Провидение

      Сумерки вместе с густым сизым туманом опустились на дворцовые окрестности, погружая мандариновые сады в пахнущую остывающей землей и припревшей скошенной травой дымку. Цикады истошно стрекотали, предвкушая приближающееся знойное лето и наслаждаясь остатками прохлады весенних вечеров.       Во дворце же напротив было довольно тихо и спокойно. На кухне перешептывались многочисленные слуги и кухарки, слышался глухой звон медной посуды. Султан Мехмед уже отужинал, хотя почти и не притронулся к большинству блюд, ограничившись лёгкой закуской в виде баклажан под гранатовым соусом. Он явно был не в настроении из-за внезапно разразившейся мигрени, вспышками боли пронзающей виски, и сразу после трапезы удалился в свои покои.       В гареме витали пряные ароматы эфирных масел, издалека раздавались мелодичное женское пение и звуки струн. Гуль-хатун одна из самых опытных наложниц тщательно очищала своё тело и натирала смуглую кожу маслом, проводя стандартный ритуал омовения. Она знала, что старания напрасны. Её очередь оказаться подле султана хоть и великая честь, но для неё она всегда означала, что ночь пройдет лишь только в поглаживании темных прядей волос, помогающей унять головную боль, неспешной беседе о тягостях правления, все чаще мучащей Мехмеда бессоннице, которой Гуль-хатун приходилось страдать вместе с ним. Шахи-хатун уже приготовила наложнице богато усыпанные бисером и золотой нитью одежды на вечер и, убедившись, что она сидит на женщине идеально, с такой же степенью заботы, как убеждалась раньше при подборе нарядов для юной Лале-хатун, удалилась.       Свет дня догорал, сгущая тьму над дворцом правителя Османской империи. Облачившись в темный плащ с большим капюшоном, прячущим поседевшие пряди волос, уложенные в изящную прическу, Шахи вышла из здания гарема и направилась к главному зданию. Гордая женщина, чье имя было известно каждому при дворе султана от евнуха до правителя, озиралась, как воровка, прокрадываясь в пустующую залу для приёмов. Убедившись, что бостанджи уже провели свой вечерний дозор, а слуги зажгли свечи и удалились, она скинула капюшон верхней одежды и осмотрела комнату. Зала совсем не изменилась с времён тех событий, о которых все во дворце старались забыть. Каменные стены, скамьи из красного дерева, узкие прорези окон, обилие посуды из латуни и светильники из цветного стекла, откуда мерцал огонь — все они воочию видели гибель юной девы, чья жизнь оборвалась так внезапно, но все они молчали, словно боялись нарушить пустоту и тишину, царившую тут, словно они чтили память Лале. Шахи тяжело вздохнула и мягкими шагами прошла в дальний угол. Она опустилась на колени и выудила из складок объемного атласного платья крошечную лампаду из прозрачного голубого стекла. — О Аллах! Прими, прости и помилуй мою милую светлую девочку. Окажи ей хороший приём… — её шерхавый старческий голос задрожал и прервался, морщинистые руки сложились в болезненный узел.       Она читала молитву за умершую на этом месте каждый вечер вот уже многие годы, но никогда не могла сдержать слёз. Смерть невозможно предугадать, обмануть или перехитрить, Шахи знала это, но тревожная мысль, что если бы она не настояла на том, чтобы Лале стала частью гарема султана, то девушка не погибла бы на рассвете женской красоты, мучала её каждую ночь. Не сопротивляясь слезам, женщина читала молитву, раскачиваясь на месте, будто метроном, а после зажгла лампаду, низко поклонилась и коснулась лбом пола, на том самом месте, где погибла девушка. Солёная капля скатилась по щеке, упала на пол и тут же впиталась в ковер с растительным орнаментом.       Издалека послышались шаги, отдающиеся эхом в коридоре, хатун встрепенулась. Они были явно мужскими, слишком уверенными для слуг, но чрезмерно легкими и резкими для бостанджи. Хюма чуть не уронила лампаду, едва успела надеть капюшон и скрыться за парчовыми шторами, тяжелыми багровыми складками прикрывающими пространство между арок в стенах залы.       Глубокий вдох и она задержала дыхание, боясь, что входящий в залу человек обнаружит её в столь поздний час в таком странном месте.       Резкие отчетливые шаги приглушились мягким ковром. Между штор мелькнула тень. Шахи не видела лица ночного гостя, но ей достаточно было разглядеть темно-пурпурные одежды, блеснувшую рукоять сабли, чтобы признать в мужчине янычара.       