Cold bones, yeah that's my love She hides away, like a ghost Does she know that we bleed the same? Don't wanna cry but I break that way *** …Это так сложно: Не думать о нас, похоже, я безнадёжен, Ведь душу не излечить ни сном, ни травяным чаем. Почему ты молчишь? — Мне так тебя не хватает
***
/Ложная надежда — это тоже надежда. Ложная любовь по-прежнему остаётся любовью/
***
Время всегда течёт немного по-другому в больнице. Юнги знает, что в огромном светлом здании, сверху-донизу пропитанном отчаянием, можно потерять счёт часам. Ход времени не ускоряется, а скорее замедляется до такой степени, что превращается в вязкое подобие вечности, которую не знаешь, как измерить, из которой нет выхода. Больница — место без времени и, кажется, без надежды на спасение. Юнги старается не шевелиться лишний раз, чтобы не упустить момент, когда тишина в его голове гулко зазвенит, разбиваясь о реальность, доказывая, что он всё ещё живой, хотя бы наполовину. Но, пока внешний шум не долетает до него, он может лишь сосредотачиваться на собственном тяжёлом прерывистом дыхании, так и норовящем прерваться. Глубокий вдох. Юнги не уверен, сколько времени прошло с того момента, когда он оказался один на один с противно белой, не щадящей привыкшие к темноте квартиры с вечно запахнутыми шторами глаза, дверью какого-то очередного кабинета, к сожалению, не вошедшего в первую десятку его личного туристического маршрута по больнице. Остаётся только надеяться, что вторым десятком всё обойдётся. Выдох. Третья плитка второго от стены ряда белого кафеля немного сколота, что отчего-то действует на нервы. Юнги не знает, от новых таблеток ли он стал таким раздражительным или от влияния растянувшегося и, одновременно с тем, замершего в одном моменте агонии времени, но старается не заострять на этом внимания. Всё, о чём ему нужно думать сейчас — это о правильном дыхании, и о том, как важно не задохнуться под волной взявшейся из ниоткуда паники, захлестнувшей его снова, прямо в больнице. Умереть, так и не получив помощи, пройдя такой путь — иронично. И глупо до крайности. На самом деле, об этом думать как раз-таки не стоит. Вдохнув ещё раз, Юнги замечает людей, снующих туда-сюда по больнице. Они яркие и немного размытые, открывают и закрывают рты, не издавая при этом ни звука, и, кажется, даже смеются странно, беззвучно и так далеко, будто совершенно в другом мире, а не в паре шагов от его нескончаемого тлена бытия. Выдох приходит с болью в лёгких — кажется, он слишком долго задержал в них воздух, превратившийся за это время в горсть раскалённых иголок, пронзивших каждый сантиметр груди, — и с мыслями о где-то задержавшемся, потерявшемся в вязком потоке больничного не-времени Сокджине. Уставший от непрерывной болтовни ни о чём и от пристального задумчивого взгляда тёмных глаз, которые теперь всегда были направлены в его сторону, будто в ожидании очередного срыва, Юнги попросил его купить кофе. Кофе, конечно, самому Сокджину, не спящему нормально уже какое-то время, в попытке угнаться за режимом проблемного пациента, за которым теперь «мягко наблюдать 24/7» — первостепенная по важности задача. Юнги вздыхает, нарушая и так не особо стройный ряд вдохов-выдохов, и буквально чувствует, как жажда обжигает горло. Ему кофе пить больше не рекомендовалось. Примерно никогда. Только травяной чай, от которого не то что не становилось легче, переставало хотеться жить вообще. Сокджиновы шаги вопреки всему не ломают его болезненную тишину, видимо, не совсем здоровое, явно воспалённое сознание воспринимает их как часть его — Юнги — существования. И от этого немного смешно. Он вздрагивает, ощущая, как трясутся безвольные руки, и уже чувствует обеспокоенный взгляд Джина, пробирающийся под кожу, на себе, хотя тот едва ли пересёк последний пролёт лестницы, разделяющих их. Новый вдох приходит со стыдом и напоминанием от гадкого внутреннего голоса, не дающего ему забыть, какой он сам на самом деле жалкий, что ему необходимо со всем справиться, хотя бы ради друзей, которые страдали из-за него достаточно. Юнги выдыхает, собирает себя по кускам, и поворачивается в сторону лестницы, где его тут же находит чужая уверенная улыбка готового бороться дальше человека. Сокджин шагает к нему так бодро, будто эти кафельные плитки не его личный путь на эшафот, к которому он, Юнги, подтолкнул его, и продолжает улыбаться. Ещё одна