Время джентльменов

— Время — это река, — говорит Дарлингтон, переворачивая страницы с тем пиететом, с коим следовало бы припадать на одно колено, тошнотворно по-рыцарски, дабы принести клятву верности. Не так ли их золотой мальчик поклялся в своей любви Нью-Хэйвену? Йелю? Самой Лете? Или, прежде всего, «Чёрному вязу», откуда его изгнали, как зверя? К горлу подкатывает тошнота, когда чужие когти едва оцарапывают бумагу. — Течение не позволит тебе стоять на месте, не даст пойти вспять, и не успеешь оглянуться, как по этим сосудам тебя вынесет в совершенно иные воды, — добавляет он. Осуждающе за творимое ею? За то, что в очередной раз нарушает установленный порядок? Алекс помнит «Манускрипт», помнит лиловые языки и заискивающую покорность одурманенных служителей (рабов, блядских рабов, поправляет она себя), помнит прикосновение губ Дарлингтона к её нагим бёдрам; помнит его пальцы и какое-то больное восхищение, затаившееся под веером ресниц — вольфрамовым стеклом в зрачках. Помнит тепло его тела, когда он прижимался к ней во сне. Как и когти на своём животе, и обещание служить ей вечно. Ей не было страшно тогда. Почему же страшно сейчас? Почему бы не повелеть ему явиться? Почему бы не приказать вернуться золотому мальчику? Данте нужен её Вергилий. Алекс по дурной привычке кусает губы, в пальцах сжимает ложку и вяло помешивает сахар в чае. Водоворот кристаллов навевает воспоминания вовсе не о исчезнувшем домике Дороти. Хотя ведь и её унесло в Изумрудный город, только дорога из золотого кирпича вела к верной погибели. С той поправкой, что у Алекс не было ни волшебных туфель, ни топора дровосека, а сердце сожрала какая-то адская мерзость. У Алекс только змеи под кожей, гнедое бешенство и сучий взгляд. Только ныне рядом с Дарлингтоном кажется, что вместо мозгов у неё солома или вязкий студень, или ещё что-то, не позволяющее думать связно. «Я дала тебе умереть. Чтобы спасти себя, я дала тебе умереть» Стоит это сказать, стоит попытаться извиниться хотя бы здесь — на границе миров, между сном и смертью, отыскав его? Призвав? И Алекс бы времени не терять, а выспросить у него всё, как у своего Вергилия, как у друга, перед которым она проебалась на несколько жизней вперёд. Подвела так, что прогулка в ад стала бы небольшим искуплением за сотворённое. Дарлингтону стоило бы её нахуй послать, случай для ругательств подходящий. Но он говорит с ней о времени, о тонкой завесе между мирами, о кругах ада и ещё какой-то херне. Чёртов эстет, чёртов джентльмен. Чай в кружке не стынет и сахар не растворяется, сколько его ни мешай. Под столом хрустит изламывающееся осколками стекло — следы тысячи долларов, которые они с Дарлингтоном так давно превратили в пыль, запивая каждый свой триггер дорогим вином, прежде чем очередной бокал летел в стену. Есть что-то (не)правильное в том, что они встречаются именно на кухне Il Bastone, за чаем, пока когтистые пальцы Дарлингтона переворачивают страницы книги без названия. Это кажется почти нормальным, если Алекс удастся вытянуть его в мир живых. В мир, где старый Мерседес ждёт своего хозяина, как и Космо, ластящийся к ногам каждый раз, стоит Алекс переступить порог «Чёрного вяза»; где Доуз готовит любимый суп их золотого мальчика и бессознательно тушуется, стоит тому улыбнуться; где Алекс учится по крупицам охранять с ним их собственный ад. Славное время прошло, кануло в лету из-за чужой жадности, из-за человеческого фактора, пролезшего щупальцами даже в сердце «Леты». «Мы пастыри» Тогда, в славное время, душу Алекс никто не хотел сожрать; тогда Дарлингтона ещё никто не сожрал, чтобы после он этими самыми когтями не разодрал этой мракобесии пасть. Они чёрные, крепкие и острые. У Алекс сводит внутренности странной то ли истомой, то ли судорогой от воспоминания, как они вжимались ей в кожу. «Я дочь Леты, и волк не за дверью. Он передо мной» Алекс помнит воющих шакалов, едва не отгрызших от неё кусок — из тех, что имеются между костьми, которыми она кому угодно встанет поперёк горло. Бельбалм, Сэндоу или кому-то там ещё. О Стиксе, о голосах, напуганных, скандирующих так долго неразборчивые слова, — она тоже помнит, и об иле, и о вязком дне, похожем на трясину зыбучих песков, затягивающих по колено в вязкий водоворот. Помнит взгляд Норса, улыбку Бельбалм и выражение лиц каждой сожранной ею души. Слишком обширная