Он решительно прошёл через всю залу и остановился прямо возле горящей лампады. Шахи-хатун была всего в метре от него, от испуга прикусила язык и чуть было не вскрикнула, но вовремя удержалась, вжимаясь всем телом в стену позади. Пламя мигнуло от движения воздуха, когда воин опустился на колени совсем рядом с лампадой и положил саблю рядом, чтобы не мешала. Он с удивлением внимательно посмотрел на колеблющихся огонь, словно тот мог указать на того, кто зажег его, но не получив ответа мужчина набрал в легкие побольше воздуха и произнёс: — Я наконец пришёл, Sevilen. Ты скучала?       Пламя моргнуло пару раз и замерло, как живое слушая его речи. — Прости, что так редко прихожу, Мехмед ведёт войска то в один бой, то в другой… Но чтобы ты не забывала меня, я принёс тебе подарок.       Он положил пару свежих красных тюльпанов прямо перед лампадой, и огонь в ней забился, как птица с раненым крылом. Шахи-хатун не узнала этого тихого голоса, походящего на шелест листвы, хотя знала, что когда уже слышала его. Она подалась чуть вперёд, выглядывая из-за шторы, и зрение тут же подсказало, кто перед ней.       Ярко-медные длинные локоны могли принадлежать только одному воину среди янычар — плененному сыну царя, Аслану. Шахи-хатун едва узнавала того, за кем невольно наблюдала ещё в детстве. Сейчас он стал статным мужчиной, широкоплечим, сильным. Его внешность выдавала решительность, но прежде по-юношески свежее лицо потеряло живость, стало сухим и обветренным. Глаза утратили блеск жизни. Их заволокло туманом событий прошлого, о котором никто из сослуживцев не осмеливался спросить. Когда-то давно Аслан вместе с Лале убегали то в сад, воровать фрукты, хотя легко могли попросить слуг принести их им, то на конюшни, чтобы подрессировать лошадей, к тренировкам которых он имел особый интерес, то к искусственным озёрам, где под прохладной тенью раскидистых крон грецких орехов их часами никто не мог отыскать. Шахи помнила, с каким высокомерным презрением она относилась к их дружбе и неподобающим для знатной хатун играм и шалостям. Наставница не могла простить Лале, что вместо изучения танцев и этикета, та днями пропадала с недостойным другом-чужеземцем, как и не могла убедить себя относиться к Аслану с меньшей заносчивостью. Но сейчас ей было тяжело бороться с собственными убеждениями, видя, что он-единственный, кто навещает Лале после смерти. — У нас так мало времени, сюда могут прийти в любой момент, но… Уверен, что мы совсем скоро встретимся? и мне больше не придется скрывать помыслов своего сердца. Я это чувствую всем нутром, — он нервно проводил линии руками по ковру. — Но пока ты ждешь меня, я не хочу, чтобы ты была одинока, не хочу, чтобы ты думала, что я забыл о тебе. Поэтому вот.       Мужчина вынул из рукава своего темно-фиолетового обмундирования небольшой свернутый кусок пергамента, затем поднял ковер, медленно провел ладонью по плитам, на которых все еще виднелись пятна крови, что слуги не смогли отмыть, и положил письмо под него.       Огонь лампады мерцал, а Аслан не торопился уходить, не отводя взгляда от него и думая о чем-то своем. На его загорелом обветренном лице сияла улыбка, но в ней не было радости или света. Вечно юные озорные глаза потеряли яркость, подернутые ржавой поволокой, они выдавали смертельную тоску и усталость. Болезненная улыбка Аслана выглядела куда хуже слез, которые так и не сдержала Шахи. — Прости меня, если сможешь, — с горечью прошептал мужчина, сидя на коленях, потом встрепенулся, поднялся и тут же удалился из залы, как будто его никогда там и было.       Шахи с осторожностью вынырнула из-под тяжелой шторы, опасаясь, что Аслан может как тень появиться в комнате вновь. Но он был уже далеко, когда женщина подошла к месту, на котором он сидел? и отдернула ковер, извлекая письмо. «Мертвые не читают писем. Им все равно», — подумала она и в нетерпении развернула пергамент, оставленный в тайне мужчиной. Строчки, выведенные темными чернилами, были написаны то ли в темноте под лучиной, то ли в большом душевном волнении. На это указывал неаккуратный размашистый почерк и съехавшие строчки.       Моя ласточка, могу я называть тебя хотя бы в этом последнем письме так нежно, как мне того хочется, надеясь, что ты не сочтешь это за дерзость?       Я очень старался написать его красиво, чтобы тебе понравилось, но слова все путались, никак не шли на ум, поэтому я напишу лишь то, что хочу сказать тебе и так, как могу это выразить.       Ты же знаешь, я никогда не умел говорить красивых слов. Всей красоте научила меня ты, появившись в моей жизни. Но какой в этом прок, если наша сказка оказалась проклятьем? Пророчица, нельзя было тебе называть Солнцем того, кто обрек тебя на вечный мрак.       