Снова

      — А ты что, не слышал?       В таверне шумно. Время уже давно перевалило за полночь, но все столы по-прежнему заняты. Народ не спешит расходиться по домам, празднуя и смакуя окончание обильной жатвы. Это был первый сбор урожая после окончания войны. Люди наконец-то смогли выйти за стены, засеять недоступные им прежде поля, не боясь быть сожранными и растоптанными. Люди громко праздновали конец голода и лишений, а в тёмных переулках уже торопливо шептались о грядущих переворотах. У простаков и бедняков появлялись ресурсы. Деньги ворочались там, где прежде их не было. Как долго униженные и притесняемые ещё согласятся пребывать в тени толстобрюхих торговцев и рыхлозадых господ?       Впрочем, Ривая эти разговоры волнуют примерно так же, как летающие по таверне мухи. Не садятся на его сыр и хлеб — и хрен ты с ними. Сделав ещё один глоток кислого, но обладающего нужной крепостью вина, он обводит темное помещение усталым взглядом. Постояльцы в подобных местах никогда не меняются и все походят один на другого. Чумазые хлебопашцы с грязью под ногтями, заляпанные навозом и припорошенные соломой конюхи, прачки с гнилыми зубами и шелушащимися ладонями. Их лица раскраснелись, волосы неопрятно топорщатся в разные стороны, а изо рта вперемешку со слюнями и зловонным дыханием вываливаются лишь ругательства и визгливый смех. Аккерман невесело хмыкает, представляя, что бы сказали его прежние знакомые, увидев чистоплюя капрала в подобном месте.       Вот только… в этом мире не осталось знавших его прежде людей.       — Говорят, Найл Док всю свою жизнь воспитывал ублюдка…       Ривай замирает, так и не донеся кружку до рта. Голос, вещающий о делах поистине удивительных, доносится справа, но Аккерман не спешит оборачиваться, чтобы не выдать своего любопытства. К тому же… мало ли что болтают местные пьяницы? В подобных тавернах за один вечер можно было узнать о десяти беременных девственницах, королеве, купающейся в крови юных пажей, спрятанном на дне колодца последнем титане и прочей фантазийной чепухе, порожденной затуманенным хмелем сознанием.       — Да и, честное слово, — продолжает всё ещё не рассмотренный Аккерманом рассказчик, и голос его, к слову, звучит достаточно трезво, — кто, увидев этот надменный взгляд голубых глаз, не поймёт, чья именно она дочь?       Ривай чувствует, как по спине пробегает холодок, а пальцы с силой стискивают глиняный кубок.       — Да ты брешешь! — с явственной шепелявостью отзывается собеседник. — Неужто ублюдок последнего кома…       — Тише ты! — раздраженно шипит сказочник. — Ты что, забыл? Изменников упоминать нельзя!       Уголок губ Аккермана нервно дёргается, и он скользит нарочито незаинтересованным взглядом по лицам шумных сплетников. Плешивые, с рябыми щеками и покрытыми рытвинами носами работяги. Тот, что травит байку, чуть моложе, хоть нездоровая полнота и желтоватые зубы старят раньше времени. Его шепелявый друг, наоборот, гротескно худощав и высок, отчего ему приходится сутулиться, чтобы сохранять интимность их беседы.       — Но с чего ты взял? — после небольшой паузы спрашивает он, нервно колупая потёртую столешницу.       — Говорят, что жена Дока, Мари, — заметно понизив голос, отчего Риваю приходится напрячь слух до предела, — была помолвлена… Ну… с сам знаешь кем. Она девка видная, все при ней! Вот и… он посватался. Получил добро. Но буквально в последнюю минуту всё отменилось. Никто не знает, почему. Чёрт разберёт этих вояк!       — Ну и что с того? — Аккерман вполне разделяет скептицизм шепелявого слушателя.       — А то! Не прошло и месяца, как она выскочила за Дока, — толстяк делает добротный глоток и, рыгнув, с многозначительным взглядом добавляет: — Наверняка торопилась, чтобы не всплыл грешок их нетерпения. Который родился, по заявлению семьи, преждевременно.       Какое-то время они молчат, а Ривай с лёгким недоумением замечает следы от ногтей на ладони — он даже не почувствовал, как сильно сжал руку.       — И девка, говоришь, прям похожа? — всё ещё сомневаясь, уточняет собеседник.       — Она нынче была в соборе, с матерью, — явно наслаждаясь своей осведомленностью, продолжает рассказчик. — Объявляли её помолвку с каким-то знатным индюком из столицы — скоро быть свадьбе. Так вот. Я стоял далеко, у стены, но, чёрт подери, девка высоченная… — хохотнув, он легонько толкает друга локтем в бок: — Есть в кого! Красавица, ничего не скажешь! Кожа чистенькая, гладенькая, как фарфор. Фигура… всё при ней, а волосы — чистейшее золото. Только лицо, хоть и тонкое, уж больно суровое, смотрит хмуро, как из мрамора высечена.       — Вот так раз, — хмыкает шепелявый, опрокидывая остатки пойла. — Интересно, знал ли Док, как его обманули?       — Знал, — уверенно отзывается толстяк, и лицо его принимает выражение неуместно серьезное. — Иначе почему не вступился за друга детства в суде? Они были как братья. Слово Дока много бы значило, а он смолчал. И на казни смотрел до самого конца, не отводя взгляда. Словно бы мстил за что-то.       Неожиданно он осматривается кругом и, обернувшись к Риваю, перехватывает слишком пристальный взгляд нежеланного слушателя.       — Эй! Чего пялишься, урод?       Толстяк хмурится, угрожающе сжимая пудовые кулаки, а его сосед выпрямляется, выразительно поглаживая рукоятку заткнутого за пояс кинжала. После роспуска городской стражи многие граждане обзавелись собственными средствами защиты.       Аккермана, впрочем, эта демонстрация силы не впечатляет. Он не меняет позы и не отводит взгляда, отчего спесь стремительно слетает с двоих смельчаков, понуждая их отвернуться и хмуро уставиться в собственные кружки. Ривай одним глотком допивает вино, молча поднимается из-за стола и, бросив пару монет хозяину за стойкой, не спеша направляется наверх.       Он не любил сидеть в таверне, быстро раздражаясь от шума и вони посетителей, но занимаемые им покои — крохотная комнатушка на втором этаже с продавленной постелью и криво сколоченным табуретом — были настолько убогими и душными, что прибывать туда Аккерман предпочитал непосредственно перед сном. Чтобы, не зажигая свечей, падать на старые, но чистые простыни, и забываться тревожной, полной безрадостных видений прошлого дрёмой.       Теперь каждый его день в точности похож один на другой.       Ривай не знает, чего ради живёт теперь. Война кончилась, но вместо облегчения в душе поселилась вязкая пустота. Отчаянно сражаясь, не жалея сил и собственной жизни, Аккерман никогда всерьёз не задумывался о том, что будет делать после. Нет, конечно, в минуты покоя, на кратких привалах у костра, с наваристой похлёбкой и душистым чаем, слушая тихие разговоры товарищей и треск горящих брёвен, он изредка думал о том, что ему это даже нравится. Этот уют товарищества, простота солдатского быта, не омраченного кровью и смертью. Не наполненного болью утраты подчинённых, горечью очередного поражения, затхлостью выжженной тяжким боем земли.       