трещина бежит вниз по затвердевшему почти чёрному, обожжённому в пожаре невозможных чувств, сердцу Юнги. Порой ему начинается казаться, что лучше бы ему больше дышать не рекомендовалось. Примерно никогда. Но вместо официальных бумаг от врача ему с этой задачей и так помогают справиться друзья, буквально душащие своей заботой, которая лишь продолжает топить его в море бесконечной вины и жалости. Не к себе, конечно. Но Юнги продолжает дышать, потому что Сокджин улыбается, протягивая ему высокий стакан, явно не из больничного кафетерия. — Это свежевыжатый сок, — отвечает на незаданный вопрос Джин, — Сплошные плюсы: тебе — полезно, мне — не придётся смотреть на твоё кислое выражение лица, возникающее каждый раз, когда кто-то только заикается о чае. Юнги вяло, но вполне искренне улыбается в ответ. Быть может, всё не так ужасно. Он пьёт сок и не замечает, как Джин заполняет пустоту звенящей тишины, разговором ни о чём. Дыхание выравнивается само собой. А время, кажется, чуть-чуть ускоряется. Хотя в больнице приятнее находиться не становится. Но оно и не должно. Слишком рано говорить о «хорошо», когда не было сказано «нормально». Когда никто и не обещал, что оно — это «нормально» — вообще будет сказано.***
«Не забудь принять таблетки на ночь» «Внимательно прочитай инструкцию перед этим»«Ты и так 10 раз мне её рассказал»
«Всё равно прочитай» «И, Юнги» «Мы со всем справимся, ладно?»***
— Ладно, — Юнги снова соглашается, так, будто ему всё равно на вопрос, а Сокджин вздыхает в ответ. — Панические атаки в порядке вещей у людей с таким диагнозом, так что удивительно, что ты продержался без них так долго. «До меня многое долго доходит», — хочет пошутить в ответ Юнги, но не находит в себя сил выдавить и слово так, чтобы оно прозвучало не как крик о помощи. Сокджин замолкает так резко, что Юнги удивляется, как умудряется заметить это не сразу. Погружённый в свои мысли, переполненные подобными мрачными шутками, он не обращает внимания на образовавшуюся тишину и тяжёлый взгляд друга. — Прости, — выдыхает Джин через пару минут молчания, и Юнги удивлённо вскидывается. Он не спрашивает, за что, и не бросается спорить, говоря, что тот ни в чём не виноват, лишь молча рассматривает, как ломается под его взглядом чужая маска дружелюбного и спокойного профессионала, показывая искреннее раскаяние по поводу, совсем неясному самому Юнги. — Это я виноват, — продолжает Сокджин и в отчаянном жесте утыкается в скрещённые руки. Юнги поздно обращает внимание на то, что сегодня уже привычный блокнот с записями для будущей научной работы даже не был на столе, не то что в руках Сокджина. Это пугает почти так же, как то, что он говорит. — В твоём срыве, — продолжает Джин, так, будто это действительно то, что сейчас стоит обсуждать, — Я был беспечен. Приблизил тебя и проникся сочувствием больше, чем того требовала ситуация. Дружить с пациентом — неправильно. Я всегда это знал, но всё равно не остановился. И что в итоге? Юнги не уверен, что вопрос адресован ему. Он утыкается взглядом в собственные руки и изваянием замирает в кресле, боясь сделать или сказать что-то не то и не находя в себе сил пытаться исправить ситуацию. — В итоге, ты получил нервный срыв, будто до этого всего было мало, и рецидив появления видений о проекции бонусом. А я просто не хотел замечать твоего состояния, зарылся головой в писанину о том, как тебе полегчало, потому что как твой — чтоб меня — друг действительно хотел верить в то, что тебе становится лучше, — Сокджин поднимает голову, чтобы посмотреть на пациента, ища молчаливого обвинения и не находя ровным счётом ничего, — А тебе не становилось, Юнги. Теперь я вижу это так же отчётливо, как тебя сейчас, сидящего передо мной. Твоё состояние на моей совести. И вместо того, чтобы предложить тебе какое-то решение, я говорю всё вот это. И я… И ты… Юнги дёргается в ответ, распознавая первые признаки истерики, и не может думать ни о каком адекватном ответе. «Ты не виноват», — теряется в мыслях. «Это всё я», — застревает в горле. «Ты помог мне настолько, насколько это вообще было возможно», — разбивается о серьёзное выражение лица друга. И он вздыхает, пытаясь выбрать из словесного урагана хоть что-то, но, в итоге, путается лишь сильнее, давя из себя отдающую фальшивой искренностью улыбку. — Передо мной просто трудно устоять, хён, даже моя психика не сдержала оборону и