Через тернии в твой "рай".

А между тем о прохождении тяжёлых родов стало известно ещё и, вернувшейся в свои роскошные покои, Валиде Хюррем Султан, которая уже успела немного забыться от, организаванного ею ранее, акции устрашения для Повелителя, из-за чего, царственно восседая на парчовой тахте, лениво пила шербет из розовых лепестков, ни на что, не обращая внимания, что продлилось, ровно до тех пор, пока к ней ни пришли кизляр-ага Сюмбюль вместе с Михримах Султан, пожелавшие ей доброй ночи и известившие её о том, что роды у Хасеки Санавбер, хотя и, первоначально были тяжёлыми, но завершились благополучно. --Санавбер Хатун благополучно разрешилась здоровым во всех смыслах Шехзаде. Их жизням ничего не угрожает, хотя я и отдала малыша кормилице, ведь сама девушка не может кормить. Она сильно измождена и сейчас крепко спит в своих покоях, матушка.—заключила со вздохом облегчения Султанша луны и солнца, чем заставила свою дражайшую валиде одобрительно кивнуть и отдать преданному аге распоряжение: --Раздай наложницам золото и угости их всех шербетом в честь рождения нового Шехзаде у моего несчастного сына Шехзаде Селима. Пусть они порадуются, Сюмбюль! Тот всё понял и, почтительно откланявшись обеим Султаншам, ушёл, оставляя их одних для того, чтобы они могли спокойно обсудить, волнующие их обеих, проблемы, за что тебыли ему искренне благодарны. --Бедный мой братик Селим, Валиде! Он так сильно испереживался за возлюбленную, что нашему Повелителю пришлось призвать его к себе и, напоив вином, уложить спать в главных покоях!—с тяжёлым вздохом поделилась с матерью Михримах, что оказалось одобрено ею в виде положительного кивка рыжеволосой головы и понимающим вздохом: --Хорошо! Пусть поспит. Утром отправим к нему Газанфера-агу с радостным известием.—после чего между двумя Султаншами воцарилось длительное, очень мрачное молчание, во время которого они продолжили пить шербет и с глубокой задумчивостью смотреть на завораживающий танец, горящего в камине, пламени, согревающего им душу и внося в мыслях ясность. Но, а рано утром, когда яркие солнечные лучи озарили всё вокруг ослепительным золотисто-медным светом, а вся дворцовая челядь собралась на утренний намаз, уже узнавшие от кизляра-аги с помощниками, о благополучном пополнении в семье юного многострадального Шехзаде Селима, в главные покои пришёл Газанфер-ага, который вместе с, помогающими ему, слугами расшторил окна, впустив вовнутрь солнечный свет, из-за которого, до сих пор крепко спавший Шехзаде Селим, недовольно что-то пробормотал сквозь сон, чем и привлёк к себе внимание преданного аги, который вздохнул с облегчением: --Ну, слава Аллаху, Вы проснулись, Шехзаде!—и, бесшумно подойдя к, ещё отчаянно пытающемуся, поспать, хотя бы ещё немного, парню, легонько потряс его за мускулистое плечо с радостными словами.—Можете выдохнуть с облегчением, ибо Ваша дражайшая Хасеки Снавбер благополучно разрешилась эной ночью здоровым Шехзаде! Благодаря чему, юношу, словно током поразило, из-за чего он, мгновенно встрепенулся и, сев на постели, приказал слуге, немедленно принести ему одежду и, пока тот бегал, выполняя приказание, Селим окончательно размаялся и, приведя мысли и себя в благопристойный вид, спросил у верного аги: --А как сама Санавбер? С ней всё хорошо?—что оказалось хорошо понятым Газанфером-агой, одобрительно кивнувшим и, ничего не скрывая, ответившим: --С госпожой и Шехзаде всё хорошо, правда они устали немного, но лекарша говорит, что к полудню, они, окончательно придут в норму.