Авалон на закате

      Солнце уже село, и по небу стремительно разливалась тьма, надвигаясь с востока – как приходит в Британию вообще что угодно. Это даже странно, если так подумать, ведь на западе от Британии есть ещё один остров. Почему хотя бы раз-другой, коли уж всем на этом несчастном острове почему-то мёдом намазано, сюда не может прийти что-нибудь из Ирландии? Хотя бы просто ради разнообразия? Или, скажем, с юга, из какой-нибудь Испании? Почему только с востока?       Аскеладд стоял в компании ещё нескольких викингов у небольшого костра на окраине «площади» вокруг шатра конунга, скрестив руки на груди, и старательно делал вид, что слушает пьяную брехню какого-то мордоворота, божившегося, что однажды по молодости ему довелось сойтись один на один в схватке с ётуном. Попробовал бы схватку с Торкеллем сначала пережить. В действительности всё внимание Аскеладда было приковано к шатру Кнута, на который время от времени он бросал осторожные взгляды в ожидании знака. Оный знак должен был быть предельно прост и незамысловат: если Кнут согласен на встречу, пусть создаёт условия для того, чтобы она состоялась. Он сам должен дать Аскеладду попасть внутрь шатра незамеченным. И если по какой-то причине Кнут этого не сделает…       Разумеется, Аскеладд предусмотрел такое развитие событий. Если Кнут предпочтёт проигнорировать его просьбу или даже избавиться от него на всякий случай, это вполне в рамках ожиданий. Конечно, очень неприятно, но вполне разумно, и если бы Кнут принял такое решения, Аскеладд в чём-то даже это одобрил бы. На такой случай он даже (при помощи Фритгит и её способности извлекать письменные принадлежности буквально из воздуха) подготовил своего рода завещание, которое собирался Фритгит же и вручить. Собирался.       До тех пор, пока она сама не полезла в этот чёртов шатёр, засветившись, кажется, вообще перед всеми, кем только можно.       Ей только с Торкеллем осталось поручкаться.       Прежде Аскеладд рассуждал так: если Кнут не захочет принять его в первый же день, вполне безопасно предположить, что тем самым он всего лишь играет на нервах просителя. Это более чем нормальное поведение для конунга, цель которого – утвердить в сознании ищущего аудиенции ощущение важности фигуры правителя. Чутка его помариновать, если говорить простым языком. И Аскеладд был вполне согласен немного помариноваться, тем более что и выбор у него небогатый. Ну а если он ошибся бы, и молчание значило бы отказ и угрозу убийства – и это тоже понятно. Неприятно, но отнюдь не страшно.       Было не страшно.       В одно мгновение всё изменилось. Аскеладд не имел ничего против того, чтобы рисковать собственной жизнью – он занимался этим с рождения. В конце концов, если его жизнь не нужна Кнуту, то самому Аскеладду она не нужна и подавно. Всё, что он мог сделать ради Уэльса – это умереть, и он умер. Ему вообще не следовало рождаться, так что невелика потеря.       Но теперь на кону стояла и жизнь Фритгит. Если Кнут захочет избавиться от Аскеладда, естественно для него будет захотеть избавиться и от его «сообщницы», о степени посвящённости которой в происходящее и заинтересованности в оном он не имел бы ни малейшего представления.       Поэтому если Кнут не захочет видеть его сегодня, Аскеладду не оставалось ничего иного, кроме как хватать Фритгит в охапку и бежать куда глаза глядят, так далеко, как только возможно. Туда, где Кнут их не достанет, даже если очень захочет. И только потом уже решать, как обустраивать им свою жизнь дальше. В частности потому, что Аскеладду совсем не хотелось об этом думать сейчас. К тому же если какие мысли на сей счёт у него и возникали, то слишком странные, чтобы он мог позволить им хотя бы полностью оформиться, не говоря уже о том, чтобы всерьёз рассматривать как один из вариантов дальнейшего развития событий. Хотя бы просто потому, что они были слишком наивны.       Время шло, ночь сгущалась, брехня пьяного викинга становилась всё менее и менее связной и всё более и более неправдоподобной, хотя, казалось бы, куда уж там. У Аскеладда оставалось всё меньше моральных сил на то, чтобы слушать эти излияния даже в четверть уха. Он почти неотрывно смотрел на шатёр в надежде, что в любое мгновение оцепление телохранителей будет снято, и дорога откроется. Или сегодня, или никогда.       Однако, надо сказать, имелось что-то невозможно забавное в том, что Аскеладд наотрез отказывался рассматривать те варианты дальнейших действий, которые предполагали в том числе рискнуть и жизнью Фритгит тоже. Это почти смешно, сколько всего он сделал за последний месяц или около того просто ради её безопасности. Наверно, можно было бы уже и посчитать, что он сполна расплатился по своим долгам и больше не несёт ответственности за её судьбу. При том, что с каждым днём чувствовал эту ответственность всё больше и больше.       