стала, — Юнги замолкает и отсчитывает несколько секунд для создания верного эффекта, -…неустойчивой. Шутка получается объективно несмешной, но вполне в стиле Сокджина, который ожидаемо — пусть и через несколько секунд, необходимых на осознание — начинает смеяться немного истерично, но с каждым вздохом приходя в себя. «Я не должен был тянуть вас всех за собой в свои проблемы. Мне стоило разобраться со всем самому, а не малодушно скидывать это на других. Единственный, кто виноват — это…» — Я, — начинает Юнги, чтобы не позволить Сокджину, отсмеявшись, почувствовать себя неловко от собственного проявления — нет, не слабости — человечности, — Так и не понял, что там ты говорил про анализы. — Ах да, — спохватывается Джин так, будто не было всей этой разъедающей дружеской лжи между ними, будто они просто врач и его пациент, — Завтра нужно в больницу. Тебе нужно пройти обследование. Я уже обо всём договорился. Нас там ждут. — Я и сам могу сходить в больницу — обиженным ребёнком ворчит Юнги, изображая хорошую мину при плохой игре. — Можешь, — улыбается Сокджин, кажется, пришедший в себя окончательно, — Но со мной будет намного быстрее — связи, сам понимаешь. Хотя, если ты, конечно, настаиваешь, то можешь идти сам, если хочешь простоять в очередях половину жизни. Юнги, если честно, всё равно — и на очереди, и на больницу, но он под сопровождение довольной улыбки Джина, сменившей растерянное выражение человека, потерявшего веру в собственные силы, говорит, что не хочет идти один, потому что знает, что, в действительности, так будет лучше для всех. Кроме него самого, пожалуй.***
«Это нормально ошибаться и падать, когда твой путь так долог и сложен» «Ты и так держался очень долго»***
Молчание между ними настолько тяжёлое, что Юнги кажется, что он может почувствовать его вес на своих плечах. Джису гладит Лили, которую Дженни до последнего не хотела возвращать обратно, за ухом так спокойно, будто заранее перед приходом выпила лекарство от аллергии, и совсем не выглядит встревоженной. Это и пугает. Юнги знает, что то, что произошло с ним не могло не затронуть Джису. Знает, потому что сам с ума бы сошёл, если бы она так сорвалась. Потому что для них обоих это бы значило, что надежды попросту нет. Но Джису молчит с таким видом, будто не написала ему больше десяти сообщений подряд, как только узнала — скорее всего, от Дженни, с которой успела сдружиться за невероятно короткие, почти рекордные сроки — что было совершенно ей не свойственно. — Ты обедала? — спрашивает он, просто чтобы заполнить тишину, которой быть совсем не должно. Джису поднимает глаза на него, и Юнги не отводит взгляда — ему больше нечего скрывать, притворяться нет смысла. И, наверное, не было с самого начала. Не с человеком, понимающим тебя так, как никто другой никогда и не смог бы. Он видит в уголках её губ неуместное и такое болезненное «прости», которое совсем не хочет слышать ни от кого больше, и уже морально готовится снова окунуться в океан собственной вины, из которого, впрочем, не может выбраться с тех самых пор, как дрожа на полу собственной ванной комнаты сорванным голосом что-то бормотал приехавшему за несколько минут, показавшихся ему вечностью, Сокджину, явившемуся по первому зову в длинном классическом пальто поверх розовой пижамы. Но она удивляет его так же, как и в их первую встречу. — Нет, — отвечает на заданный вопрос Джису, — И, знаешь, я дико голодна, но даже в таком состоянии не позарюсь на твой фирменный рамён, поэтому уже заказала нам всё самое острое, что было в меню ближайшего тайского ресторанчика. Сказали, что привезут через час. Юнги качает головой, пытаясь выбрать один более конкретный вопрос из всех, что роятся в его голове, а Джису благосклонно ждёт его реакции, хмыкая, когда он всё-таки выдавливает из себя одно единственное: — Почему? Наверное, позволяя ей додумать вопрос самой. — Мама всегда говорила, что, когда чувствуешь себя подавленным, нужно есть острую еду, — Джису кивает самой себе и снова возвращает своё внимание кошке, подставляющей пушистые уши для поглаживаний, — Лучше пусть будет болеть желудок, чем страдать сердце. Юнги улыбается, пытаясь представить маму Джису. Должно быть, они очень похожи, раз именно от неё её дочь унаследовала эту удивительную способность говорить то, чего никто не ожидает услышать. Он совсем пропускает момент, когда Джису меняется в