— Дядя Ривай, а ты знаешь, что лежит у меня в кармане? — игриво улыбаясь, что смотрится очаровательно нелепо с измазанной в каше щекой, спрашивает Марта.
Аккерман наконец-то научился их отличать. Его заслуги в этом, впрочем, не было — Ленора подсказала, что Марта часто заправляет волосы за уши, а Леда слегка картавит.
— М-м, — притворно задумывается Ривай, делая глоток чая. — Может быть, поросёнок?
— Ты такой глупый! — с полным обожания взглядом и весёлым хихиканьем встревает Леда. — Поросёнок не поместился бы в карман!
— И правда, не подумал, — разочаровано вздохнув, отвечает Ривай.
Подняв глаза, он перехватывает усмешки на лицах Мари и Леноры, сидящих напротив, и незаметно улыбается им в ответ.
Совместные приёмы пищи неожиданно стали для Ривая приятным времяпрепровождением. Сначала он чувствовал себя неловко, боясь, что его увечья, особенно ярко-видные в хорошо освященной столовой дома, будут портить аппетит всем присутствующим дамам. Но младшие, Леда и Марта, спросив о его шрамах в самый первый день, словно бы и забыли о их существовании, никогда не отводя взгляда, но и не любопытничая, а старшие, Мари и Ленора, если и испытывали какой-либо дискомфорт, обладали достаточным чувством такта, чтобы его не выказывать.
Их отношение к Риваю вообще значительно изменилось за прошедшую неделю. Его первые неудачи и очевидное неумение справляться с обычной работой по хозяйству явно смущали женщин, но потом, как-то раз зайдя в дом и увидев, что Мари моет полы, он предложил свою помощь… И взлетел в глазах своих «хозяек» до небес.
Уборка всегда была любимым занятием Ривая вне поля боя. В наведении порядка он находит какое-то особое, странное удовлетворение. Ему нравится, какими красивыми становятся чистые вещи. Каким свежим ощущается воздух в убранном помещении, как весь дом наполняется уютом. Пожалуй, ничто не вселяет в него такого чувства принадлежности какому-либо месту, как наведение там порядка.
Ривай чувствует свою нужность и значимость в этот момент. Может воочию увидеть, что он делает что-то хорошее.
Что-то правильное.
— Так вот, у меня в кармане лежит… — Марта поднимает брови, делая одной ей понятные намёки. — Лежи-ит…
— Ну же, дядя Ривай! — подбадривает Леда, напрочь забыв про свою тарелку с кашей и, видимо, искренне считая, что подсказку ему дали внушительную.
— Монетка? — говорит Аккерман единственное, что приходит ему в голову.
Близняшки переглядываются, обмениваясь взглядами полными одновременно усталости от человеческой глупости и милосердного сострадания всем обделённым, а потом Марта, сунув руку в карман сарафана, вытаскивает что-то, зажатое в кулаке, и вкрадчиво, как маленькому, говорит:
— Нет же, дядя Ривай, у меня тут крылышки…
Он недоуменно хмурится, продолжая, впрочем, улыбаться, но, как только малышка разжимает пальцы, демонстрируя своё сокровище, всякое дружелюбие буквально смывает с лица Ривая, а сердце начинает бешено колотиться в его груди.
— Где ты взяла это? — спрашивает он, совершенно не замечая, как холодно и даже зло звучит его голос.
— Нашла во дворе… — явно нервничая, говорит Марта, мечась полу-испуганным, полу-виноватым взглядом между Риваем и матерью.
— Это моё! Отдай сейчас же! — не контролируя себя, практически кричит Аккерман и, не дожидаясь реакции, сам выхватывает потрепанную нашивку.
Сжав её в кулаке и шумно выдохнув, он поднимает взгляд на Ленору и Мари, что смотрят на него слегка ошарашено, а потом, бросив взгляд на готовую расплакаться Марту и во всём вторящую ей Леду, бормочет невнятное «Извините» и выбегает из дома.
Выйдя на крыльцо, Ривай садится прямо на ступени и разжимает кулак.
Крылышки… Крылья свободы.
Нашивка совсем старая, растрепавшаяся по краям, с торчащими из выпуклых наощупь узоров нитками. Кое-где видны тёмные пятнышки.