—благодаря чему юный Шехзаде Селим провозгласил благодарственные молитвы к Всевышнему, после чего вручил помощнику бархатный мешок с золотом, в знак искренней благодарности за благую весть, принёсшую в его, истерзанную невыносимыми душевными страданиями с переживаниями, хрупкую, как горный хрусталь, трепетную душу огромное облегчение, не говоря уже про эйфарию, готовую в любой момент, вознести парня к безгрешным небесам, что побудило, встревоженного не на шутку, Газанфера, мгновенно подать Шехзаде шербет из успокаивающих и бодрящих трав, который тот мгновенно выпил, что помогло ему, немедленно спуститься с небесна землю и, собравшись с мыслями, подняться с коврика, на котором он только что совершал хвалебный намаз и, свернув его в трубочку, убрал в сундук и со словами: --Не будем заставлять мою дражайшую возлюбленную, томиться невыносимым ожиданием!—важной уверенной походкой покинул главные покои и, сопровождаемый верным помощником, отправился в свои с женой покои, находящиеся в гареме, но в самом дальнем его крыле. Тем же временем, когда, возглавляемые Сюмбюлем-агой, евнухи стояли на террасе, выходящей на общую комнату и бросали, собравшимся внизу наложницам золотые монеты, которые те с радостным криком и искренними пожеланиями новорожденному Шехзаде Абдуллазизу с его добросердечными родителями долгих лет жизни, собирали золото с мраморного пола, из покоев юной госпожи вышла Айшегуль Хатун и, спустившись в общую комнату, направилась к выходу из гарема для того, чтобы отправиться на кухню за бодрящим тонизирующим шербетом для Санавбер Султан, который та попросила принести свою служанку, мысли которой занимало то, как отнесутся кадины Султана Баязеда к её служению законной жене юного Шехзаде Селима, ведь Айшегуль относилась к общему гарему, но, если на счёт добросердечной Раны Султан она не сомневалась, ведь та сама относилась к Санавбер Хасеки по-дружески искренне и мягкосердечно, то того, же самого не могла сказать про Фатьму Султан, являющейся полной её противоположностью, а именно с ревностной нетерпимостью и с высокомерием, воспринимая гарем Шехзаде за ничтожеств, которых необходимо как можно скорее уничтожить, что совершенно не нравилось Айшегуль Хатун с Раной Султан, ведь Шехзаде Селим с Санавбер Султан итак притерпели массу лишений с моральными унижениями за этот невыносимо тяжёлый для них год, а тут ещё и высокомерие второй кадины юного Падишаха, но, как говорится: «Мысли материализуются». Так и вышло. Не успела Айшегуль Хатун выйти из общей комнаты и пройти от неё немного поодаль по мраморному коридору, залитому яркими золотыми солнечными лучами, как оказалась окликнута, не предвещающим ничего хорошего для неё, высокомерным голосом Фатьмы Султан: --Айшегуль Хатун!—что заставило юную венецианку из рода Баффо судорожно сглотнуть и, мгновенно поровнявшись с Султаншей, почтительно ей поклониться и миролюбиво осведомиться: --Чем я могу быть полезна вам, госпожа?—благодаря чему белокурая венецианка смерила черноволосую рабыню презрительным высокомерным взглядом и, ядовито усмехнувшись, высказала упрёк, прозвучавший, словно звонкая и очень болезненная пощёчина: --Айшегуль Хатун, ты, видимо забыла о том, что относишься к гарему нашего Достопочтенного Султана Баязид Хана, из-за чего не должна иметь никаких дел с гаремом опального Шехзаде Селима, который полностью упразднён и распущен!?—что вызвало у наложницы понимающую притворную доброжелательную улыбку, с которой девушка сдержано вздохнула и объяснила уверенным тоном: --Я всё понимаю, госпожа! Только в услужение к Хасеки Санавбер Султан меня отправила наша Достопочтенная Валиде Хюррем Султан, считая, что там я намного нужнее, чем в гареме Повелителя, где я бы, как и все другие Хатун, томилась бы от скуки и ничего неделания, а так, я хоть буду постоянно чем-то занята.—не учтя одного, что такой, весьма дерзкий ответ, очень сильно не понравится Фатьме-кидын, что, собственно, так и получилось, ведь иначе та ни сверкнула бы на смышлённую наложницу гневным взглядом, первым порывом которой было, дать собеседнице звонкую пощёчину, что выставило бы её в, весьма не выгодном свете перед рабынями, благодаря чему, Фатьма, мгновенно отказалась от первоначальной затеи и, сдержано вздохнув, приказала с оттенком полного безразличия и хладнокровия: --Ладно! Иди, куда шла!