лице, задерживая свой взгляд на вновь распустившемся цветке на подоконнике, и не замечает, как Лили, почувствовав разительные перемены в дрогнувших ласковых руках, спрыгивает с колен девушки. — Юнги, — он вздрагивает от того, с какой интонацией она произносит его имя, так зовут тех, кого готовятся потерять, с кем знают, что больше не встретятся — он точно знает этот тон, так, медленно и с надрывом, она обычно вспоминает о Нём. О Тэхёне, — Расскажи мне о Ней. Лили, медленно продвигающаяся в сторону выхода из кухни, неожиданно срывается на бег, словно предчувствует что-то нехорошее, словно её тоже пугают слова Джису. Юнги смотрит ей вслед и тяжело сглатывает, надеясь, что ошибается и вновь понимает всё совсем неправильно. — Что? — Расскажи мне всё о Лисе. Её имя, произнесённое другим человеком, бьёт по Юнги больнее, чем он мог предположить. Сердце начинает стучать по рёбрам сильнее, словно пытаясь ускорить время, чтобы избежать этого разговора. — Но ты ведь всё уже знаешь. Джису хмурится и сжимает кулаки, давая знать, что в этот раз не уступит. Не станет молчать, чтобы потом снова обо всём жалеть. — Нет, — говорит она, упорно смотря ему прямо в глаза, — Мы только и делаем, что говорим о последствиях и боли, о невозможности двигаться дальше. А я прошу о другом. Юнги неосознанно задерживает дыхание, боясь, что с вдохом, вырвутся слова, которые он держал в себя с той самой ночи. Ночи, когда Лиса ушла. — Расскажи мне, как был с нею счастлив, — просит Джису, продолжая до боли сжимать кулаки, словно это позволяет ей держаться за ту хрупкую реальность, которую они восстанавливали вместе по кусочкам, — Расскажи, какой она была. — Её не было, Джису, — отрезает Юнги, резкие слова бьют по ним обоим отрезвляюще больно, но это не заставляет девушку сдаться. В конце концов, они оба всегда это знали. И хоть правда и режет глаза, но есть что-то намного более сильное, намного более болезненное — осознание того, что больше нельзя вернуться в мир, где этой правды не было. — Если её не было, — голос её не дрожит, но Юнги чувствует напряжение и страх, быть может, свой собственный, отражённый всей историей Джису, — Почему тогда тебе так плохо? Должно же быть что-то такое в Ней, за что ты продолжаешь цепляться, отчего продолжаешь страдать. Юнги дёргается. Эти слова немыслимы в рамках той системы жизнеобеспечения, которую он воссоздал по памяти о былой настоящей жизни, и он невольно смотрит на цветы азалии, распустившиеся вопреки всему: жестокому обращению, времени года, логике. — Просто расскажи мне, — уже мягче говорит Джису, разжимая онемевшие пальцы, ногтями оставившие красные борозды на ладони, — Не для того, чтобы отпустить, потому что мы оба знаем, что это сейчас — и, вполне возможно, потом — невозможно, а для того, чтобы снова окунуться в то счастье. Хотя бы ненадолго. Лили мяукает где-то в спальне, а Юнги отчётливо осознаёт, что никогда по-настоящему не знал девушку, сидящую рядом с ним, сколько бы ни думал, что её действительно понимает. Никогда не понимал до конца. В глазах Джису непролитые слёзы и полное принятие ситуации, к которому ему самому ещё идти и идти, как пешком до Гонконга, и, быть может, эта самая её просьба — почти мольба — это та искренность, которую они в друг друге так стремились найти, которая приблизит их ко всё ещё мутной и невероятно далёкой цели. Юнги не удивляется, чувствуя, как слёзы обжигают собственные щёки, и уже знает, что действительно должен всё рассказать: рассказать о том, какими тёплыми были прикосновения Лисы по утрам и какими холодными казались её руки в последний день счастья, о том, как сияли её карие глаза, когда она смеялась, и как обжигающе горько она смотрела на него в новогоднюю ночь, думая, что он не замечает, о том, как в её длинных светлых волосах путались солнечные лучи и как медленно, но верно меркло его личное солнце. Юнги всё расскажет, давно должен был рассказать, даже если им обоим это совсем не поможет. Даже если…станет только хуже. Даже если счастье — они оба знают — было ложным, оно всё-таки было, и он, Джису права, хочет хоть на секунду его вернуть. Хочет вернуться домой. К Ней.***
«Хён, не переживай слишком сильно — я почти дописал ту песню, справлюсь тут со всем и без тебя, отдохни пару дней. А потом, когда это всё закончится, давай снова махнём к морю: сейчас там, в это время года, должно быть, мерзко совершенно, — будет весело»***