Знаешь, я стал таким трусливым... Просыпаясь среди ночи, я слышу твой зов и боюсь сомкнуть глаза, чтобы не услышать твой крик, полный боли, вновь. Когда я вижу золото рассвета нового дня, я начинаю ненавидеть мир вокруг себя. Он не имеет права быть таким красивым, если тебя в нем больше нет. День ото дня я упрекаю себя в том, что не смог уберечь тебя. Я проклинаю то, что не смог умереть в тот же день, оказавшись между тобой и смертью в тот самый миг. Я-трус, потому что боюсь жить без тебя и минуту, хотя и понимаю, что для моего греха нет наказания лучше этой вечной муки.       Моя душа, знаешь ли ты, как я скучаю?       Стоит мне прикрыть веки, как твой светлый образ предстает передо мной. Твое лицо все такое же прекрасное, оливковая кожа так и излучает сияние, а темные очи-доброту. Я покажусь тебе безумцем, если скажу, что постоянно чувствую рядом аромат бергамота, что исходит от твоих пышных волос, убранных в причудливую прическу? Поверь, только в полной темноте мы можем ненадолго встретиться, снова побыть немного вместе. Не запрещай мне этих коротких свиданий, где я могу молчаливо любоваться тобой издалека. Твой мираж манит меня за собой так, что открывать глаза и видеть что-то еще совсем не в моготу.       Не суди меня строго, ведь только в этом уголке своего сердца я еще не умер. Души у меня уже давно нет, потому что всю ее я отдал тебе при первой же встрече. Так что будь уверена, что все хорошее, что было у меня внутри, умерло вместе с тобой. Скажи только, что ты не в обиде на меня и сохранила хоть кусочек моих теплых чувств, несмотря ни на что. Иначе что мне делать в мечети каждую пятницу? Я исправно читаю Коран, но думаю только о том, что когда-то и ты перебирала его страницы своими изящными пальцами. Я шепчу молитвы, вспоминая, как слова Всевышнему слетали с твоих губ, но молюсь я не Аллаху, как думают все, а своему Богу. Мы с Ним плохо знаем друг друга, но я верю, что Он всегда слышит меня среди тысяч голосов, просящих Аллаха о счастье и богатствах. Простит ли Он меня за отчаянное желание попасть в смертельную битву, чтобы быть ближе к тебе? Поймет ли Он мою невозможную любовь? Сейчас она стала невыносимо опасной и больше не греет, но сжигает изнутри, так что каждый шаг дается мне все тяжелее.       Моя Лале,       Я никогда не смел назвать тебя так, не имел права прикоснуться к тебе. Я знаю свое место и всегда понимал, что ты недостижима для такого как я. Но твоя улыбка, твой теплый и ласковый взгляд заставляли мое сердце так глупо надеяться, что однажды счастье постигнет и меня. Пожалуйста, смягчись над моим грехом и моим жалким подобием жизни. Я не в силах объяснить своей бедной жене, почему она еще ни разу не познала своего мужа и вынуждена жить без любви, когда все ее подруги счастливы в браке. Как мне объяснить ей, что моя любовь умерла и ей более никогда не возродиться?       Лале, не думай, что я один, но верь, что нет человека более одинокого, чем я. Я хотел бы хоть на мгновение забыть тебя, чтобы унять боль, вечную спутницу моего существования. Тогда я бы не помнил твой искрящийся взор, озаряющий всё вокруг, если я касался твоих кудрей, звенящий смех, когда я кружил тебя вокруг своей оси, слегка придерживая за талию, или звук твоего голоса, произносящего мое имя.       Мне стало бы намного легче жить, но я перестал бы быть собой, поэтому для меня ты никуда не уходила. Ты повсюду. Лале, я вижу тебя в шелесте розовых лепестков на тюльпановом поле, где мы гуляли вместе, в пейзажах, что проплывают передо мной в военных походах. Они достойны быть изображенными тобой на холсте, но уже никогда не будут. Ты в каждой песне, что поют янычары перед тяжелым сражением, в слезах плененных детей и в каждом шраме на моем теле. Тебя давно нет, но ты преследуешь меня повсюду, и я совсем не против.       Знай, что встреча наша близка. Я вызвался добровольцем в следующий поход на Белград. Мехмед совсем обезумел от своих молниеносных побед и лишился всякого благоразумия, но нам это только на руку. Я чувствую, что наконец встречу свою погибель именно там. Но не думай, что это конец. Для нас это станет началом, но только если ты позволишь быть ближе к тебе... Позволишь, любовь моя?       Шахи уронила письмо, упала на колени и взметнула взгляд наверх, мысленно взывая к Всевышнему. Но нынче Он был глух к мольбам. Мертвые не читают писем, а живым еще есть что терять.       Женщина нащупала пергамент и поднесла его к пламени лампады. Бумага вспыхнула, превращаясь в пепел, пока каждую строчку письма пожирал огонь. Стоило словам догореть и исчезнуть навсегда, пламя печально качнулось в последний раз и навсегда погасло.