Вообще, Фритгит предлагала покараулить вместе с ним, мол, две пары глаз всегда лучше, чем одна. Наверно, так она пыталась «извиниться» за своё необдуманное поведение, как-то помочь, «принести пользу», хотя с точки зрения Аскеладда такое предложение было ничуть не более обдуманным. Поэтому, как можно мягче ей отказав, он препоручил её (и Кари, если уж на то пошло, который, по всей видимости, буквально разрывался между возможностью стать свидетелем чего-то интересного и провести полночи в компании Фритгит) Наттфари и строго-настрого запретил выпускать за пределы лагеря Ёфура. Наттфари, кажется, проникся. Конечно, в некотором роде такое решение шло вразрез с идеей Аскеладда о том, чтобы научить Фритгит свободе, но если она сама не хочет о себе заботиться, значит, это ложится на его плечи.       Научить свободе, да? Самому бы знать, что это такое и как этим пользоваться. Любит он, однако, учить людей тому, в чём сам не разбирается.       Аскеладд вздрогнул.       Из шатра вышел Ульф, этот узкоглазый учитель фехтования и, похоже, едва ли не правая рука Кнута, подошёл к одному из караульных, стоявших у самого дальнего от входа края шатра, и о чём-то заговорил. Всего лишь ночной обход? Или что-то пришло в движение? На таком расстоянии, да ещё в этом лабиринте пятен света и тьмы не разглядеть, но, кажется, слова Ульфа караульного озадачили. Сам Ульф тем временем повернул голову и жестом подозвал к себе ещё парочку караульных. Их это, похоже, озадачило не меньше, и они с сомнением переглянулись.       Сердце Аскеладда забилось чаще. Даже если телохранители заартачатся и откажутся покидать посты, всё происходящее указывало на то, что Кнут приказал Ульфу освободить дорогу для тайного визитёра. Если, конечно, именно Кнут получил послание. С другой стороны, Фритгит говорила об этом весьма уверенно, а она не из тех, кто любит принимать желаемое за действительное. Напротив, она скорее готова принять за действительное содержание своих худших кошмаров. В любом случае, даже если сегодня встреча всё-таки не состоится, Аскеладд может более-менее уверенно предположить, что их с Фритгит всё же не попытаются убить исподтишка. Полной гарантии, конечно, никто не даст, но уже хлеб.       После некоторых колебаний караульные подошли к Ульфу. Лучше, конечно, если он всех троих отведёт куда-нибудь в сторону, но слишком на это рассчитывать тоже не стоило. Убедившись, что всё внимание окружавших его викингов приковано к пьяному балаболу, Аскеладд плавно и тихо отступил прочь, в темноту. Сейчас во тьме было его единственное спасение. К сожалению, самый опасный участок – вокруг шатра – хорошо освещён, поэтому даже если ему удастся незамеченным проскользнуть за спинами караульных, Ульф увидит его практически неизбежно. С высокой вероятностью этот тип вполне осведомлён, зачем Кнуту вдруг потребовалось ослабить охрану шатра, и всё же не хотелось рисковать понапрасну. Впрочем, увы, без риска и капельки наглости преуспеть не получится.       В принципе нигде.       Осторожно пробираясь на позицию, откуда удобнее всего было бы рвануть до шатра, пытаясь сливаться с тенями и лишний раз не отсвечивать во всех смыслах этого слова, Аскеладд с тоской вспоминал Торфинна. Мальчишка был мелкий, ловкий и юркий (и наглый сверх всякой меры), проскользнуть под носом у противника для него было раз плюнуть. Поэтому когда требовалось проследить за кем-то или тайно куда-то проникнуть, Аскеладд привык просто посылать его, не ломая голову над тем, как именно следить и проникать, поскольку Торфинн из кожи вон вылезет, чтобы всё обстряпать, как надо. Проще говоря, Аскеладд потерял навык. Мальчишка любил рассуждать о том, что большинство викингов – да и людей вообще – до смешного громоздкие и неповоротливые, а сейчас сам себе Аскеладд казался неуклюжей махиной, которая движется слишком неловко и слишком громко. Приходилось всё время напоминать себе, что в значительной степени эти «неловкость» и «шумность» были только у него самого в голове. Он отвык доверять своему телу и, скорее всего, никогда больше не сможет доверять ему, как прежде. Это данность, с которой ему придётся прожить остаток своих дней.       Заняв подходящую позицию, Аскеладд вновь взглянул на караульных. Нет, так не пойдёт, слишком опасно. Кто-нибудь из них непременно заметит его боковым зрением. К счастью, по всей видимости, Ульф тоже это понимал. Сумев в чём-то убедить караульных, он повёл их прочь, оставляя без охраны значительный кусок периметра шатра. Дальше всё зависело от Аскеладда.       Впрочем, вряд ли у Ульфа получится отвлечь караульных надолго, так что мешкать не стоило. Выждав, когда они отойдут на минимально приемлемое расстояние, пригнувшись к самой земле, в несколько широких шагов Аскеладд достиг «изгороди», окружавшей шатёр, скользнул в щель между составлявшими «изгородь» переносными секциями, и опустился на одно колено перед самим шатром.       Взявшись за полог, он прислушался. Да, у него нет настолько звериного чутья, как у Торфинна, но это не значит, что чутья у него нет вовсе. Кнут вполне мог решить избавиться от него там, где этого точно не увидит кто-нибудь лишний, и при этом сам Аскеладд будет чувствовать себя расслабленно, уверившись в успехе своей затеи. Не было бы ничего удивительного, если, стоило ему пробраться в шатёр, в живот ему вошёл бы чей-нибудь клинок. В конце концов, разобраться с тем, насколько в действительности велика была угроза, можно и по мёртвому телу.       