Юнги ёрзает на высоком барном стуле, который Намджун притащил в свою квартиру по всё ещё не особо понятным причинам, и смотрит на часы отрешённо. Джун шуршит чем-то на кухне, прямо за его спиной, а Юнги кажется, что ещё одного слёзного объяснения он попросту не выдержит. Электронный замок двери протестующе пищит, оповещая их о том, что кто-то по ту сторону неправильно вводит пароль. Намджун фыркает достаточно громко, чем смешит Юнги, и идёт открывать дверь Хосоку, вечно забывающему простую комбинацию цифр. В маленькой прихожей что-то падает — и ему не нужно вставать и идти туда, чтобы удостовериться, что Джун снова сбил подставку для обуви, это становится понятно по не таким уж и тихим ругательствам, которые потоком срываются с его губ, сопровождаемые громким смехом зашедшего в квартиру Хосока, шуршащего пакетами на пороге.***
«Я уже на полпути к твоему дому с двумя баллончиками краски и с коробкой печенья от Дженни наперевес. И если ты не откроешь мне дверь, то я буду вынужден применить первое на стенах подъезда, и тебе тогда придётся опять извиняться перед соседкой, в этот раз самостоятельно» «А когда закончу разрисовывать твою дверь, я ещё и печенье всё съем сам» «Всё серьёзно, так что не вздумай, Юнги» «Не вздумай сдаваться»***
Они сидят на полу за разложенным Джуном складным журнальным столом прямо перед включённым телевизором, по котором в такое время года беспрерывно крутят различные развлекательные шоу с айдолами, и Юнги, разглядывая спокойные лица друзей, пьющих пиво прямо из жестяных банок, чувствует, что должен что-то сказать перед тем, как кто-то из них вздумает перед ним извиниться. В этот раз он должен их опередить, потому что единственный, кто здесь во всём виноват — это… — Я, — начинает Юнги нервно и тут же теряет всю уверенность, — Парни, простите мен… — Ради Бога, Юнги, просто заткнись, — неожиданно пылко отвечает Хосок, даже не повернувшись к нему, тут же отпивая пиво из банки. Его лицо сохраняет прежнее спокойное выражение, и Юнги хмыкает в ответ и тоже тянется к пиву, пока Намджун закатывает глаза и добавляет к словам Хосока веское: — Если будешь извиняться за то, что ты не каменный и умеешь чувствовать чувства помимо долбанного раскаяния, то мы просто заложим тебя Сокджину, — он улыбается, показывая ямочки на щеках, и Юнги на секунду кажется, что не было в его — их — жизни этих странных и запутанных двух лет, что они остались прежними, но залёгшие тени под глазами каждого из них выдают тяжесть перенесённого, — Насколько я помню, тебе нельзя алкоголь. Хосок согласно давится следующим глотком, и Юнги участливо стучит его по спине, зная, что так не поможет. Он опирается на изножье дивана, трясущимися пальцами пытаясь открыть банку, и чувствует себя человеком, вернувшимся домой после невероятно трудного, изнурительного дня, длившегося два года. Намджун пододвигает к нему тарелку с чипсами, а Хосок отдаёт ему последнее оставшееся острое куриное крылышко. Юнги кивает благодарно и старается расслабиться. Они все знают, что говорить что-то сейчас бессмысленно. Это никому не поможет. Поэтому просто смеются со споткнувшегося о свою же ногу Ли Кван Су. Даже если со временем лучше не становится никому, это не повод уходить в себя окончательно, ведь жизнь — это не только боль. Юнги правда хочется в это верить в момент, когда он опирается на плечо выслушивающего проповедь Намджуна о политкорректности Хосока, чтобы переключить канал. Жизнь — это смеяться вместе с друзьями с не попадающих в ноты айдолов, когда на душе скребут кошки, и держаться за неё из последних сил. Даже если их недостаточно для того, чтобы помочь хоть кому-то.***
«Даже не думай отговаривать меня, я иду с тобой и точка»«Я буквально ничего и не сказал»
«Вот и не надо» «Семейная терапия и клуб анонимных алкоголиков в одном флаконе — звучит не так уж и плохо»***