Аккерман не понимал тогда лишь одного. Не понимал, что ценны эти мгновения именно из-за людей, находившихся рядом. Из-за дурацких шуток и грубоватого смеха шумной Ханджи, из-за очаровательно занудного Моблита, тщетно пытавшегося усмирить своего капитана, из-за вечных перепалок Петры и Оруо, из-за никогда не повторявшихся песен Эрда и изысканной игры Гюнтера на лютне. А ещё — из-за красочных историй о далеких землях, глубоких морях и вековых ледниках, которые своим тихим, глубоким голосом рассказывал им Эрвин. Он смотрел лишь на пламя, едва заметно улыбался, плавно жестикулировал, увлекая движением длинных пальцев, как замысловатым танцем.       Ривай не знал, что лишившись всех этих людей, он встретит конец войны абсолютно потерянным и разбитым. Ненужным больше этому миру. Этим людям. Они видят его шрамы и помнят не о его доблестях и подвигах, а о творившемся ужасе. О том, о чем никто на самом деле не хочет вспоминать. Он для них — не памятник одержанной победы. Он — рубец, незаживающая рана, не дающая забыть о пережитой боли и понесенных потерях.       Именно поэтому Ривай покорно уходит в свою комнату, где, скинув плащ, сапоги и рубаху, падает поверх покрывала, рассеянно потирая обрубки двух пальцев на правой руке.       Этот день ничем не отличается от предыдущих. Однако, засыпая, Аккерман снова и снова думает о том, что услышал в таверне. Конечно, скорее всего это очередная сплетня, грязный слушок, пущенный с целью опорочить ещё одну благородную фамилию. Но если это окажется правдой…       Ривай засыпает, решив для себя, что завтрашний день совершенно точно будет другим.

***

      — Ленора! — громкий женский голос доносится изнутри дома, перекрывая визги детей и кудахтанье бегающих по двору кур. — Ленора, дорогая, сними простыни…       Ривай проходит через небольшую калитку, тут же неловко переступая через бросившихся ему прямо под ноги птиц. Двор небольшой, но чистый, присыпанная песком дорожка ведёт к заметно просевшему деревянному крыльцу. Дом в один этаж, крыша тут и там пестрит отвалившейся черепицей, а дверь сарая криво висит на ржавых петлях.       Этому месту явно не хватает мужской руки.       Для Ривая новость о смерти Найла стала неожиданностью. Они виделись много лет назад, во время суда над Эрвином, и Док казался ему крепким, здоровым мужчиной. Но буквально нынче утром Аккерман узнал от подсказавшего ему адрес молочника, что главнокомандующий военной полицией умер месяца три как, буквально на глазах сгорев от лихорадки.       Особой скорби по поводу его гибели Ривай не испытывал. Его знакомство с Доком было поверхностным и кратким, да и безразличие последнего к судьбе Эрвина по-настоящему злило Аккермана. Если дело действительно было в мелочном желании отомстить за обман с ребёнком… смерть Найла видится достаточным и справедливым возмездием.       Из сарая выбегают две босые девочки в простых ситцевых платьях. Неубранные волосы ярко-рыжими кудряшками обрамляют кукольные лица, а на по-детски пухлых щеках алеет румянец. Они громко хохочут, по очереди «пятная» друг друга и пытаясь увернуться от нового прикосновения. Бродившие неподалёку курицы разлетаются от них врассыпную.       — Леда, Марта! — звучит молодой, но удивительно сильный голос откуда-то справа. Его обладательница скрыта от Ривая парусами простыней, висящих на протянутой через весь двор верёвке. — Идите в дом. Мойте руки, сейчас будем обедать…       Девочки, не прекращая игры и восторженных визгов, всё же бегут в дом, громко топая по ступеням крыльца. Когда их голоса стихают в глубине жилища, Аккерман нерешительно направляется к оставшейся во дворе девушке. Она что-то тихонько напевает, снимая с верёвок бельё и укладывая его в большую плетёную корзину. К Риваю стоит спиной, а потому всё, что он может оценить, это рост явно выше среднего. Выше него, Аккермана. Гадство-то какое…       — Ленора?       