Эрвина расстреляли прямо в форме Разведкорпуса. Это было своеобразным посланием Элдии, дискредитирующим всех, за чьими спинами развевались «крылья». Они стали изгнанниками, скитальцами, многие подверглись арестам и казням. Покончить с этим беспределом смогла Хистория, когда всем её сторонникам всё-таки удалось посадить её на трон, показав, насколько глубоко и безнадёжно прогнило былое правительство. Вторая попытка оказалась удачной. Ривай сам приложил немало усилий для этого
Но в тот день, когда Эрвина осудили за государственную измену, опозорили его имя и честь, приписав ему все грехи мира (чего, как и восстановления доброго имени Разведки, изменить потом не смогла даже Хистория, прекрасно понимая, как легко чиновники и прочие толстопузые богачи осудят её и замыслят недоброе, если она оправдает общепризнанного «бунтаря» и «анархиста»), Ривай мог лишь смотреть, прячась в толпе зевак, пришедших поглазеть на крайне увлекательное и совершенно бесплатное зрелище. Он хотел помочь. Небеса, он так хотел помочь! Но это бы поставило под удар всех ребят, которые остались на его попечении. Слишком молодые, наивные, довольно ловко убивавшие титанов, но совершенно не готовые сражаться с людьми.
Пока неготовые. Ривай не мог их оставить тогда. И он знал, что Эрвин бы не одобрил опрометчивых поступков.
Но и не прийти на казнь Ривай не мог. Он стоял в толпе, глядя, как Эрвина подвели к одной из городских стен. Не такой высокой, как Мария или Роза, но достаточно, чтобы голова командора не возвышалась над ней, что было бы крайне унизительно для палачей.
Эрвин не испытывал страха. Не просил о милости. Он поочередно заглядывал в глаза каждому солдату, вставшему напротив него с ружьем. Очень мало кто из них смог выдержать его взгляд, нервно сглатывая и хмурясь. Когда начальник карательного отряда поднял руку, готовясь дать залп, и предоставил преступнику право на последнее слово, Эрвин криво ухмыльнулся и, внезапно бросив короткий, едва уловимый взгляд на Ривая, словно всё это время зная, где именно он стоит, произнес громко и отчетливо:
— Без сожалений.
Как и всегда.
Ривай хотел оставить себе на память хоть что-то. И вечером он в гражданском пробрался к казармам, где, заплатив охраннику, смог получить куртку командора. Она была продырявлена десятком пуль, пропитана кровью и пылью, в которую упало сильное тело. Срезая нашивку, Ривай утирал злые, постыдные слёзы, забытые им с далёкого детства. Эрвин был для него самым близким человеком после смерти Изабель и Фарлана. Он был его семьёй. Человеком, который знал все его тайны и секреты. Единственным человеком, который действительно знал Ривая Аккермана.
И потерять его вот так было слишком больно.
С тех пор Ривай хранил нашивку как зеницу ока, никогда не расставаясь, не теряя из виду надолго. Как она оказалась у девочек? Он не знает.
Однако собственная реакция вызывает досадливый скрип зубов. Чёрт, он повёл себя как сумасшедший. Напугал бедных девочек и смутил женщин. Наверняка, нашивка выпала у него из кармана, пока он работал во дворе, а Марта просто нашла её и, конечно же, посчитав настоящим сокровищем, оставила у себя.
Это ведь лучше, чем если бы нашивку втоптали в грязь домашние животные или колеса повозки, верно?
Чёрт.
За спиной раздаётся скрип двери, и на крыльцо выходит Мари, утирая руки о край фартука.
— Простите Марту, — тихо говорит она, присаживаясь рядом. — Она любит посекретничать. Я знаю точно, что она не воровала эту вещь у вас, но ей стоило рассказать взрослым о своей находке…
— Все равно мне не стоило так реагировать, — качая головой, отвечает Ривай. — Это я должен извиниться за своё поведение. Я, наверное, здорово напугал девочек…
— Ленора отвлекла их выпечкой, — с теплой улыбкой коснувшись его руки, сообщает Мари. — Так что они уже наверняка обо всем позабыли, увязнув в тесте по самые уши.
Ривай слабо улыбается в ответ и снова бросает взгляд на нашивку.