— Звучит просто ужасно, — комментирует Юнги слова Сокджина, на что последний лишь морщиться и переводит взгляд на удобно устроившуюся в кресле рядом с креслом Юнги Джису, которая лишь кивает головой. — И, тем ни менее, анализы удовлетворительные, — повторяет Джин с видом очень уставшего серьёзного человека, разговаривающего с неразумными детьми, — Никаких видимых отклонений обнаружено не было. Юнги рассматривает табличку, стоящую на столе доктора Ким Сокджина, придирчиво отмечая, что она выглядит сегодня более чистой и сияющей, чем всегда. Готовился к их приходу? Или это просто все цвета мира решили к нему наконец-то вернуться? — То есть, — подытоживает Джису, — Хотя бы на то, что жить дальше он будет, можно рассчитывать? Юнги хмыкает, видя, сколько усилий прикладывает Сокджин к тому, чтобы не закатить глаза, кивая. — Теперь я отчётливо вижу, почему Вы так быстро подружились, — он отодвигает от себя извечный блокнот и поправляет изрядно отросшие волосы жестом, преисполненным раздражительной усталостью. — И Вам потребовалось на это всего два часа, — с легко угадываемой усмешкой говорит Джису, — Вы и правда настоящий специалист. Джин обезоруживающе улыбается девушке, за два часа «групповой» терапии привыкший получать двойную порцию иронии по цене одной, а она отводит взгляд, рассматривая всё ту же табличку с его именем. Юнги качает головой, пробная беседа превратилась в пикировку почти сразу, прямо с порога, будто между Сокджином и Джису всё это время копилось напряжение, моментально вспыхнувшее от искры первой личной встречи. Нет, они не ругались, не кричали и не бросались друг к другу с кулаками, но с таким настороженным видом разговаривали, будто готовились в любой момент уйти в глубокую оборону. Джин вежливо, профессионально отстранённо и методично выяснял подробности проявления проекции у Джису, а та коротко и, по большой степени, односложно отвечала на вопросы, будто выдавливая из себя ответы, заученные в ночь перед экзаменом, взятые из безнадёжно устаревшего учебника. Оба они были склонны сосредотачиваться на схожести историй Джису и Юнги, а не на самом предмете разговора, отчего Юнги казалось, что в рамках данного диалога он был лишним звеном. Показательным пособием, на которое можно ссылаться, но не более того. Но, когда речь, наконец-то зашла, о вечном вопросе, что делать дальше, он почувствовал, нет, не включённость в разговор, а острое желание выйти из него вообще. Напряжение, сковавшее их троих — Юнги скорее за компанию — медленно спадало, и оказалось, что во многих взглядах на данную «проблему» Джису и Джин сходились, отчего конкретно Юнги становилось всё больше не по себе. — На сегодня всё? — спрашивает он, ожидая положительного ответа, давно потеряв нить разговора. Джин кивает рассеяно и продолжает говорить что-то Джису, прося заполнить какие-то бумаги для отчётности, последнее, что успевает заметить Юнги перед тем, как подняться с места, это протянутую руку девушки. Его куртка висит на крючке рядом с дверью кабинета, так что он в этот раз не видит, как это происходит, но ему не составляет туда, обернувшись всё сразу понять. Разлетевшиеся в разные стороны бумаги, покоящийся на полу джинов блокнот, шокированное выражение лица доктора и тонкая ладонь Джису в его руке. Юнги понимает всё и без слов, и ему кажется, что Судьба слишком заигралась с его жизнью, сводя всех вокруг него вместе и делая это прямо перед ним, словно дразня: У тебя такого никогда больше не будет. Он сжимает зубы и делает шаг назад, стараясь не свалиться в истерику. Его друзья заслуживают лучшего. Джису сейчас явно нужно спасать, но…как? Юнги смотрит на замершую в неловкой позе пару соулмейтов, нашедших друг друга в максимально неподходящее время, и, к своему ужасу, видит в глазах Джису какое-то отчаянное, больное принятие то ли участи, то ли судьбы, к которому надеется, в свою очередь, не прийти никогда. Она дёргается как от удара и выпутывает свою руку из хватки Джина. По её лицу трудно сказать, но Юнги почти уверен, что именно так выглядит человек, призрачная надежда которого рухнула в один миг. — Я знала, что так будет, — шепчет она хрипло, пока все краски сходят с её лица, — Я знала, что это не Он. Юнги не хватает сил шагнуть вперёд и взять её за руку, показав, что он готов разделить её боль, потому что его собственная кажется ему такой устрашающе возросшей, что ужас поглощает его с головой. — Юнги, — эхом звучит в его голове голос Сокджина, и он знает, что должен ответить, что должен сделать хоть что-то. — Джису, — зовёт он её почти беззвучно, но она реагирует, поднимает покрасневшие глаза, чтобы посмотреть на него. И всё, что он может сделать, это раскрыть приглашающе руки, чтобы в следующий момент обнять свою бывшую подругу по несчастью, столкнувшуюся с чем-то страшнее, чем то, через что они пытались пройти вместе. — Это конец, — шепчет она куда-то ему в плечо, и он не может никак это опровергнуть, потому что сказать, что всё теперь будет хорошо, значит соврать. Джин за её спиной тяжело падает в кресло. Юнги сжимает хрупкие плечи Джису, зная, что в этот раз вина всецело на нём, и думает о том, что для неё надежды вернуться в счастливое прошлое больше нет. Наверное, они все должны были уже понять, что Судьба всегда жестока. Исключений попросту не бывает. — Прости меня. — Это ты меня прости.***
