Собранье пёстрых глав

Свечи горели, отражались в зеркалах бальной залы, и гремели трубы полковых музыкантов. Было чересчур душно, чересчур много гостей, все чересчур пристально смотрели на Татьяну. Вот бы завершился наконец бал, и она смогла бы спокойно сесть в кресло и взять в руки очередной роман, или выйти, надев шубу, на балкон, чтоб взглянуть на полную луну, или прогуляться по заснеженным, точно покрытым пудрой, полям… Но надобно было терпеть, а терпеть приходилось многое. Полчаса назад гости поздравляли именинницу, и внимать их словам было хуже всякой пытки; пожалуй, только однажды — в саду с Онегиным, — Татьяне было настолько неловко. Мосье Трике пел, страшно перевирая ноты, куплеты, в которых сравнивал именинницу с розой¹. Татьяна едва сдержалась, чтобы не рассмеяться: на розу она если и походила, то отнюдь не румянцем, но нелюдимостью-шипастостью. Старик Тарас Скотинин пожелал Татьяне, чтобы жила она не хуже, — а, может, и лучше, — чем свиньи в его деревне. Хорошо хоть, что сосед Онегин явился только к ужину, не раньше. Иначе бы ей пришлось выслушивать поздравления и от него — а тогда как смогла бы Татьяна избегнуть траги-нервических явлений, в простонародье называемых обмороками? Только и теперь, перед танцами, когда толпа шепчется, точно листья дерев на весеннем ветру, когда все так нетерпеливо ждут первого полонеза, когда иные надеются на мазурку, Татьяна всё не успокаивалась. То ей делалось жарко, несмотря на то, что бальное платье почти не закрывало рук, то становилось холодно, хотя в зале было чрезвычайно душно. Онегин стоял прямо напротив Татьяны, не моргая, смотрел ей в лицо — не в глаза, а куда-то на нос, — и, казалось, хотел и не смел сказать ей что-то очень важное. Ах, если б предчувствие не обмануло Татьяну! Ах, если б он решился — как это он сказал тогда? — ограничить свою жизнь домашним кругом! Как было бы чудно, как волшебно — так, точно не прошли ещё Святки, — какой бы огромный камень свалился бы с Татьяниной души! Что бы сказал он ей? «Татьяна Дмитриевна, мне кажется, что розы, которые готовит нам Гименей, лучше тех, что цвели в райском саду. Ваша прелесть ослепила меня... но, когда б не более могущественные чары, она никогда бы не пленила меня²». Да, наверное, такое начало как нельзя лучше подойдёт — правда, Онегин, должно быть, и не читал «Новой Элоизы», а господин Смит вовсе не поможет ему. Впрочем, это совсем не важно: главное ведь не какие произнесёт он слова, а как сделает это! А что же Татьяна? Конечно, после всего, что было между ними, ей стоило бы остаться холодной, спросить, зачем нынче решил он преследовать её, укорить за излишнюю строгость... Но — Татьяна ничуть не сомневалась, — она попросту бы разрыдалась. Пусть гости решат, что она сошла с ума, пусть мать на следующий день отчитает её за неподобающее поведение, пусть Ольга ещё неделю будет смеяться над сестрой за то, что та так глупо расчувствовалась — какое Татьяне будет до всего этого дело, когда наступит такая счастливая развязка её романа? — Татьяна Дмитриевна, — позвал её кто-то, и грёзы исчезли. Сквозь их туман Татьяна поначалу приняла говорившего за Онегина, но тут же поняла: не он. Это был даже не Ленский, человек, которого она знает с самого детства и которого даже заграничное путешествие не сделало интереснее: для неё он всё тот же мальчик, с которым Ольга бегала взапуски, с которым Татьяна бродила по парку, которого бранила и драла за уши нянюшка, не желавшая разбираться, её ли господ это ребёнок. Это оказался Буянов, один из многочисленных гостей, которых Татьяна встречала несколько раз в год — по большим праздникам. — Вы разве не танцуете? — продолжал Буянов. Татьяна качнула головой: до танцев ли ей было теперь, когда она так занята своими мечтами! — Очень жаль! Я хотел было загадать вас с сестрой господину Онегину, но, видно, после. — Подождите! — торопливо воскликнула Татьяна. — Конечно, танцую, вы неверно поняли меня. Буянов взял сестёр под руки, подвёл их к Онегину — Татьяна едва осознавала, куда идёт, потому что смотрела только на него, — и спросил: — Зима или лето? Татьяна не знала, какое из слов назначено ей, но верила, что Онегин непременно угадает. Она слышала, как гулко стучит её сердце, чувствовала, как дрожат пальцы и как перехватывает дыхание, и не видала ничего, кроме лица Онегина. — Знаете, — проговорил тот, всё не отрывая взгляда от Татьяны, — оба времени мне совершенно безразличны, но как зимою случаются страшные морозы, то я выберу лето. Ольга засмеялась, приподнялась на носочки — и пару закружила мазурка, потоком горной реки увлёкшая их вглубь залы. Татьяна не верила ни ушам своим, ни глазам — последним, впрочем, верить сейчас было опасно, ведь у неё закружилась голова и в глазах потемнело. Ужели она обманулась? Ужели Онегин смотрел не на неё, а на Ольгу, всё время стоявшую подле Татьяны? Ужели, наконец, наступила развязка романа — но вовсе не такая, какую бы хотелось?..