Солнышко

— Плащ давай сюда, проходи, не бойся, родителей нет. Саша подхватывает бежевый невесомый плащ, вешает на один из крючков вместе со своей курткой. От рукавов сразу веет незнакомым, приятным одеколоном. Генрих осторожно заходит вглубь квартиры, ступает по старенькому паркету — шаги такие легкие, вроде даже половицы не скрипнули — поворачивает голову, блуждает взглядом. — Вот, здесь я живу, — Саша проходит следом, в голосе слышна улыбка. Плавно отдергивает занавески на окнах, поясняет: — Вид на бульвар удачный. Оба встают у окна, и лица сквозь стекло в светлых оконных рамах обдает солнечным весенним жаром. Бульвар, и правда — шумный, пестрый, ребятишки бегают, воробьи стаями трепещут у лавочек — загляденье. — Так, что же теперь... Давай чай с дороги выпьем, устал совсем небось. Ты пока осмотрись, я сейчас чайник поставлю. Тот растерянно кивает. Оставаясь на месте, разглядывает простую, прибранную комнату. Вот книжные полки, забитые всякими книгами и пособиями из физтеха, вот на столе аккуратными стопками папки для бумаг, и стакан под карандаши, и еще один побольше, с художественными кистями. Наверное, где-то лежат краски, а на столе только чертежный набор с рейсфедером. Генрих медленно движется вдоль стены, останавливается перед висящими фотографиями. Поблекшие портреты каких-то людей, начала века еще — пытается угадать знакомые черты, не понимает, получается сходство или нет. Затем смотрит на семейное фото — молодые мужчина и женщина, с серьезными лицами, на коленях у них ребенок лет трех, и на черно- белом снимке как будто виден чистый цвет синих глаз. Счастливый такой малыш, смеющийся. Саша. В сознании обретает ясность это радостное узнавание. Похож, думает Генрих. — Вскипело уже. — Что? Саша стоит в дверном проеме, смотрит на него, а Генрих не может отвести взор от фотокарточки. — Чайник вскипел, говорю. А, это я, — он понимает, что так зацепило внимание друга. — Похож, — повторяет тот вслух свой вердикт. — Еще бы. Айда, не то остынет. Они садятся в небольшой кухне. На столе клеенчатая скатерть, горсть конфет в вазочке, хлеб, банки с ягодным вареньем. — Попробуй, мама сама варила, я тоже собственноручно обдирал куст смородины, лицо поцарапал. Кладет на блюдо столовой ложкой варенье, заботливо подвигает ближе. Генрих пробует. Кисловатая терпкая сладость разливается во рту, вкус непривычный, но ему определенно нравится. — Изумительный конфитюр, — хвалит он, и Саша выглядит таким довольным, что сердце Генриха окатывает волна нежности и теплоты. — Ну, рассказывай... *** — И чего ты полез в эту воду, по распорядку не положено, ох и влетит нам, — Саша сокрушается уже добрых минут десять. — Погиб бы ты, и еще бы из пионеров исключили. "Саша явно по-своему расставляет приоритеты", — машинально замечает Генрих. — Накажут обоих, просидим до конца смены в четырех стенах, вот тебе и "Артек". Я, между прочим, давно мечтал побывать тут, а тебя отец хоть каждое лето отправлять будет. Шварцкопфа пронизывает сожаление. И чего он, в самом деле, сбежал и полез купаться, волны вон какие, накрыли с головой, и лежать бы ему теперь там на дне, а не на матрасе со свежими простынями, если б не подоспевший Белов. — Ну прости, Саш, — виновато произносит он. — Я для тебя что угодно сделаю, и отдам все, что захочешь, на память. Интонации товарища пропитаны неподдельным раскаянием, и отходчивый Белов понемногу утихает. — Ладно, не хнычь, ничего мне не надо, ты уж только не забывай писать письма, хоть иногда делись, как там у вас в Латвии дела обстоят. Генрих сияет, клянется регулярно напоминать о себе письмами, грозится приехать в гости непосредственно в Москву. — Приезжай, я тебе покажу Москву, — беззаботно смеется Саша, и они бегут обратно к отряду, смутно надеясь, что их, возможно, пока не хватились. *** Писем накопился целый ящик стола. А потом Генрих и правда приехал. Воссоединение после долгой разлуки разбило окружающий мир на вращающийся калейдоскоп, они кинулись друг другу на встречу — и вдруг замерли в двух шагах, а затем крепко обнялись. Немного прошлись по цветущей столице, задержались напротив Спасской башни. — Здорово все же, — промолвил Генрих. — Звезды совсем рядом — и до неба тянуться не надо, не зря это придумали. Саша берет его руку в свою сухую теплую ладонь. Гордится родным городом, и гордится, какой Генрих замечательный, такой открытый, надежный, хорошо рядом с ним. Зачем-то покупают у старушки на площади охапку распустившихся полевых цветов, хотя почему "зачем", все таки праздник, пусть и не календарный. *** Когда чай остается выпитым, а узоры скатерти смешиваются с обертками от продуктов фабрики "Красный октябрь", Саша задорно предлагает: — Пойдем сходим к соседскому мальчишке, у них кошка котят родила. — Давно? — Уже сами молоко пьют, — вспоминается стишок из книжки Барто, и от этого ему становится еще веселее. Выходят обратно в подъезд, стучат в дверь напротив — она внезапно распахивается, на пороге появляется растрепанный паренек. — Ура, Сашка пришел, — оборачиваясь, кричит в сумрак помещения, а по радио еле различимо доносится: "...Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым". *** Все вместе устраиваются на полу, затянутом сетью солнечных бликов. Генрих держит на коленях котят и о чем-то шутит, Володька звонко смеется и хвастается новой моделькой ракеты, подаренной отцом. Саша не может наглядеться на друга, на блеск серых радужек под дугой длинных ресниц, на льняные волосы, уложенные с ровным пробором. Кажется, будто вся жизнь его, Саши, прошла единственно для наступления этого дня, когда ему так необычайно уютно сидеть близко с Генрихом на полу соседской квартиры, время от времени соприкасаясь друг с другом краешком локтя. *** После того, как они возвращаются и заканчивают ужинать, начинает темнеть, и почему-то немного не верится, что этот день может полностью завершиться. — Родители утром приедут с дачи, — сообщает Саша, когда они принимаются снимать верхнюю одежду. Неспеша расстегивает тщательно выглаженную рубашку, остается в одной майке. Генрих любуется им, его стройным и ладным телом, кожей, уже успевшей слегка загореть под майском зноем. Затем взгляд случайно падает на прикроватную тумбочку, на которой лежат несколько помятых пачек с неизвестными таблетками. — Ты что, болел? — спрашивает взволнованным голосом. Закрадывается неуловимая тревога, что с ним могло стрястись что-то плохое, нечто хуже простуды или обычного недомогания. — Ах, это.. — Саша неловко опускается на постель. — Пустяки, просто случайно ушибся головой, забавная история, я тебе потом расскажу. Он заводит будильник, выключает ночную лампу и забирается под одеяло рядом с Генрихом: — Спокойной ночи. — Спокойной, — отзывается тот. От Саши едва ощутимо пахнет мылом, и этот запах смешивается с ароматом купленных цветов, стоящих на подоконнике. Вечерняя прохлада окутывает Генриха, он утомленно закрывает глаза, и прежде чем провалиться в безмятежный сон, с наслаждением отмечает, что Саша совсем не изменился — и что так же, как прежде, он точно такой, словно ласковое утреннее солнышко. Его солнышко.