«Я через полчаса заеду»
«Я в порядке»«Я не спорю»
«Не хочу пока что ни о чём говорить»«Понимаю»
«Просто оставлю корзину острой тайской еды под дверью»
«И печенье»
«Потому что сердцу, чтобы не страдать явно нужно много сахара»
«Это, конечно, хуже, чем слова твоей мамы, но я пытался»
«Спасибо»***
Юнги стоит под дверью Джису, не ожидая, что она откроет ему. Он не делает ровным счётом ничего, чтобы дать ей знать, что он здесь, но всё равно слышит её тихое, прерывистое дыхание по ту сторону. Два вдоха, один выдох — так звучат люди, которые только что плакали навзрыд, Юнги не нужно этого объяснять. Он аккуратно ставит корзину — огромную, плетённую, одолженную у Дженни, которая хранила её по не особо понятной причине, — в стороне от двери так, чтобы она её не задела, и бережно кладёт сверху красивый свёрток.***
«Я долго думала, что тебе написать. И знаешь, пришла, наблюдая за тем, как ты винишь себя и непрестанно каждым жестом просишь прощения за что-то, чего сам не понимаешь и потому не можешь сдержать, к тому, что тебе нужно подумать о себе. Не о Хосоке и Намджуне, не обо мне и Джису, не о Сокджине. А о себе. Не делай того, что, как ты считаешь, «лучше для всех», потому что в действительности «лучше для всех» — это, даже если ты с этим не согласен, когда лучше для самого тебя» «Мы на твоей стороне, Юнги, мы примем любое твоё решение» «Поэтому подумай о себе» «Хосок сказал, что ты так не умеешь, но всё же» «Только о себе, Юнги»***
Юнги поправляет безразмерный шарф, закрывающий половину лица, и, стряхивая с волос снежинки, заходит в магазин, в котором ожидаемо полно людей. Предпраздничная лихорадка бьёт по всем одинаково, заставляя скупать всё со всех доступных глазу полок магазинов. Руки всё ещё мелко дрожат, но он больше не чувствует страха, державшего его за горло всё это время и отпустившего после сцены очередной, уже ставшей ему привычной, встречи соулмейтов. Очередь двигается медленно, а Юнги, пропустивший милую старушку вперёд, в ней последний, но это не беспокоит, ему, в действительности, некуда спешить, он перечитывает сообщение Дженни, чтобы сохранить в памяти неоднозначное чувство свободы, лёгкости, которое ощутил, впервые его прочитав. Не без примеси вины, но всё же лучше, чем было прежде. — Юнги? — удивлённо спрашивает Чеён, когда подходит его очередь. — Здравствуй, — говорит он слегка неловко, чувствуя её изучающий взгляд на себе. — Только не говори мне, что с той соседкой опять что-то случилось, — Чеён театрально хватается за сердце, заставляя Юнги улыбнуться. — Нет, я хочу подарить цветы подруге, чтобы… — он мнётся, не зная, как правильно выразиться, — Поддержать её? Чеён кивает и задумчиво оглядывается, словно выбирая наиболее удачный вариант. — Что насчёт, — её глаза сверкают, когда идея приходит к ней в голову, — Герани? Она кивает в сторону небольшого скопление красных цветов в симпатичных белых горшках, и Юнги уже знает, что это то, что он искал. — Герань обычно выражает влюблённость, но эта, алая, символизирует утешение, ободрение, — Чеён небрежно смахивает светлую прядь волос с лица, — Такие цветы дарят тем людям, которым хотят сказать, что всегда будут рядом. — Да, это то, что нужно, — отвечает Юнги, наблюдая за тем, как Чеён выходит из-за прилавка, чтобы выбрать самую красивую герань для него, — Как ты? Девушка оценивающе рассматривает выбранный горшочек и улыбается, переводя взгляд на него. — Прекрасно. И Юнги улыбается в ответ.***
«Я не смогла сказать тебе это в лицо, но» «Спасибо, что помог разобраться со…всем этим»«Я ничего такого не сделал»
«Ты сделал даже больше, чем можешь себе представить» «Спасибо» «И, пожалуйста, помоги теперь себе. Ты тоже заслуживаешь счастье, такое, какое выберешь себе сам»«Но я ведь сделал несчастливыми всех вокруг»
«Разве?» «Уверена, твоей подруге понравится герань»***