—и, внимательно проследив за тем, как наложница, почтительно ей поклонилась, пусть и наигранно, и ушла, что позволило Фатьме Султан вздохнуть с облегчением и, приблизившись к ункяр-калфе Нигяр, любезно заговорить с ней о том, в честь чего наложницам раздают золото и угощают шербетом со сладостями, от которой и узнала, что этой ночью в семье юного Шехзаде Селима случилось пополнение. Его горячо любимая Хасеки Санавбер благополучно родила ему здорового сына, наречённого Абдуллазизом, которого сейчас и шествуют по приказу Достопочтенной Валиде Хюррем Султан, что ударило юную кадину по самолюбию, ведь её, то сыновей так не шествовали, из-за чего она царственно развернулась и отправилась в главные покои для того, чтобы высказать всё, переполняющее её, возмущение. И вот, спустя, казалось бы каких-то несколько минут, в покоях Хасеки Санавбер, над которой ещё заботливо хлопотали главная дворцовая акушерка вместе с молодыми помощницами под бдительным присмотром Валиде Хюррем Султан с преданной служанкой самой юной новоиспечённой мамочки Нурбахар Хатун, которые не отходили от госпожи, которая уже больше не спала, благодаря чему, выглядела очень бодро, оставаясь по прежнему в постели, пришёл Шехзаде Селим, пребывающий в окрылённом восторженномдушевном состоянии, о чём свидетельствовал счастливый блеск в ясных серо-голубых глазах и ласковая улыбка, направленные на, крепко спящего на его сильных руках, новорожденного Шехзаде, которого ему ещё пару минут тому назад отдала кормилица, которого он при молитве назвал Абдуллазизом, прямо в присутствии дражайших валиде и жены, крайне осторожно сев на край их с возлюбленной Санавбер постели и бережно отдав ей их общего сына, которого предварительно с огромной нежностью поцеловал в шелковистый лобик. --Спасибо тебе за нашего сына, душа моя!—с огромной нежностью поблагодарил юноша дражайшую возлюбленную, мгновенно заворковавшую над их малышом, который так крепко спал, что его не могл разбудить даже никакой пушечный выстрел, что вызвало вздох искреннего умиления у достопочтенной валиде Хюррем Султан, произнёсшей лишь одно: --Да, будет доволен вашим Шехзаде Аллах и, да дарует он вам ещё много здоровых детишек, Селим!—что заставило парня благодарственно кивнуть в ответ и, выдохнув: --Спасибо, валиде!—самозабвенно принялся возиться с сыном, в чём возлюбленному помогала его нежнейшая возлюбленная юная Санавбер, голубые глаза которой, тоже светились огромным счастьем, вернее, она вся трепетала от, переполняющего её всю приятного душевного тепла и огромного желания, остаться с мужем наедине, что прекрасно поняла достопочтенная валиде Хюррем Султан, подавшая незаметный знак Нурбахар Хатун о том, чтобы та ушла, благодаря чему юная рабыня, почтительно откланялась юной венценосной чете и покинула их покои вместе с крайне бережно, нёсшей на руках дражайшего внука Шехзаде Абдуллазиза, Валиде Султан, решившей, проведать своих других внуков, пусть и волчат, к которым у неё совсем не лежала душа, из-за их звериной сущности, обращающих Шехзаде и Султаншу в волков во время каждого полнолуния, благодаря их родителям-оборотням, которая, как раз-таки и бесшумно закрыла створки арочной двери, за что юные возлюбленные и новоиспечённые родители Шехзаде Селим с Санавбер Хасеки были ей искренне благодарны за понимание, ведь теперь они могут никого, не стесняясь, уделить внимание друг другу. Только юные возлюбленные даже не догадывались о том, что, в эту самую минуту, в главных покоях между, запланировавшим, хоть немного поспать после ночного волчьего забега, Султаном Баязидом и его старшей сестрой с Фатьмой-кадын состоялся весьма эмоциональный душевный разговор, который начала сама младшая кадина с обиженно надутыми губками и влажными от слёз карими глазами. --Повелитель, вы уж великодушно простите свою самую преданную рабыню за то, что вместо того, чтобы позволить вам немного отдохнуть после очередной бессонной ночи, я вынуждена, напрячь вас своими проблемами. Только мне обидно стало за то, что сейчас в гареме радушно шествуют новорожденного Шехзаде вашего опального брата так, словно Шехзаде Селим Повелитель, а его сын—престолонаследник, что не праздновалось при рождении наших с вами сыновей.