— Удивительным он был человеком, правда? — внезапно спрашивает Мари.
— Что? — поворачиваясь к ней, недоумевает Ривай.
— Вы меня не вспомнили, но я вас сразу узнала, — как-то печально ухмыльнувшись, начинает она. — Я видела вас на нескольких приемах. Вы всегда были эдакой мрачной тенью Эрвина.
Ривай невольно задерживает дыхание, понимая, что уже много-много месяцев не слышал, чтобы кто-то произносил это имя вслух.
— Мы никогда не разговаривали, но я… — Мари переводит взгляд вперёд, на уходящую к горизонту дорогу, но мысли её блуждают где-то далеко. — Я никогда не могла заставить себя не смотреть на Эрвина. Это было невозможно.
Она молчит какое-то время, а затем, посмотрев на Ривая, серьёзно продолжает:
— Я знаю, почему вы здесь. Вы никогда не были другом Найла, более того, я практически уверена, что вы на дух его не переносили. Но, когда вы сказали Леноре, что многим обязаны её отцу… — Мари слегка краснеет и явно собирается с духом, прежде чем добавить: — Вы не соврали. Как вы узнали?
— Услышал болтовню в таверне, — не желая юлить, отвечает Ривай. — Я не то чтобы поверил, но…
— Решили убедиться сами, — скорее утверждает, чем спрашивает Мари, рассеянно теребя фартук.
— Да. И, когда я её увидел, сразу понял, что это правда.
Воцаряется тишина, нарушаемая лишь приглушенными, едва различимыми голосами из глубины дома.
— А она..?
— Она не знает, — снова глядя в никуда, отзывается Мари. — Я никогда не говорила ей — Найл запретил даже просто упоминать имя Эрвина в доме. Он пообещал, что будет относиться к Леноре как к собственной дочери, если я никогда не расскажу ей правду. И я сдержала своё слово.
— А Найл сдержал? — рассеянно поглаживая потертую поверхность нашивки, спрашивает Ривай.
— Да, — отвечает Мари, а затем, как-то грустно ухмыльнувшись, добавляет: — Разве что его сделка с этим напыщенным индюком. Он знает, как я их ненавидела, как неприятно их общество было Леноре… Как этих толстосумов терпеть не мог Эрвин. Найл словно бы отомстил, отдав Ленору ненавистному нам человеку.
— И сделал это, зная, что вы не сможете отказаться, — задумчиво резюмирует Ривай.
— Именно, — кивает Мари. — Я… думаю, в душе он всегда завидовал Эрвину. Да, положение Найла было более стабильным, выгодным, почётным. Всегда на виду у богатеев города, частый гость на званых вечерах. Молодая жена, красавицы дочки. Но, — она поворачивается к Риваю, подыскивая нужные слова, — он всегда знал, что Эрвин мог иметь бы все это… мог бы иметь даже больше! Если бы только захотел. Но амбиции его лежали за пределами забитых изнеженным дворянством залов и кабинетами алчных чиновников. И этой настоящей свободе Эрвина Найл всегда завидовал.
— Почему вы не рассказали Эрвину о дочери? — будучи не в силах сдержаться, спрашивает Ривай.
Но даже прежде чем Мари успевает открыть рот для ответа, он всё понимает по её глазам. Понимает и чувствует, как воздуха вокруг становится слишком мало для спокойного дыхания.
— Я рассказала ему, — озвучивает Мари уже очевидное. — Рассказала ему, как только поняла сама. Я… я была в отчаянии. В то время у жрецов стен была невероятная власть и влияние. Они не жаловали грешников, говоря, что именно из-за людской развращенности титаны и загнали нас за стены. И незаконнорожденный ребенок для них…
Она слегка вздрагивает, не в силах озвучить страшную правду, но Ривай и так знает. Он видел сам — как матерей с новорожденными детьми без законного имени скидывали со стен и выводили за ворота. Мракобесие религиозной общины множество несчастных обрекло на поистине жуткую смерть.
Ленору и Мари ждало нечто подобное.
