заточил несчастную страдалицу. Всё здесь было не любо Полине. В гостиной, аккурат между портретами государя Александра Павловича и генералиссимуса Суворова, повесили парные портреты молодых. Тяжёлая золотая рама хорошо смотрелась вместе с обрюзгшим лицом Дмитрия Дмитрича, и Полине решительно не нравилось, как выглядит рядом с ним её собственный портрет. Тонкие белые плечи смотрели из такого же белого платья, и белою же дымкой ниспадала фата — и эта-то воздушная нимфа принуждена провести всю жизнь с таким медведем! Как несправедлив мир… де Вольмар², кажется, обладал хоть какими-то достоинствами, а вот о Дмитрии Дмитриче Полина не могла утверждать ничего подобного. Даже самый дом казался ей противным. Где ж видано, чтоб не было ни колонн, ни портика, ни даже мезонина? Где ж видано, чтоб усадьба располагалась где-то в глуши, среди болот, а название близлежащего городка — Опо́чка — заставляло нелепо округлять губы? Где, наконец, видано, чтоб дом перестраивали из фабрики³?! — Так что, говорите, приготовить? — скрипела несмазанной телегой баба. — Пожалуй, трюфли. Баба молча уставилась на неё, и Полина презрительно наморщила носик. Конечно, в этом диком месте о подобных роскошных блюдах и не слыхивали: здешние жители не чета ей, приехавшей из губернского города и даже бывавшей в Москве у родни! — Ботвинью, что ли? — наконец произнесла старуха. Полина махнула рукой: готовь, мол, что хочешь, только оставь меня! Баба вышла, но недолго могла Полина наслаждаться скорбным одиночеством, заламывать руки и с тоскою смотреть в окно. В будуар — если, конечно, эту скромную комнатку можно было назвать будуаром, — вошёл супруг. Грузное тело утопало в складках широкого халата, и кисточка колпака висела возле морщинистой щеки. — Что, мой свет, ты так грустна? — спросил он. — Здесь скучно. — Неужели? Я полагал, что ты в делах. — Нет у вас книг? — Книг? Есть табель-календарь. Табель-календарь! Зачем он Полине? Он сгодится разве что на папильотки. Как можно не понимать этого? Как можно быть таким глупым? Муж вышел, не дождавшись ответа — да она и не хотела ему ничего отвечать; разве можно как-то повлиять на него да сделать менее неприятным? Что ей было до́лжно делать, Полина не понимала. Ясно было одно: ни одна из героинь прочитанных ею романов не страдала так сильно, а даже если б и страдала, автор заботливою рукою подвёл бы её к удовлетворительной развязке. Но жизнь — не книга, и развязку приходилось создавать самой. Она взяла лист почтовой бумаги, обмакнула начинённое перо в чернила и принялась писать — к тому, кто остался далёко, с кем судьба разлучила её и от кого так разительно отличался Дмитрий Дмитрич. «Милый друг мой! Помнишь ли ты те жёлтые цветы, что мы собирали с тобою и которые истекали соком, марая нам руки? Помнишь ли стихи, которые ты писал мне в альбом? Помнишь ли всё то, что должно было стать свидетельством наших чувств? Ах! Не могу более писать: перо дрожит и выпадает из пальцев! Прости, прости навек — вот всё, что могу я добавить!» Она подумала немного, переписала письмо и спрятала копию в ящик стола — на случай, если ей захочется перечесть его и снова прочувствовать ту возвышенную боль, которая теснила ей сердце и сжимала грудь, — и принялась размышлять, как бы достать мышьяку. Кларисса⁴, трагически покинувшая бренную землю, — вот идеал развязки… Жалко было саму себя. Слёзы стекали по щекам, и Полина разочарованно смотрелась в зеркало. Лицо, заплаканное, покрасневшее, так было непохоже на бледные — без кровинки — лица героинь… Дверь отворилась, и в комнату заглянула давешняя баба. — Извольте проследить за грибами! — Какими грибами? — переспросила Полина, отирая слёзы. — Которые к осени готовят.

* * *

Прасковья Порфирьевна смотрела за тем, как опята, и боровики, и даже шлюпики опускают в бочки, заливают рассолом, закрывают крышкой. Столько дел сегодня переделала — не перечесть, да не меньше и осталось. Свести счёт прибыли и убыткам, наказать нерадивых служанок, да вечером в баню: сегодня суббота. Из дома доносилось пение — это дочери почтенной дамы разучивали новый романс. Да, когда-то и она пела — сколько воды утекло с тех пор! И какою же неразумною была она тогда… К ней подошёл, шаркая и едва поднимая от посыпанной песком дорожки ноги, Дмитрий Дмитрич. — Ты занята, мой свет? — спросил он. — Из города прислали книгу, не взглянешь на неё? Книгу? На что она сейчас Прасковье Порфирьевна, если у той нет ни минуточки на этакие глупости? Разве только подарить роман старшей дочери, тринадцатилетней Танечке, которая любит читать — точь-в-точь, как когда-то любила Полина?