И в целом Аскеладда такой подход тоже устраивал. Устраивал бы, если бы кое-кто не влез туда, куда не просят. Хотя, если только ему сходу не снесут голову, после ранения в живот у него будет сколько-то времени, чтобы попросить Кнута пощадить Фритгит, убедить его, что она не представляет для него угрозы.       Быть может, Кнут даже послушает.       Долго рассиживаться опасно, но от инстинктов удалось добиться только того, что вряд ли шатёр под завязку набит вооружёнными до зубов викингами: ни позвякивания кольчуг, ни неловких переступаний с ноги на ногу, ничего. То ли все инстинкты его серьёзно притупились, то ли опасности действительно не было.       Нечеловеческим усилием воли Аскеладд убрал руку с рукояти меча. Если он войдёт в шатёр, сжимая меч, Кнут немедленно позовёт стражу. Остаётся лишь бросить монетку и вверить себя судьбе.       Iacta alea est.       Аскеладд приподнял полог и вошёл в шатёр. Внутри оказалось темно, даже темнее, чем снаружи. Весь свет исходил от крохотного масляного светильника – плошки с фитилём – в изголовье кровати, стоявшей по центру этой – жилой, приватной – части шатра, отделённой от «залы» плотным пологом. Обстановка здесь оказалась неожиданно бедная. Кровать, пара сундуков, стол, с горкой заваленный книгами (наверно, только количество и качество исполнения этих книг и могло указать, что это шатёр конунга), стул – вот и всё. От Кнута можно было бы ожидать хотя бы какой-нибудь переносной алтарь, но, похоже, с христианским богом он завязал основательно.       В центре шатра на кровати, как на троне, сидел человек, полностью одетый. Меч он положил рядом с собой на кровать, рукоять поблёскивала в неровном свете. Больше в шатре никого не было. Аскеладд сделал пару шагов, опустился на одно колено и почтительно склонил голову. Светильник Кнут поставил от себя сбоку и чуть сзади, так что лица его было практически не разглядеть.       Это же Кнут, верно?       — Ваше величество, это большая честь для меня…       — Подними голову. Я хочу видеть твоё лицо.       Голос Кнута. Это определённо его голос. Но интонации… Да, он сильно изменился после смерти Рагнара и нападения Торкелля, но даже тогда его голос звучал гораздо мягче, чем теперь. Тогда Кнут, конечно, из кожи вон лез, чтобы казаться прагматичным, сильным и независимым, настоящим вождём, игроком за столом, а не фигуркой на поле, но хорошо было видно, что это лишь ширма, за которой он прятался от собственных чувств. Никто не меняется по щелчку пальцев. Кнут всего лишь позволил собственной обиде поглотить себя, управлять собой, и его поведение на аудиенции у Свена было хорошим тому доказательством. Отчасти, наверно, Кнут тогда смирился со своей, как казалось, неизбежной смертью, и хотел высказать всё, что накопилось у него в душе. Выпустить пар хотя бы перед смертью. Он был ещё слишком неопытен и наивен.       Этот человек наивен не был.       Аскеладд распрямился и попытался взглянуть Кнуту в глаза. Безнадёжно. Из-за единственного светильника практически за спиной, фигура Кнута представляла собой едва ли не чёрный силуэт, освещённый лишь чуть-чуть по левому краю. Чернильная тьма надёжно скрыла его черты лица. Но спрятать кое-что оказалось не по силам даже ей (например, что Кнут отстриг свои непрактично длинные лохмы). Нет, Кнут сел таким образом специально, чтобы подчеркнуть эту деталь.       Шрам на его щеке притягивал взгляд.       Конечно, у викинга, даже конунга, шрам мог появиться в результате чего угодно, хотя вряд ли Ульф допустил бы такую оплошность и оцарапал Кнуту лицо во время учебного поединка. Он же наверняка не самоубийца. Шальная стрела, подосланный убийца, отчаявшийся сакс… Аскеладд почему-то был уверен, отчего-то твёрдо знал, что этот шрам оставил на память о себе Торфинн.       Что он ему, глаза выколоть пытался? Бесполезный и безнадёжный мальчишка, раз уж собрался пустить псу под хвост то, ради чего Аскеладд отдал свою жизнь, так хоть сделай это нормально! Сам знаешь, куда надо метить, почему ты позволил эмоциям настолько взять над тобой верх, что ты даже больше не видел, куда бьёшь? Торфинн умудрялся бесить, даже находясь за тысячи миль отсюда.       Вдруг Кнут фыркнул.       Похоже, немного смутившись, он поднёс ко рту кулак, а потом всё же тихо рассмеялся. Аскеладд понимал, что его так рассмешило, не испытывал по этому поводу никаких восторгов, но обижаться не стал. Смех может быть хорошим знаком.       Даже такой снисходительный.       — Ты стал похож на Виллибальда, — наконец выдавил Кнут.       — Зато перестал быть похож на себя, — Аскеладд позволил себе усмешку. — Иногда даже у монахов бывает, чему поучиться.       — Перестал быть похож? Не говори глупостей. Тебя выдаёт взгляд. Такой же наглый, как и всегда.       — Я? Наглый? Ваше величество изволит путать меня с одним безмозглым мальчишкой.       — Вы с ним похожи куда больше, чем оба вы готовы признать, — Кнут поднял руку и коснулся шрама.       Единственное, в чём они могут быть похожи, это то, что оба они люди. И то Аскеладд не был бы в этом так уверен. Если бы он в свои шестнадцать позволял себе то, что позволял себе Торфинн, то умер бы раньше, чем успел отрастить нормальную бороду.       