— Поэтому я сразу же написала Эрвину записку, прося о встрече. Он… — Мари пожимает плечами, безразлично глядя перед собой. — Он принял новость спокойно. Долго молчал, что-то обдумывая и решая. А потом… потом сказал, что в его жизни семье нет места. И никогда не будет. Я тогда страшно разозлилась. Я кричала на него, обвиняя в эгоизме и черствости, — голос её слегка дрожит, а глаза едва заметно мутнеют из-за обидных, так и не иссякших со временем слёз. — А он… Он просто согласился со всем. Сказал, что там, за стенами, лежит что-то куда более важное. И он не откажется от возможности увидеть и познать это ради семьи. Ради меня.
Ривай смотрит на зажатую в ладони нашивку и пытается понять, что он чувствует, слыша подобное. Разочарование? Недоумение? Досаду? Да, идеальный образ дал трещину, недостаточную, чтобы разбить на части, но слишком заметную, чтобы игнорировать её существование. Но… именно стремление Эрвина выйти за пределы дозволенного, разрушить стены вокруг и, главное, внутри себя — именно это и восхищало Ривая. Именно это и понуждало следовать за командором, не испытывая сомнений. Не зная сожалений.
Ривай понимает, что эта история по сути ничего не меняет внутри него — Эрвин не был создан для стен, для зажиточной жизни добропорядочного семьянина. И выбор, сделанный им тогда, много лет назад, был правильным. Эрвин бы не сделал эту семью счастливой.
— Но он позаботился о нас, — через несколько мгновений продолжает Мари. — Эрвин знал, что Найл был влюблен в меня, и потому сам поговорил с ним. Не знаю, каковы были условия… Что именно он ему сказал, но буквально через несколько дней после моего разговора с Эрвином к нам пришёл Найл и сделал мне предложение. Я согласилась.
Кто-то бы, возможно, и осудил её, но только не Ривай. Она поступила правильно — сохранила жизнь и себе, и дочери, спасла от позора семью. И Эрвин…
— И я никогда не держала на него зла, — грустно улыбнувшись, говорит Мари. — Я… я по-своему продолжаю любить его и сейчас. Я всегда буду ему благодарна за Ленору… Вы знаете, что означает её имя?
Ривай отрицательно качает головой.
— Дочь льва, — поднявшись на ноги и бросив ещё один взгляд куда-то вдаль, она добавляет: — Спасибо вам, что защищали его, Ривай. Вы очень много для него значили.
Дверь за ней закрывается, оставляя Ривая наедине с множеством разных мыслей и воспоминаний.
***
Свадьба выходит пышной. Ривай, никогда прежде не бывавший на подобных празднествах, откровенно потерялся в суете последних дней, избегая посещать дом без лишней надобности. В каждой комнате громоздились какие-то сундуки, валялись обрезки ткани, из которой шили богатый гардероб будущей баронессы. Ленора от подобного внимания была явно не в восторге, но её жених упорно настаивал на своём, засылая в их скромный домишко портних, флористов, поваров, личных слуг, которые только и делали, что топтали натертые Риваем полы.
Это, в общем-то, было одной из основных причин его отчуждения — он боялся, что просто покалечит очередного визитёра за загаженный паркет.
К тому же, несмотря на торжественность готовившегося мероприятия, Ривай отчетливо чувствовал гнетущую атмосферу в доме. Ленора все меньше улыбалась, всё чаще впадала в меланхоличное оцепенение, худела и буквально выцветала на глазах. Будущий супруг её явно угнетал, и Ривай прекрасно понимал причину такого воздействия.
В один из дней ему «посчастливилось» побеседовать с бароном Ортоном, и в конце этого разговора Аккерман мысленно вытирал лицом высокопоставленного гостя все доступные поверхности в доме, продолжая при этом слабо улыбаться словам собеседника. Барон оказался поверхностным, чванливым засранцем, получившим титул и капитал исключительно за голубую кровь, а не личные заслуги. Ривай, выкарабкавшийся с самого грязного дна этого мира, всей душой презирал подобных людей.
Ему было жаль Ленору. Жаль ему было и Мари, что, помимо вполне закономерного нежелания расставаться с дочерью так рано, испытывала боль из-за её страданий и ничем не могла помочь.
Во всей этой кутерьме старшие женщины о нём позабыли, отчего свободное от работы по хозяйству время Ривай проводил в компании Леды и Марты, гуляя с ними по окрестностям, учась плести венки и дудеть с помощью травинок. Таким образом он убивал сразу двух зайцев — спасался от предсвадебного сумасшествия и занимал снующих под ногами детей.