—пожаловалась своему господину белокурая венецианка, которая, сегодня была облачена в бархатное серебристо-синеватое платье, что очень сильно не понравилось, всё это время, молчаливо сидящей рядом с правящим младшим братом, Луноликой Султанше, заботливо гладящей его по ладони, что приносило парню несказанное удовольствие, помогающее ему полностью расслабиться и не думать о проблемах своего гарема, в связи с чем парень понимающе вздохнул и миролюбиво произнёс, обращаясь к фаворитке: --Селим итак, на протяжении всего этого года терпел от нас все возможные лишения с унижениями, Фатьма! Смирись! Больше я не намерен ни в чём принижать моего горячо любимого брата! Хватит! Угомони свою гордыню и относись к Хасеки Шехзаде Селима, как и к нему самому с уважительным почтением и не забывай о том, что ты—обычная рабыня, которая возвысилась лишь благодаря мне и, рождённым тобой мне, сыновьям!—что очень сильно пришлось по душе Михримах Султан, одобрительно кивнувшей брату, в знак искренней моральной поддержке, благодаря чему, она даже крепко сжала его руку, вызвав у него измождённый вздох, давший Султанше луны и солнца понять о том, что брат очень сильно устал и хочет немедленно лечь спать, в связи с чем, мгновенно встала с парчовой тахты и, одобрительно вздохнув: --Ну, что, же, дорогой братец! Мы с твоей неразумной кадиной не будем больше тебя угнетать и пойдём проведаем детей!—почтительно поклонилась, продолжая, при этом, доброжелательно ему улыбаться, после чего, не говоря ни единого слова, решительно взяла, бурно возмущающуюся и желающую, продолжить их разговор, от которого, смутно надеялась добиться новой порции угнетения Шехзаде Селима, не говоря уже о том, чтобы его физического устранения с новорожденным Шехзаде Абдуллазиза, Фатьму за руку и увела, прочь из главных покоев, из чего Султанша сделала для себя неутешительный вывод в том, что Султан Баязид всё равно, не говоря уже о том, что ни за что на свете не станет больше причинять невыносимые страдания дражайшему брату, а наоборот приложит все усилия для того, чтобы в их общей семье, как и между ними, воцарились вновь гармония, душевное благополучие и тёплый климат. А между тем, покинувшая главный дворец, Айшегуль Хатун, перевозбуждённая после, крайне неприятного разговора с Фатьмой Султан и ищущая незамедлительного выплеска эмоций, прибыла во дворец слёз для того, чтобы проведать дражайшую старшую сестру Нурбану, с которой за эти полгода сумела помириться и найти общие интересы, не говоря уже о приятной возне с маленькими племянниками, в обществе которых находила душевный покой с забвением от ругачек с ненавистной Фатьмой. Так и в этот раз, встретившись с дражайшей старшей сестной в её, хотя и скромных, но всё равно, богато обставленных покоях, выполненных в нежных горчичных и розовых тонах с разбавлением золотой многочисленной и различной лепницой, покоях, где молодая, облачённая в атласное серебристо-розовое платье, обшитое блестящим кружевом, Султанша света царственно восседала на, обитой светлой парчовой тахте из слоновой кости, украшенной сусальным золотом, за спиной которой красовалось большое зеркало в полный рост в золотой раме и, не обращая никакого внимания на яркие солнечные лучи, озарившие комнату из-за того, что она была занята душевной беседой с младшей сестрой, которую всю переполняли бурные эмоции, выплёскиваемые ею на сестру, что потрясло мудрую Баскадину юного Шехзаде Селима до глубины души на столько сильно, что она не могла больше молчать и, молниеносно вскочив с софы, возмущённо воскликнула: --Да, что себе позволяет эта бесправная рабыня!? Кто она такая для того, чтобы указывать нашему Повелителю о том, как ему строить отношения со своим братом и его семьёй! Не слишком ли много на себя берёт! Ижь чего захотела, казнить новорожденного сына Шехзаде Селима и его Хасеки Санавбер! Кто она такая!