Да поганец ему по гроб жизни благодарен быть должен.       Аскеладд молча смотрел на шрам. Кнут, вероятно, заметив это, отдёрнул руку. В темноте сказать было сложно, но, кажется, на лице его появилась усмешка:       — Торфинн был весьма… опечален завершением пира.       — И я слышал, что вы спустили ему это с рук. Нет слов, что выразили бы всю мою благодарность за ваше милосердие.       Кнут издал смешок:       — Вот поэтому вы двое были такими… занятными. Вы терпеть друг друга не могли и пользовались друг другом без всякой жалости. И в то же время по-своему друг о друге заботились.       — Я не заботился о нём ни разу, ни единого мгновения за всё время нашего знакомства, — резко возразил Аскеладд. — Само его существование оскорбляет меня.       — Я знаю. Я видел. Этому… сложно подобрать правильные слова, — Кнут пожал плечами. — В любом случае казнить его было бы всё равно что казнить пса, расстроенного смертью хозяина. Бедное животное нуждается в утешении, а не в наказании.       Такую точку зрения Аскеладд понимал. Он и сам относился к Торфинну больше как к приручённому зверьку, чем как к человеку. Большего мальчишка и не заслуживал. Заботиться о нём – как будто других дел нет! Торфинн был как волчонок, попавший в стаю собак. Почти что пёс, но не совсем. Слушает приказы, но кусает руку и всегда смотрит в лес. Животное, маленький испуганный зверёк.       И всё же что-то в словах Кнута неожиданно Аскеладда коробило. Оказывается, одно дело – самому рассуждать о том, насколько Торфинн безнадёжен, и совсем другое – слышать эти рассуждения от кого-то ещё. Тем более что сложно было отделаться от ощущения, что Кнут говорит не только о Торфинне. Кнут был там тогда, слышал рассказ Аскеладда о собственном отце. Кнут знает, что как бы Аскеладд ни отмахивался, хоть иногда, хоть самую малость, но он видел в Торфинне самого себя. Очень неудачную версию себя, надо отметить, несравнимо хуже «оригинала».       Права была Фритгит. Хотел того или нет, Аскеладд и правда заменил Торфинну отца. Очень хренового отца, кстати. Наверно, из Аскеладда отец вышел ещё хуже, чем его собственный папаша. Мысль сверкнула, как стремительно падающая звезда: а что вообще ждал от Аскеладда отец? Что он видел в диковатом, но смышлёном и старательном мальчике, выращенном на конюшне полоумной рабыней? Уж точно не своего убийцу.       Какие странные, глупые и несвоевременные мысли.       — И вместо того, чтобы казнить пса, вы отдали его другому хозяину? — поинтересовался Аскеладд.       — Сказать по правде, я предпочёл бы оставить его при себе, — задумался Кнут. — Он забавлял меня. И из него вышел бы хороший телохранитель, а при некоторых усилиях, быть может, и двойник. Но, увы, даже псу не позволено лаять на конунга. И тем более кусать его, — он вдруг усмехнулся, как будто ему в голову пришла какая-то очень забавная мысль. — А теперь ко мне за новым хозяином пришёл и старый пёс.       Аскеладд с трудом удержал на лице вежливую недоулыбку.       Кнут и правда изменился. Не сказать, что он и раньше особенно уважал Аскеладда – или вообще кого бы то ни было, если уж на то пошло – но сейчас… сейчас Кнут вообще не видел в нём человека. Старый пёс, фигурка на доске для хнефатафла, инструмент. Раб. Вещь.       Сыновья вырастают, чтобы стать копиями своих отцов.       — Я надеюсь, ты не собираешься сейчас и мне отрубить голову? — полушутливо уточнил Кнут.       Аскеладд заставил себя улыбнуться:       — Что вы, ваше величество. У меня и в мыслях не было.       — Я знаю, что ты врёшь. Тебя как никого оскорбляет сравнение с рабами.       — Все мы в этом мире рабы чего-то.       — И чей же ты раб? Кто или что тебя поработило?       Что он пытается этим сказать? Что Аскеладд сам виноват в своём «рабстве»? Что он сам «поработил» себя и сам не позволяет себе сбросить ярмо «рабства», упиваясь своей ролью «жертвы»?       Аскеладд отчаянно хотел взглянуть в глаза Кнуту, увидеть в них своё отражение, понять, как этот человек видит его и чего от него ждёт. Но единственный источник света превращал Кнута в чернильно-чёрный силуэт. Аскеладд никогда не говорил ему о своём умении читать людей по их лицам. Тогда что это? Угроза? Желание подчеркнуть дистанцию между ними? Аскеладд на свету, Кнут во тьме, Аскеладд на доске, а за доской сидит Кнут.       Мальчишке, похоже, очень нравится носить корону.       — Так зачем ты пришёл ко мне? — спросил Кнут. — Безусловно, я в долгу перед тобой, но у меня нет возможности по достоинству вознаградить тебя, и ты это знаешь. Я могу лишь сохранить тебе жизнь, раз уж ты выжил, но стоило ли ради этого искать встречи со мной?       — В тот день, когда вы приняли меня на службу, вы поставили мне условие: я должен служить вам и за себя, и за Рагнара. Я уже послужил вам за него и сделал то, что должен был сделать он. Теперь я должен послужить за себя.       Кнут замер, кажется, в удивлении, а потом фыркнул и даже хлопнул себя по колену:       — Ты забавный человек, должен признать. Ты хочешь служить мне? Я конунг викингов, которых ты так ненавидишь. И я не собираюсь отказываться от этого, даже когда все англы признают меня своим королём. У Бога нет любви к викингам, поэтому эту любовь дам им я. Он не пустит их в Рай, поэтому я построю для них Рай здесь, на земле.       