И вот сейчас, кое-как расправив специально сшитый для него парадный костюм и взяв небольшой бархатный мешочек со стола, Ривай выходит из выделенной ему для сборов комнатушки в доме и направляется к спальне Леноры. Постучав и дождавшись приглашения, он входит внутрь, слегка морщась от сильного запаха цветов.
— Вы очень хорошо выглядите, Ривай, — с искренней улыбкой говорит Ленора, посмотрев на него через отражение. — Тёмно-синий вам к лицу.
— Благодарю, — смущенно кашлянув, кивает Ривай и, обведя взглядом жемчужно-белое, лишенное нелепой пышности платье, говорит: — Но вы выглядите куда лучше.
Ленора, расправив складки, оборачивается к нему. Лицо у неё бледнее обычного и, несмотря на всё ещё держащуюся на губах улыбку, в глазах плещется откровенный ужас.
— Не буду спрашивать, готовы ли вы, — начинает Ривай, подходя ближе и вытаскивая из-за спины мешочек. — Я решил, пока ваша мама и сестры ещё не пришли, подарить вам подарок.
Ленора выглядит удивленной, но подарок принимает, осторожно дергая тесемки и вытряхивая на ладонь содержимое.
— Это…
— Это кулон, — глядя на круглый, зелёный камень в золотистой оправе, без запинки говорит Ривай. — Он… он очень много для меня значит. И я хочу, чтобы вы взяли его себе.
Боло ему передала Хистория после победы и официального роспуска Разведкорпуса, сказав, что эта память о последнем командоре должна храниться у одного из них. У того, кто всё ещё помнит.
Ленора смотрит на украшение, рассеянно проводит пальцами по гладкой поверхности камня и толстому жгуту шнурка, а затем, подняв неожиданно строгий, требовательный взгляд,
тот самый взгляд, на Ривая, спрашивает:
— Скажите… каким он был, мой отец? — видя, что Аккерман недоуменно хмурится, собираясь что-то уточнить, она строго обрывает: — Мой настоящий отец. Каким он был?
— Ленора, я… Я не понимаю, — пытается уйти от ответа Ривай, — что вы…
— Я не глухая и не слепая. Я видела его фотографии в газетах, я слышала разговоры у себя за спиной, — её голос своей твердостью и силой сейчас так похож на тот, давно умолкнувший. — И этот кулон… Это же его боло. Вы сказали, что многим обязаны моему отцу, что хотите вернуть долг… Но вы ведь не знали Найла, правда?
Ривай молчит, не имея наглости врать, но и решительности — признаться.
— То, как вы смотрели на меня в самый первый день, — голос Леноры неожиданно теплеет, затрагивая и лёд пронзительно-голубых глаз. — Я знаю, я похожа на него. Скажите, вы… вы любили его, Ривай? Он был вашим возлюбленным?
— Нет, Эрвин не был моим возлюбленным, — наконец-то нарушает молчание Аккерман, чувствуя тянущую пустоту где-то внутри. — Он был для меня чем-то гораздо большим. Всем.
Ленора грустно улыбается и снова опускает взгляд на кулон в своей руке.
— Не знаю, каким он был и почему отказался от меня. Но, думаю, раз вы так ему преданны и по сей день… — она замолкает на несколько мгновений, а затем, посмотрев на Ривая, кивает: — Спасибо вам за подарок. За всё спасибо.
Аккерман смотрит, как она, убрав кулон обратно в мешочек, безучастно рассматривает своё отражение в зеркале. Он смотрит и вспоминает её вопрос несколько недель назад:
«Скажите, что бы сделал мой отец? Он бы предал свои мечты, самого себя ради исполнения долга?»
Ривай не знает точно. Не знает, потому что путь Эрвина оборвался слишком рано, так и не поставив перед ним подобных вопросов. Но Ривай точно знает, что Эрвин следовал бы за своей мечтой, боролся бы за свою свободу так долго, как только смог.
И Ривай был бы рядом.
— Ленора, — зовёт он, чувствуя, как давно забытое, утерянное ощущение жизни, вызова, наполняет его тело, — я хочу помочь вам. Но вы должны решить прямо здесь и сейчас.