картотека воспоминаний для какого-то одного семестра, но ведь Алекс Стерн часто оббивает пороги миров загробных, приветствуемая то косой, то лязганьем шакальих челюстей. В конце концов, у смерти много лиц: красивых и уродливых одновременно, вполовину живых и мёртвых, сопровождаемых шелестом железных крыльев или иными атрибутами, коими наградило её человечество, но отымеет она всех. Дарлингтон морщится, словно заслышав её скверные мысли. В конце концов, пока они вдвоём сами отымели смерть. — Звяканье ложки во время перемешивания — признак дурного тона, Стерн. От этих слов веет таким настоящим, истинным занудством Дарлингтона, что Алекс поднимает брови. — А снобизм — предзнаменование выбитых зубов. Ей кажется (или нет?), что он с трудом сдерживается, чтобы не закатить глаза. Всё такие же голубые. А что она ожидала увидеть? Узкие зрачки? Чёрные бездны? Она булькает в свою кружку, вспоминая, как взглядом могла поймать его улыбку, притаившуюся в уголках губ. Таким она его помнит. Золотым мальчиком. Джентльменом. У Дарлингтона в её сне? видении? в этом междумирье улыбка острее ножа, которого у Алекс, к сожалению, нет. И Дарлингтон, наконец, на неё смотрит. Внутри, по стонущей тоске, по чувству вины и прыткой радости расползается холод, заскорузлыми пальцами перебирает ей органы, словно прошедший сквозь Серый. — Ты уверена в своих благих намерениях, Данте? — мягко спрашивает он. Зубы у него обычные, человеческие. Идеально белые, идеально ровные, за исключением двух выступающих резцов. Были ли они раньше? Алекс не знает. Ей было не до деталей, ей жить хотелось и не проебать появившийся шанс. Всё равно проебала. Ведь благими намерениями вымощена дорога туда, куда попал Дарлингтон. — Уверена, что стоит меня вытаскивать? Алекс не знает: её разыгравшееся воображение рисует тени, поползшие по стенам, словно живые; тень позади Дарлингтона, так похожую на существо, увиденное ею под потолком «Чёрного вяза»? Сросшееся с Дарлингтоном костьми? От него веет потусторонним. Сера, смерть, наэлектризованный воздух, полнящийся силой, и страх. Конечно же страх: Серые чувствуют его присутствие. Серые его прозвище повторяют шёпотом, складывающийся в гул, и забывают главное правило: призраки тоже могут быть связаны. Алекс (не) хочет знать, на что способно существо, пережившее исчадие ада. Алекс очень хочет спросить, что скрывается за грехом, который превратил их идеального мальчика в демона. — Время джентльменов прошло, — добавляет Дарлингтон размеренно и спокойно, словно рассказывает об очередной гробнице, уделяя внимание каждому заложенному в неё камню. Только ранее за спокойствием таился истинный восторг и странная, непонятная самой Алекс любовь. Она сквозила в скрупулёзности, с которой Дарлингтон относился к своей работе; в нежности его пальцев, прикасающихся к корешкам книг, к искусно вырезанному орнаменту на множестве ящичков, из которых он доставал тёмные чудеса для Алекс, как кроликов из шляпы. Ныне в его спокойствии таится опасность, среди вязовых стволов и тяжёлых ветвей. Среди камней гробниц, среди развилок йелевских дорог. На каком бы перекрёстке ей поймать джентльмена-демона? Доуз сказала, что демона можно вызвать, лишь заключив с ним контракт. Лета знала многое, но сведений о демонах библиотека наскребла так скудно мало, что Алекс сразу стало понятно: Лета опасалась той стороны Покрова и монстров, которые там таились. Хватило одного прочтения хроники о неудавшемся призыве в 1980 году, где от самого призывателя остались одни ботинки. Демоны опаснее Серых. Не было нужных слов, чтобы отпугнуть их; не было возможности узнать, что грозит заложенной душе. Но Алекс очень хочет, чтобы один конкретный демон вернулся домой. С остальным она разберётся. Она хватает Дарлингтона за руку, когда на кухне становится совсем темно — их время заканчивается, Доуз вот-вот вытащит её. Под подошвами ботинок хрустят осколки; они же впиваются Алекс в руки стеклянной крошкой. Дарлингтон переплетает с ней пальцы. «Я буду служить тебе вечно» Алекс подавляет желание сглотнуть. И улыбается, змеисто, зло, скрывая за этим разверзающуюся в пропасть червоточину в груди. — Если это означает, что ты будешь больше материться, то я только «за», — она облизывает губы, не отводит взгляда, не отпускает его руку, делая, что должна была сделать ранее. — Пора домой, Дарлингтон.