—чувствуя, как её всю трясёт от переполнявшего негодования с возмущением, а пламенное сердце учащённо колотится в соблазнительной упругой приподнятой груди, в чём сестру поддерживала полностью Айшегуль Хатун и, молчаливо стоявшей рядом с ней, Наргиз-калфой, хорошенькой круглолицей рабыней с золотистыми вьющимися волосами, одетой в тёмное зелёное форменное простенькое платье, но, не смевшей, произнести ни единого слова из-за того, что смиренно ждала распоряжений от достопочтенной Нурбану Султан, уже принявшей для себя одно, пусть и отважное, но, полное огромной воинственности, решение, которое, вероятно, воспримут в штыки достопочтенные Валиде Хюррем Султан с Михримах Султан, хотя Нурбану Султан было уже всё равно. Главное вернуться в Топкапы и возглавить сопротивление наложницам Повелителя, которые, хотя обделены здравомыслием, но гонору в них, хоть отбавляй, из-за чего даже некому их поставить на место, к сожалению. --Госпожа, неужели вы решили объединиться с Хасеки Санавбер в борьбе с султанскими волчицами за то, чтобы они проявляли почтение к Шехзаде Селиму?—проявляя искренний интерес, осведомилась у Баскадины Нергиз-калфа, наконец, нарушив своё мрачное молчание, во время которого успела многое понять и проанализировать в мыслях, за что и получила одобрительный кивок от Нурбану, накинувшей с помощью сестры дорожный бархатный плащ с глубоким капюшоном, после чего они все вернулись в главный дворец. И вот, глубоко погружённая в то, с чего ей следунт начинать активную борьбу с ненавистными женщинами юного Падишаха, если учитывать то, что они, как и он сам являлись оборотнями, а значит, единственныи исходом этой борьбы должна быть, непременно смерть ночных созданий и воцарение на Османском троне Шехзаде Селима, в связи с чем, излучающая свет, Султанша загадочно улыбнулась и сдержано вздохнула, чем и привлекла к себе внимание, вышедших ей на встречу, Михримах с Фатьмой Султан, красивые лица которых выражали крайнее изумление от её возвращения, что заставило их с негодованием переглянуться между собой, а саму Нурбану поровняться с ними и, почтительно поклонившись Луноликой, доброжелательно произнести: --Желаю вам доброго дня, Султанша!—что оказалось принято Михримах Султан, ведь иначе, она бы ни ответила невестке взаимной доброжелательной улыбкой с любезными словами: --И тебе, Нурбану. С возвращением в Топкапы.—чему совсем не порадовалась младшая кадина Султана Баязеда Фатьма, симпатичное лицо которой исказила гримаса крайнего недовольства, с которым она бросила небрежный взгляд на соотечественницу и, презрительно фыркнув, произнесла: --А что ты, собственно говоря здесь делаешь, Хатун?! Тебя сюда никто не приглашал! Твоё место в старом дворце!—смутно надеясь на моральную поддержку со стороны достопочтенной Михримах Султан, которая, изначально относилась к Баскадине Шехзаде Селима принебрежительно и негативно, но какого, же было, крайне неприятное удивление Фатьмы Султан, когда Луноликая заняла сторону Нурбану тем, что дала блондинке отрезвляющую звонкую пощёчину с грозными словами: --Да как ты, жалкая рабыня, смеешь разговаривать в столь неподчтительном тоне с Баскадиной Шехзаде Селима! Пусть ты и родила Повелителю дочь, это не даёт тебе права вести себя дерзко и возомнить себя госпожой! Сначала Шехзаде роди, а потом уже строй из себя госпожу, хотя, куда тебе с твоими «куринными» мозгами!