Как будто сложилась головоломка, всё вдруг встало на свои места. Все эти речи о Боге, чёрный силуэт на фоне золотого сияния, владыка данов и англов, Рай на земле как вызов Раю на небесах…       … и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира.       Кнут знает это. Он христианин, он хорошо образован, он читал эту книгу, он знает, о чём говорит Откровение. Он знает, что мир идёт к концу, что должен явиться Антихрист и править миром.       Он сам хочет быть Антихристом.       Но не из ненависти к Богу или к Христу, не потому, что хочет погубить души, совратить невинных, умножить страдания праведников. Нет. Писание, святые отцы – все они ошибаются. Не из ненависти, а из любви к тем, кого сочли её недостойными, из желания спасти тех, кому отказали в спасении.       Это восхищало. Такие амбиции не могли не восхищать. Вероятно, так выглядит истинное величие. Быть может, первые отголоски именно этой воли заставили Аскеладда тогда всё же сделать эту ставку.       И всё же как глупо.       — Как бы ты ни хотел вертеть юным конунгом, нуждающимся в советниках, — меж тем продолжал Кнут, — я не буду твоей игрушкой и не стану потакать твоим желаниям. Подумай ещё раз.       — Верно, я ненавижу викингов. Но я и сам викинг. Вы – мой конунг, и мой долг – служить вам.       А ещё, честно говоря, Аскеладду было глубоко плевать, каким именно образом в Британию придёт мир. Достаточно было уже того, что именно к миру стремится Кнут, его власть станет гарантом этого мира и спокойствия в Уэльсе. Какие бы он ни рассказывал сказки о «рае для викингов», его слова и поступки явно свидетельствуют о том, что он намерен положить конец их набегам. Безымянная мерсийская деревня произвела на Кнута достаточное впечатление, чтобы он категорически запретил мародёрство в собственной армии, целиком состоящей из мародёров. У него есть воля и харизма, чтобы настоять на своём и привлечь к себе симпатии людей, в том числе и тех, кто поможет ему установить и обеспечить мир.       Разумеется, все эти люди в той или иной степени попытаются его использовать, и он неизбежно будет вынужден плясать то под одну, то под другую дудку. Так устроена власть конунга, от этого никуда не деться. Но Кнут в состоянии провести черту, за которой он не даст собой манипулировать. Да, безусловно, очень удобно было бы иметь «карманного» конунга, но не в том соль. Мир для Британии и безопасность для Уэльса – вот что всегда стоит на первом месте, и Аскеладд должен служить тому, кто в состоянии этот мир обеспечить. Всё просто и прозаично, как и вся жизнь вообще.       — Ты правда очень занимательный человек, — усмехнулся Кнут. — Не припомню, чтобы встречал подобных тебе.       — Ваше величество мне льстит…       — Ты предельно циничен и неразборчив в средствах достижения своих целей. Если тебе надо убить невинных, ты убьёшь, если надо унизиться самому, унизишься. Но в действительности всё, что ты хочешь, это совершить хоть что-то, достойное своего имени. Обычно люди прячут корысть за красивыми словами. Ты за корыстью прячешь высокие порывы.       Аскеладд был в некотором замешательстве. Он не до конца понимал, к чему всё это было, и что Кнут хотел услышать в ответ. Конечно, очень удобно, что он сам рассказал, как видит Аскеладда (и очень смешно, что Аскеладд виделся ему несравнимо лучшим человеком, чем был на самом деле), но такая откровенность в общении между неравными редко значит что-то хорошее.       — Ты циничен и наивен одновременно, — Кнут покачал головой. — Странное сочетание. В этом вы с Торфинном тоже очень похожи, — он вздохнул. — Я правда не ожидал увидеть тебя вновь, так что прости мою сентиментальность. Всё это было как будто в иной жизни…       И то верно.       — Ваше удивление понятно.       — Последний раз я спрошу тебя – из уважения к услуге, которую ты мне оказал – ты правда желаешь служить мне? Я могу дать тебе золото и землю, ярлом или тэном тебе не быть, но остаток дней ты проведёшь в спокойствии и достатке.       — Ваше величество, я викинг. Меня влечёт буря, а не спокойствие, и для меня нет большей награды, чем служить вам.       — Хорошо, — Кнут кивнул. — Я принимаю твою службу. Но приблизить тебя не могу. Ты сможешь сам найти себе место в моём войске?       — Да, сейчас мне покровительствует Ёфур Жирный из Халланда. Он не знает о том, кто я на самом деле. Я буду при нём.       — Как тебя называть?       Это, конечно, было неизбежно, но Аскеладд всё равно поморщился:       — Бьёрн.       Кнут фыркнул:       — Это и правда ночь воспоминаний.       — Просто очень распространённое имя.       — Ну разумеется, — он кивнул. — Кстати, я полагаю, ты проделал долгий путь, чтобы оказаться здесь. И многое предстало твоим глазам. Что думаешь об увиденном? Не жалеешь о своём решении? О том, что предпочёл меня моему отцу?       Не то что бы у Аскеладда в принципе хоть когда-то стоял выбор между Кнутом и Свеном. Не говоря уже о том, что было совершенно очевидно: избавившись от сына руками Аскеладда, Свен избавился бы и от самого Аскеладда. При молчаливом одобрении своих приближённых, которые вряд ли были бы довольны внезапным возвышением безродного выскочки, сына рабыни.       — Я видел всё то же, что есть везде, куда приходят викинги, — ответил Аскеладд. — Я видел разорение и запустение. Как разорял Англию ваш отец, так сейчас разоряете её вы, это верно. Но между ним и вами есть отличие. Ваш отец вёл в бой своих викингов, потому что боялся их. Он боялся, что если он не предложит им добычу пожирнее, они сожрут его самого. Он пытался потушить лесной пожар, подбрасывая в него дрова. Но вы, ваше величество, не боитесь своих людей, вы любите их. Вы ведёте эту войну, чтобы положить конец всем набегам и войнам. У вас есть высокая цель, подобной которой никогда не было у вашего отца. Поэтому нет, я не жалею о своём выборе.       Усмешка на лице Кнута стала совсем кривой. Видимо, как бы он ни храбрился, надев корону, он осознал её тяжесть. Он понял, что в словах Свена была правда. Что у короны есть своя воля, и что эта воля попытается переломить его о колено. Хотя не похоже, что он собирается сдаться на её милость.       — Скоро, — в голосе Кнута вдруг послышалось что-то, похожее на грусть, — я стану отцом.       Аскеладд моргнул.       Отцом? Кнут? Уже? Прямо сейчас? Сколько ему лет вообще? Кнут – отцом? Это что же, Торфинн уже тоже может быть отцом? Они же ровесники где-то, нет? Этот сопляк? Отец? Это же делает Аскеладда дедом, правильно? Фигурально выражаясь, конечно…       Странным образом Аскеладд был готов услышать от Кнута практически что угодно, кроме вот этого. Мальчишки, годящиеся ему в сыновья, сами становятся отцами. Он мог сколько угодно рассуждать о том, что стареет, но сейчас эта мысль ударила его, точно обухом топора. Никакие залысины так не старят человека, как появление «внуков».       Увидев реакцию Аскеладда, Кнут рассмеялся:        — Наверно, я выглядел также, когда мне об этом сообщили.       — А, эээ, прошу прощения. Примите мои искренние поздравления.       — Но скажи ведь, это странно. Ты всего лишь спишь с женщиной, потакая собственной похоти, а потом она вдруг сообщает тебе, что твоё семя пустило корни в её чреве. И ты хоть знаешь, что так должно произойти, что это произойдёт неизбежно. А каково должно было быть Адаму, когда Ева зачала от него Каина?       — Простите мне мою прямоту, но если вы хотите быть лучшим отцом, чем Свен Вилобородый, вам не стоит сравнивать своего первенца с Каином, — усмехнулся Аскеладд.       — Я понимаю, — с улыбкой кивнул Кнут. — К тому же ещё неизвестно, сын это будет или дочь. Моя жена почему-то уверена, что сын, но это говорит в ней общая склонность женщин выдавать желаемое за действительное.       Аскеладду вдруг стало интересно. В словах Кнута было кое-что, чего Кнут, похоже, не замечал совершенно. И Аскеладд был уверен, что раньше, в той, «иной», жизни и сам не заметил бы этого. Ему бы ни за что не пришло в голову обратить внимание на что-то столь незначительное, такую «несущественную» мелочь, посчитать её важной. Раньше, но не сейчас. Раньше, чем что? Что случилось, что он вдруг стал замечать такие нюансы?       — Ваше величество, у меня никогда не было ни жены, ни детей. Я не могу дать вам дельного совета, как стать хорошим отцом. За всю свою жизнь я «воспитал» лишь одного ребёнка, и это определённо не пошло ему на пользу. Но кое-что посоветовать я вам всё же могу. Быть может, это прозвучит странно…, — Аскеладд умолк.       Отчасти от того, как внимательно смотрел на него Кнут. Отчасти от того, что не знал, имеет ли вообще право говорить такое. Его совет прозвучит абсурдно. Сущая бессмыслица. В этом мире. Но ведь Кнут хотел создать иной?       — Я думаю, — продолжил Аскеладд, — вам стоит начать с того, что поговорить со своей женой. Не в постели, не во время или после любовных утех. Не о любви, семье и детях. Поговорите с ней. Вы много раз делили с ней постель, но готов поспорить, вы до сих пор не знаете, что она за человек.       Даже в темноте было видно, с каким удивлением смотрел на Аскеладда Кнут. Похоже, эта мысль и правда никогда не приходила ему в голову. Она и не могла прийти – с чего бы? А с чего она пришла в голову Аскеладду? Как всё началось? Почему он вообще начал говорить с Фритгит? Он же всего лишь пытался прощупать обстановку, осознать своё положение. Когда он начал говорить с ней ради самих разговоров?       Впрочем, что касается Кнута, не было бы ничего удивительного, если бы выяснилось, что для него на одно лицо не только все женщины, но и все люди вообще. Трон стоит на возвышении, с него тяжело рассмотреть отдельные лица.       Наконец, Кнут улыбнулся:       — Должен признать, ты последний человек, от которого я ожидал услышать нечто в таком духе, — улыбка стала совсем лукавой. — Кто эта женщина?       Аскеладду правда совсем не понравились ни эта улыбка, ни интонация, с которой был задан вопрос. Казалось, Кнут практически умилился.       — Какая женщина, ваше величество?       — Будет тебе играть дурачка. Ты сам прислал её ко мне.       Аскеладд ощутил прилив раздражения. Нет, он её не присылал. Она сама полезла – и прямиком в пасть ко льву.       — Если бы не она, мне не стоять сейчас здесь перед вами. Я обязан ей жизнью.       