— Уезжаешь? — раздаётся из-за двери, и он замирает на месте. Юнги ещё не успел принять окончательное решение, но Джису уже знала, что он решит сделать. — Да. Про… — Это правильно, — прерывает она его, не давая извиняться за то, в чём ни секунды не виноват, — Ты должен позаботиться о себе, в первую очередь. Юнги вздыхает так, что срывается на всхлип, и Джису, кажется, снова плачет. — А ты? Он не успевает сформулировать мысль, но Джису уже её улавливает, отвечая твёрдым «нет», но тут же, распахивая дверь, предстаёт перед ним, заплаканная и в пижаме, но с серьёзным, уверенным выражением лица. — Я справлюсь, — отрезает она так, словно он спорит. Юнги улыбается. Она с самого знакомства держалась намного лучше него самого. — Я знаю, — говорит, не сомневаясь ни секунды, — Иначе не оставлял бы тебя тут одну. Вас всех. Джису улыбается в ответ и обнимает его во второй раз за всё их знакомство, с момента которого будто прошло уже много лет. — Сделай так, чтобы мне не пришлось беспокоиться о тебе каждую минуту, — она прижимается к нему наперекор словам отчаянно, так, будто прощается навсегда, — И вернись, когда будешь готов сказать, что справишься. Юнги кивает, давая молчаливое обещание писать как можно чаще, и думает, что такой конец для их странной истории можно назвать счастливым. — Мы оба справимся, — вспоминает он тот их первый разговор, когда думал, что в ответ на её вопрос стоило соврать и сказать то, что говорит сейчас, то, что считает сейчас правдой, — Теперь я точно это знаю. Джису смеётся, и Юнги чувствует, что это самое начало пути, по которому он должен пройти один, чтобы всё наконец-то понять. И в этот раз всё должно получиться, потому что они оба останутся наедине с людьми, которые в полной мере могут их понять — с самими собой. «Должно быть, это тяжело» Да, но это и есть жизнь, в ней, чтобы прийти к «хорошо», нужно пройти через «плохо». И в этот раз Юнги готов к этому. Готов начать заново.***
Готов ли? Юнги оглядывает квартиру в поиске намёка на то, что мог забыть, укладывая чемодан. Квартира кажется совсем пустой без его вещей. Лили наматывает круги вокруг переноски, ожидая, когда хозяин посадит её туда, чтобы отвезти к Дженни по пути в аэропорт. Её кошка, кажется, любит намного-намного больше самого Юнги, хотя ему трудно её в этом винить. Даже не заходя на кухню, он может сказать, что оставил всё на своих местах. Ключи. Брелок. Кружка. Какао. Азалия. В новую жизнь не берут осколки прошлого. Быть может, когда он вернётся, то справится с собой и выкинет это всё сам, без посторонней помощи, но пока, пока эти вещи останутся с ним невидимым якорем, не тянущим назад, но и не дающим совсем оторваться от берега и не вернуться. Юнги вдыхает полной грудью, всё ещё ощущая тяжесть в районе сердца. Это не должно пройти быстро, но он уже бесконечно устал. Мысли уносят его далеко в прошлое, в те счастливые мгновения, что он провёл в этой квартире с Ней. Ему не стоит думать о них, но он никогда не мог себя остановить. Юнги садиться за свой рабочий стол и достаёт из шкафа жёлтый блокнот, чтобы мельком пролистать разрисованные его отчаянием страницы. «я знаю, что время лечит, но мне пока не легче», — пишет он на последней странице, вспоминая, как в этот же день ровно год назад шутил про то, что встретит новый год один в пустой квартире, и, закрывая глаза, знал, что проснётся счастливым. С тех пор, проснувшись ото сна, длинною в год, он ни разу не почувствовал себя таковым, но это ведь не значит, что шансов больше нет. Юнги закрывает блокнот и, не глядя, чтобы не начать сомневаться в правильности решения, кидает его в пустую урну, стоящую под столом. Ему нужно оставить его позади тоже, ведь, если он этого не сделает, лучше не станет никогда. Первый шаг сделан. Лиса хотела бы этого.***
«Рейс уже сегодня вечером»
«Простите, что не могу остаться»
«Главное: вернись»***
Лисы не существовало. Юнги устраивается удобнее в кресле, рассеянно наблюдая, как стюардессы указывают пассажирам на их места. Её никогда не было. Он смотрит в билет, проверяя время прилёта, и улыбается сам себе. Всё будет в порядке. Не сейчас, но будет. Этого достаточно.***
Всё пройдет, но свет твоего лица Навсегда со мной *** Cold sheets, but where's my love? I am searching high, I'm searching low in the night If you bleed I bleed the same, if you're scared I'm on my way Did you run away, did you run away, I don't need to know If you ran away, if you ran away, come back home Just come home