Ривай, честно, не знает, зачем пришёл. Что он хочет узнать? Увидеть? Проверить? Он сам себе кажется идиотом, поверившим в пьяную болтовню безродных крестьян, но любопытство, тоска по давно утерянному пересилили рациональные доводы рассудка. Возможно, это всё ерунда, но…       Его размышления обрываются, как только Ленора оборачивается к нему, потому что… Аккерман уверен, что даже если он забудет самого себя, своё прошлое, запах горящего мяса титанов и крики погибших товарищей, он точно никогда не забудет этого взгляда.       Этот взгляд ясных голубых глаз, что будто бы вечность назад пронзил его там, в переулках подземного города, раз и навсегда изменив его жизнь, он не сможет стереть из памяти, даже если захочет.       И сейчас эти глаза смотрят на него снова. Да, в них нет того опыта, того взрослого цинизма, того разочарования, что приходят со временем и пониманием жизни. Но взгляд этот полон силы, той самой силы, перед которой Риваю снова хочется встать на колени, предложив всё, что у него есть — свои деньги, возможности, да даже свою жалкую жизнь. Лишь бы хоть чем-то послужить её обладателю.       — Кто вы? — спрашивает Ленора, и голос её звучит взволнованно.       Что ж, это легко понять. Мрачный коротышка с изуродованным шрамами лицом стоит и пялится на неё, как на призрака из прошлого, не говоря ни слова и ничего не объясняя.       — Простите, — слегка отступив назад и поклонившись, берёт себя в руки Ривай. — Меня зовут Ривай Аккерман. И я… я знал вашего отца. Я пришёл, чтобы принести свои соболезнования вашей утрате.       — О, — отзывается Ленора, нервно комкая чистую простынь в руках, — спасибо.       Аккерман смотрит на неё и понимает, что знакомы ему не только глаза. Её осанка, прямой нос, густые, аккуратные брови, золотистые пряди волос, выбившиеся из-под простого платка. Во всех этих чертах был он. Ривай абсолютно уверен, что перед ним дочь Эрвина Смита.       Знает ли она сама об этом?       — Ленора, ты… — голос за спиной обрывается, понуждая Аккермана обернуться.       Ему всегда было любопытно, какой должна быть женщина, чтобы понравиться Эрвину, человеку, который, казалось, был лишен человеческих слабостей и плотских страстей. Ривай ждал роковой красавицы, от взгляда на которую перехватывает дыхание и забываются все клятвы и условности.       Но Мари, а это несомненно была она, оказалась совершенно другой. Чуть выше Аккермана, с копной рыжих, вьющихся волос, покрытых платком, похожим на тот, что был на голове Леноры. Зелёные глаза, тонкие губы, аккуратные формы всё ещё по-девичьи стройного тела. Да, она была красивой, но обычной. На таких девушек не посмотришь дважды в толпе.       Эрвин и его решения оставались для Ривая загадкой даже после его смерти.       — Мама, — подняв корзину, направляется к крыльцу Ленора, — это господин Аккерман. Он пришёл принести свои соболезнования.       — Много времени прошло, — спустившись во двор и всё ещё настороженно глядя на Ривая, говорит Мари.       — Да, — с вежливой улыбкой соглашается Аккерман. — Но я недавно вернулся в город и только сегодня узнал о вашей утрате.       — Что ж, — видимо, удовлетворившись полученными объяснениями, кивает Мари, — благодарю. Я могу что-то для вас сделать?       Обе женщины смотрят на него со смесью любопытства и нервозности. После войны солдат в городе почти не осталось — они отправлялись в походы по продвижению фронтира и освоению дальних земель. Но Ривая эти приключения уже давно не интересуют.       — Возможно, это я могу для вас что-нибудь сделать? — спрашивает Аккерман. — Прошу прощения за откровенность, но вашему жилищу явно не хватает мужской руки.       — Да, я знаю, — соглашается Мари. — Но, к сожалению, я не имею средств, чтобы содержать работников. Поэтому…       — Я готов работать за еду и постель, — указав на сарай, он добавляет: — Могу спать там, на верхнем ярусе. Только дайте подстелить что-нибудь.       Женщины недоуменно переглядываются, и в этот раз слово берёт Ленора:       — Но… зачем это вам?       — Я многим обязан вашему отцу, — говорит Ривай… и совершенно не кривит душой. — Хотел бы вернуть ему долг хотя бы так.       — Хорошо, — после небольшой паузы медленно кивает Мари. — Мы сейчас садимся обедать. Присоединитесь?       — Нет, спасибо, я не голоден, — постаравшись улыбнуться теплее, чем обычно, отказывается Аккерман. — Я, если вы не против, осмотрел бы своё новое место для ночлега, а затем занялся бы дверью в сарай, чтобы сквозняки не мешали мне спать.       — Да, конечно, — отзывается хозяйка и, обернувшись к дочери и забрав у неё корзину, говорит: — Милая, покажи господину Аккерману…       — Ривай, зовите меня Ривай, — перебивает он.       — Риваю… — бросив короткий взгляд на него, повторяет Мари. — Покажи ему, как подняться на второй ярус. И возьми сухого тростника из кладовки. Плед и простыни я вынесу после обеда.       Она кивает Аккерману и, поудобнее перехватив корзину, поднимается на крыльцо. Ленора, обведя его внимательным взглядом, с лёгкой улыбкой говорит:       — Что ж… добро пожаловать, Ривай.

***

      «Я могу сделать всё сам! Просто доверьтесь мне…»       «Это приказ, Леви?»       «Бра… бра…тец…»       «Я сделал… неправильный выбор».       Ривай, как и всегда, вырывается из сна, как будто выныривает на поверхность воды. Воздуха не хватает, грудь сдавливает массивными тисками, а головная боль мешает открыть глаза. Эти кошмары всегда были похожи один на другой. Он снова и снова терял близких, свою семью. Он снова терял всех.       Глубоко вздохнув, Аккерман садится на своей импровизированной постели и тут же морщится от боли в пояснице. Вчера, решив не наглеть, он отказался от второго пледа, и теперь об этом очень жалел. Всё-таки, ему уже не двадцать лет, нужно быть мудрее и практичнее. Впрочем, усталость он чувствует не только из-за неудобного ложа.       Вчера ему представилась замечательная возможность узнать… что в хозяйстве он ни на что не годится. Как оказалось, орудовать молотком, гвоздями и прочими инструментами, названия и назначения которых он даже и не знал, гораздо сложнее, чем рубить титанов. Сказал бы он это мужикам в таверне — они рассмеялись бы ему в лицо.       Но вот Риваю было не до смеха совершенно. Мало того, что он отбил себе и так имевшиеся в сокращенном количестве пальцы, так ещё и по гордости и самолюбию были нанесены не менее серьёзные удары. Мари после его неуклюжих танцев с дверью сарая, тактично удалилась в дом, не желая смущать горе-плотника ещё сильнее. Ленора бы, наверное, тоже ушла, но у неё было слишком много работы во дворе — кормежка скота, мытье посуды, стирка. Она изредка бросала на глухо ворчащего себе под нос и обливающегося потом Ривая осторожные взгляды, неловко поджимая губы и недоуменно хмурясь. Наверняка они с матерью не могли взять в толк, чего ради он навязал им свою помощь? Ведь было совершенно очевидно, что Аккерман ничего не смыслит в подобном деле.       Как бы там не было, Ленора тоже старалась не давить на их гостя излишним любопытством, молча занимаясь своими делами.       Но вот младшие девочки… Ривай тяжело вздыхает, думая о том, какими оказывается жестокими бывают маленькие дети.       