Как удобно, однако. Раз уж Кнут сам заговорил о Фритгит, это хороший повод попросить о ней. Вручить её Кнуту. Сейчас, конечно, ему некогда ею заниматься, но он может отослать Фритгит в услужение своей жене, а позже, когда всё уляжется, устроить её судьбу. Вдали отсюда Фритгит будет в безопасности. Хотя, как пошёл разговор, Кнут может посчитать её ценным заложником, который позволил бы ему управлять Аскеладдом. Но Кнут ведь хочет создать мир, где не страдают невинные, правильно? Ему нет причин желать Фритгит зла, а под его защитой она сможет устроить свою жизнь, свою собственную, не принадлежащую никому, кроме неё самой. Это только к лучшему.       Тем более что Аскеладд никогда и не собирался предавать Кнута.       Невидимая рука сдавила горло. Провожая Аскеладда на встречу с Кнутом, Фритгит ни словом не обмолвилась о себе. Она вообще за всё время ни разу не вспоминала о данном ей обещании. Потому что не верила, что Аскеладд его сдержит? Или… ха, нет никакого «или». В конце концов, если он правда так печётся о её безопасности… но хочет ли этого она сама? Он ни разу так и не спросил её, нужны ли ей все эти обещанные золотые горы. Впрочем, этот вопрос прозвучал бы довольно глупо, тем более что он не мог предложить ей совершенно никакой альтернативы. И всё же казалось неправильным, что он принимает это решение за неё.       — У неё нет семьи и родных, — продолжил Аскеладд. — И нет дома, куда бы она могла вернуться. Она всего лишь ещё одна жертва этой бесконечной войны, которая веками раздирает Британию. Она никогда не станет угрозой для вас, ни за что не выдаст, кто я. Ваше величество, я прошу вас, тем, что задолжали мне, уплатите ей. Дайте ей золото и земли, и возможность прожить тихую жизнь. Она умна и…       — Просто женись на ней, — с некоторым недоумением перебил его Кнут.       Аскеладд с лязгом закрыл рот и глупо моргнул.       — Ей всё равно потребуется муж, — развил свою мысль Кнут. — Когда война завершится, я дам тебе землю, пусть эта женщина живёт на ней.       — Ваше величество, я… не думаю, что это… возможно…       — Почему?       — Потому что… она саксонка. А я ненавижу саксов. Поскольку они выгнали бриттов с их земель.       — И ты хочешь, чтобы я поверил, что ты её ненавидишь?       Аскеладд принялся лихорадочно придумывать ещё хоть одну вменяемую причину, которую не стыдно было бы произнести вслух. Не стоило даже пытаться пускаться в путанные объяснения, что он не хочет жениться, потому что не хочет детей, потому что не хочет передать кому-то свою проклятую кровь… о боже, не на Фритгит. Только не Фритгит. Это было бы как-то совсем неправильно.       В конце концов, она же не видит в нём мужчину! Она пелёнки ему два года меняла!       — Сейчас я не могу помочь ей ничем, — Кнут пожал плечами. — Я не могу отправить корабль в Йорк ради одного человека. Но если представиться случай, и она того пожелает, то она может присоединиться к свите моей жены – по крайней мере, до окончания войны. Если после этого она оставит двор и будет тихо и незаметно жить где-то в своём поместье – меня это полностью устроит. Я услышал тебя, если она вдруг не решит в той или иной форме пойти против меня, даю своё слово, она в безопасности, — на его губах вновь заиграла лукавая усмешка. — Я дам тебе средства, но со своими долгами разбирайся сам. Как свободный человек.       Вот ведь наглый мальчишка…! Он практически прямым текстом назвал Аскеладда безответственным. Нет, положим, Аскеладд и правда далеко не самый ответственный человек на свете, однако он явно не заслужил, чтобы ему ставили это в укор. Он вовсе не пытался сбежать от своей ответственности по отношению к Фритгит. Он всего лишь…       — Но, ваше величество, моя жизнь принадлежит вам, я не могу отдать её этой женщине. Я готов отдать за вас жизнь, и если это случится ещё до окончания войны…       — На этот счёт не волнуйся. Разумеется, в случае твоей смерти она может рассчитывать на мою защиту. Эта женщина может быть угрозой для меня только до тех пор, пока жив ты, — Кнут отвёл взгляд. — Я не мог сказать этого тогда, но я в огромном долгу перед тобой. В его уплату я сохраню тебе жизнь сейчас. Ты доказал мне свою верность, и за верность я отплачу тебе сполна.       Аскеладд низко склонил голову:       — Вашей милости нет предела.       — Однако, — Кнут сделал паузу, — запомни одно: сейчас Флоки мне нужнее, чем ты.       Мог и не говорить, и так понятно, что в случае конфликта он встанет на сторону Флоки. Впрочем, эти слова значили и ещё кое-что. Если с Флоки вдруг что-то случится, особенно в сомнительных обстоятельствах, первым, на кого падёт подозрение Кнута, будет Аскеладд. Неудобно, неприятно, и очень некстати.       Во всяком случае, Кнут пообещал Фритгит свою защиту, и у Аскеладда не было особых причин сомневаться в этом обещании. Он приложил все усилия, чтобы объяснить Кнуту, что она не представляет для него угрозы и вообще относится к категории «сирых и убогих», тех, кого Кнут, по-видимому, собирался защищать в первую очередь. В её смерти для него не было выгоды.       Конечно, Аскеладд рассчитывал на несколько иной исход дела, но даже так уже очень неплохо. И… эээ… ему всё-таки придётся искать мужа для Фритгит самостоятельно.       — Что ж, думаю, мы всё обговорили, — Кнут хлопнул себя по коленям. — Прямо сейчас у меня нет для тебя дела. Когда ты понадобишься, я пришлю за тобой.       — Тогда я больше не буду мешать вашему сну.       — Моему сну? — он горько усмехнулся. — Постой-ка.       Кнут поднялся со своего места, подошёл к одному из сундуков, откинул крышку и принялся в нём рыться. Найдя мешочек, позвякивавший при каждом движении, он достал из него пару колец.       — Так и не привыкну их носить, хотя вещь полезная, — сказал Кнут как будто слегка виноватым тоном. — Держи, — он подошёл к Аскеладду и протянул ему кольца. — Одно возьмёшь себе, одно отдай той женщине. С ними вас пропустят ко мне и окажут помощь от моего имени. Но злоупотреблять не советую.       — И в мыслях не было.       Аскеладд с почтением принял кольца и, пользуясь моментом, взглянул Кнуту в глаза. Усталые. Кнут очень устал, и это не та усталость, которую может исцелить ночной сон. И всё же не такие усталые, как у его отца. Свен устал от постоянного страха, но Кнут устал от тяжести принимаемых им решений. Это хороший знак. Хотя, похоже, он очень ожесточился. Для достижения своих целей он явно готов пройти по головам, но сами эти цели Кнут по-прежнему видел так же ясно, как и прежде. Да, он устал, но он не собирался сдаваться. Он увидел этот мир без прикрас, принял его таким, каков тот есть, и преисполнился решимости его изменить. В этом отношении ничего не поменялось.       Аскеладд довольно улыбнулся.       — Должен признать, — Кнут усмехнулся, — я неожиданно рад этой встрече. Ты всегда найдёшь, чем меня развлечь.       Уточнять, относит ли Кнут к «развлечениям» уничтожение саксонской деревни и убийство Рагнара, Аскеладд не стал. Когда король изволит шутить, должно смеяться. Сегодня Кнут был невероятно милосерден и великодушен, не стоит играть с огнём без надобности.       Пожелав ему спокойной ночи и убедившись, что снаружи его никто не караулит, Аскеладд вылез из шатра и, осмотревшись, быстро пересёк опасный участок. Только пройдя пару шатров от края площади, он позволил себе остановиться и ухватиться за разболевшуюся ногу. Подумать только, всё это время, весь разговор, он простоял на одном колене. Его кости уже не готовы ему такого прощать.       Дедуля.       Аскеладд скривился. Кнуту нет ещё двадцати, а он уже начал плодить детей. Так у него самого наследников выйдет ещё больше, чем у его отца, а это значит, что грызня при дворе будет дай боже. Впрочем, до того времени, как это станет по-настоящему актуально, у Аскеладда дожить шансов нет никаких, так что всё это не его проблема. Если только эта грызня не затронет Уэльс.       Конечно, не затронет. Рагнарёк всё равно наступит раньше.       Ладно, стоит радоваться уже тому, что, по крайней мере, сегодня он не умер, да и в целом всё сложилось весьма удачно. Конечно, от идеи самому искать или помогать в поисках мужа для Фритгит (если она захочет им обзавестись) восторгов он не испытывал, но что уж тут поделать.       Разжав кулак, Аскеладд взглянул на кольца. Кажется, золотые, недурственно. Но самые простые, стоит отметить. Поднеся одно из них к самым глазам, Аскеладд увидел резьбу по внутреннему ободку. Попытавшись поймать хоть немного света, он разглядел надпись, кажется, что-то вроде «Knutr rex», корону в четырёхлистнике и крест. Чтобы уж все поняли, что называется. Но на пальце такое особенно не поносишь, всё сотрётся.       Что ж… и теперь ему надо отдать одно из этих колец Фритгит? Как… остроумно со стороны Кнута. Мальчишке просто нравится, что это он теперь учит жизни Аскеладда, а не наоборот, как это было прежде. Хотя это римский обычай, откуда о нём знать Кнуту? С другой стороны, он же христианин, всё может быть. Ну, во всяком случае кольцо придётся отдать Фритгит, а не её родителям, так что вроде как и не считается…       … интересно, а как женятся саксы?       Нет, конечно, они могли бы жить в воздержании… Аскеладд прекрасно знал, что нет. Он же не монах, и это явно не то, чему у монахов стоит поучиться. И вообще, он живёт в воздержании уже почти четыре месяца, и ему это не нравится.       Самое странное, пожалуй, в том, что его отталкивала не столько даже идея женитьбы в принципе (хотя это и то, чего он предпочёл бы избежать), сколько идея женитьбы именно на Фритгит. И он не очень мог взять в толк, почему. Такая перспектива его как будто почти пугала, точно может случится что-то непоправимое. Отчего-то ему казалось, что женитьба на Фритгит может стать рубежом, за которым лежит нечто, о чём он не имеет ни малейшего представления, жизнь настолько иная, насколько это вообще возможно.       Ладно, не важно. С проблемами стоит разбираться по мере их поступления.       — Ну привет, Локи Андвари Как-тебя-там! — на плечо Аскеладду вдруг опустилась огромная тяжёлая лапища. — С Кнутом потрындел, теперь-то, может, и меня всё-таки поприветствуешь? А то я уж начал думать, что ты меня избегаешь. Обидно как-то.       Аскеладду даже оборачиваться не надо было, чтобы понять, кто это. Что ж, во всяком случае жениться на Фритгит ему теперь точно не придётся.       — И я рад тебя видеть, Торкелль.