— Что? — недоуменно спрашивает она, оборачиваясь на подходящего ближе Ривая.
— Я могу увезти вас в дальние земли. Спрятать на другом конце света, там, где от одного поселения до другого недели пути и мили непроходимых дорог, — торопливо объясняет Аккерман, боясь, что в любую минуту в дверь постучится Мари или посланный бароном кучер. — И вам не придётся выходить за Ортона. Не придётся всю жизнь провести в этих стенах, так и не узнав о мире за их пределами.
— Но как же мама и девочки, — неуверенно, взволнованно, но с таким ярким огоньком надежды в глазах, спрашивает Ленора. — Им же нужны эти деньги. Защита…
— Я позабочусь о них, обещаю, — вкрадчиво говорит Ривай и протягивает изувеченную, навсегда запечатлевшую в себе память о невосполнимых утратах и потерях руку. — Вы мне верите?
***
— Мама, — сонно бормочет Марта, крепче прижимая к себе куклу, — а Ленора скоро вернется?
— Не знаю, милая, — целуя дочку в лоб, отвечает Мари и, поправив одеяло уже уснувшей Леды, проходит к двери: — Спи сладко.
Зайдя в свою комнату, она устало опускается на кровать и несколько мгновений смотрит прямо перед собой. Прошедший день был слишком выматывающим, слишком долгим и запутанным, а потому у неё просто не осталось сил даже на то, чтобы разуться.
Ленора пропала за час до церемонии, оставив только платье и сумбурную записку, полную бесконечных извинений, благодарностей за всё и прощаний. Мари была настолько потрясена, что не смогла даже передать весточку в собор, отчего барон подвергся публичному унижению, так и не дождавшись невесты у алтаря. Поняв, что она не приедет, Ортон заявился к ним домой, брызжа слюной, багровея от ярости и требуя объяснений.
Не имея возможности даже слово вставить в его гневную тираду, Мари всерьёз опасалась, что Ортон просто убьёт её или разнесет дом, но внезапно явилось несколько королевских воинов, сопроводивших барона в его собственные владения и заверивших обескураженную хозяйку, что больше её никто не потревожит.
Повернувшись к небольшому столику рядом, Мари берёт тонкий конверт и, помедлив мгновение, вскрывает переданное всё той же стражей письмо. На колени ей тут же выпадает нашивка.
Та самая. Мари осторожно берет истончившуяся ткань в руку, обводя пальцем вышитые крылья, и переводит взгляд на само послание. Почерк размашистый, неаккуратный, словно писал ребёнок, но все слова легко читаемы и понятны:
«Мари,
Во-первых, простите за весь тот кошмар, через который вы прошли сегодня. Мне жаль, что у меня не было времени все вам объяснить и попрощаться. Думаю, сейчас мы уже далеко. Передайте, пожалуйста, привет девочкам. Я уверен, они вырастут такими же замечательными женщинами, как их старшая сестра и мать.
Вы наверняка испытываете ко мне смешанные чувства, но я обещаю вам, Мари, что буду беречь и охранять Ленору ценой своей жизни до самого конца».
— Ох, Эрвин, ты оставил нашей девочке прекрасного защитника, — с грустной улыбкой шепчет Мари, крепко сжимая нашивку и чувствуя, как по щекам текут слёзы.
«Во-вторых, уже завтра мой человек передаст вам деньги. Это большая сумма, к тому же, именно вам теперь будут выплачивать мое жалование. Моя старая подруга, нынешняя королева Хистория, обещала лично проследить за вашим благополучием. Вы можете на неё положиться.
Мари, после войны я не знал, зачем живу. Не знал, почему я выжил. Я даже не уверен, что поступил правильно сегодня. Но я знаю и хорошо помню, за что сражались и умирали мои товарищи. За что умер Эрвин. Это свобода, Мари. И я хочу дать эту свободу вашей дочери.
Его дочери.
Много лет назад я сделал выбор. Я последовал за человеком, который смотрел на то, что мне было не дано увидеть. Который стремился туда, куда я не забирался даже в самых смелых мечтах. Я ни разу не усомнился в его решениях. Ни разу не усомнился в своём выборе.
И сегодня я следую за таким же человеком, Мари. Я делаю этот выбор без сожалений.
Снова».