Леда и Марта не отходили от него ни на шаг. Сначала они заваливали его сотней вопросов от вполне конкретных «Что ты делаешь с нашей дверью?» до совершенно абсурдных «Если подложить яички под нашу кошку — у неё вылупятся котята?». Аккерман искренне пытался участвовать в беседе, но со временем понял, что его ответа там вообще-то и не ждут. Девочки, двойняшки, словно бы делили одно сознание на двоих, заканчивая предложения друг за друга, общаясь одними взглядами, смеясь абсолютно непонятным Риваю вещам.       Их звонкие, неумолкающие голоса и сверкающие медью в закатном солнце волосы ужасно раздражали, но злиться по-настоящему на них не получалось. Хоть их прямолинейные комментарии о том, что «этот хмурый дядя совсем не умеет забивать гвозди» и ранили Аккермана, но тёплые улыбки и бесконечные сладости, которые они таскали ему весь вечер невольно умиляли, заставляя лишь качать головой и тихонько хмыкать.       Задача усложнялась тем, что старая дверь совершенно прогнила и крошилась от любого взаимодействия. Поэтому Риваю пришлось изготавливать новую, подгоняя размер, избавляя доски от шероховатостей, чтобы никто из семьи не посадил себе занозы, приделывая ручку, петли…       Кое-как одолев дверь, убрав за собой весь мусор и с трудом забравшись на второй этаж, Аккерман просто рухнул на свою новую постель, чувствуя себя абсолютно пустым и крайне измотанным.       Жаль только, что ночным кошмарам до этого не было никакого дела.       Ривай поднимается, морщась от ноющей боли перенапряжения во всём теле, и проходит в угол своей крошечной коморки. Вода в принесенной им с вечера кадке предсказуемо ледяная, но, как человек, много лет проведший в казармах и походах за стенами, Аккерман к таким условиям привык. Он умывается, быстро растирает тело, разминая мышцы и возвращая себе бодрость, а затем натягивает чистую одежду, имевшуюся среди его скромных пожитков — тёмные бриджи и простую рубаху.       Спустившись вниз, Ривай останавливается у двери. Пройдясь ладонью по гладким доскам, он слегка улыбается. Что ж, вышло…       — Неплохо, — доносится голос за спиной, и, обернувшись, Аккерман видит Ленору. — У вас здорово получилось.       — Спасибо, — неуверенно отвечает Ривай, прекрасно помня, каких трудов ему это стоило.       — Как вам спалось? — спрашивает Ленора, и по лицу её видно, что это не простая вежливость, а искренняя забота.       — Спасибо, хорошо, — решает не наглеть Аккерман. — Могу я…       — Дядя Ривай! Дядя Ривай! — наперебой кричат Леда и Марта, выбегая на крыльцо. Обе явно только-только вылезли из постелей, о чем свидетельствуют незаплетённые, слегка всклоченные волосы и цветастые ночнушки. — Доброе утро! Пойдём завтракать! Мама сварила кашу!       Аккерман ловит себя на мысли, что уже даже не пытается различать их, воспринимая одним, очень шумным и активным ребёнком.       — Хорошо, сейчас приду, — улыбаясь, кивает Ривай.       Леда и Марта тут же возвращаются в дом, громко сообщая матери о полученном согласии.       — Я хотела попросить вас о помощи, — нерешительно начинает Ленора. — Ну, после завтрака разумеется.       — Да, конечно, всё, что угодно, — с готовностью говорит Аккерман, впрочем, мысленно надеясь, что его не попросят вспахать луг или же прочистить печь — не хотелось бы начинать день с новых унижений.       — Мне нужно поехать в соседнюю деревню — отвезти кое-какие продукты и вещи в сиротский приют при местном приходе, — торопливо поясняет Ленора, вместе с Риваем направляясь к крыльцу. — Обычно мне с этим помогает один из их братьев, но вчера они прислали письмо, что из-за сбора урожая у них нет свободных рук и некого отправить к нам. Вы смогли бы сопроводить меня?       Аккерман расслабленно выдыхает. Он сопровождал много-много лет. Это ему точно по плечу.