—чем, очень больно задела наложницу по самолюбию, заставив, мгновенно стушеваться и, потупив взор, обиженно надуть губки, на что Михримах с Нурбану уже не было никакого дела из-за того, что они оставили её одну и за ведением душевной дружеской беседы отправились в покои к Луноликой, где они смогут обсудить все, волнующие их обеих, важные вопросы без, никому не нужных свидетелей. Оказавшись, наконец, в своих великолепных покоях вместе с невесткой, Луноликая убедилась в том, что их никто из стражников Султана Баязеда не подслушивает, отошла в самую глубь и, вздохнув с огромным облегчением, произнесла чуть слышно, но так, чтобы её слышала именно Нурбану: --Можешь быть спокойна, Нурбану! Никакого государственного переворота не будет! Благодаря вовремя предоставленному Раной Султан для Санавбер Хасеки, списку с именами всех тех, кто является из представителей гарема с высокопоставленными сановниками волками, уже сейчас, выявляются нашими надёжными людьми для того, чтобы запереть их на барже и, отогнав на середину Босфора, будут сожжены.—чем вызвала у невестки вздох искреннего облегчения, ведь это означало, что ни завтра, так послезавтра её дражайший возлюбленный Шехзаде Селим спокойно и уверенно взойдёт на Османский трон, не боясь того, что его в любой момент подкараулят за углом кто-нибудь из нечести и загрызёт, что отразилось в виде счастливого блеска в изумрудных глазах и загадочной победной улыбке, даже не догадываясь о том, что, в данную минуту старшими агами и калфами в гареме проводилась беспощадная колоссальная чистка в виде разоблачения оборотней, для чего потребовалось несколько часов. И вот, когда все волки были отправлены в порт и посажены на деревянную баржу, куда к гаремной челяди присоединились визири, начальники воинских подразделений вместе с представителями религиозных конфессий, являющиеся оборотнями, после чего всех вывезли на середину Босфора, что позволило лучникам запалить наконечники стрел с помощью костра и, выстрелив в баржу, внимательно проследить за тем, как она постепенно залилась золотисто-огненным пламенем. При этом, никто даже не заметил того, что над столицей Османской Империи плавно сгустились тёмно-синие сумерки, окрасившие всё вокруг в тёмные тона с оттенками, что разбавлялось ярким светом, горящей баржи, где згорали заживо все, пойманные оборотни, поставленные в прошлом году Султаном Баязедом на все высокие поста для того, чтобы держать народ вместе со сторонниками многострадального опального Шехзаде Селима в страхе, не позволяя им, восстать против угнетателей, но теперь всё было конченно, хотя и ставалось устранить лишь самого Падишаха с его двумя кадинами и с детьми. Только это осталось уже не за горами и свершится очень скоро. А между тем, яркое зарево пожарища наблюдал с балкона своих покоев юный Султан Баязед, не понимая того, чем оно вызвано, но благодарственно молил Господа Бога о том, что баржу отогнали на середину Босфора, тем самым предотвратив пожар в столице и смутно надеялся на то, чтобы на ней не оказалось никого из людей, что продлилось ровно до тех пор, пока к нему в покои, крайне бесшумно ни вышей его дражайший старший брат Шехзаде Селим, почтительно ему поклонившийся и искренне пожелавший брату доброго вечера и ночи, чем и привлёк к себе его внимание, заставив медленно обернуться и чуть слышно спросить: --Селим, ты, случайно не знаешь о том, чем вызван пожар на барже?—что вызвало в парне понимающий тяжёлый вздох, с которым он приблизился к правящему брату и, встав рядом, ничего не скрывая, ответил, не смея, поднять на него серо-голубые глаза: --Я нычары взбунтовались против тирании твоих сторонников-оборотней и, вычислив их, заперли в трюме баржи, которую отбуксировали на середину Босфора и подожгли, брат!—чем поверг Баязеда в глубокий шок, во время которого он ошалело уставился на брата, не в силах поверить в то, что услышал от него, ведь это означало лишь одно, что теперь у него не осталось ни одного сторонника, да и трон начал, неумолимо шататься, из-за чего принялся нервно постукивать пальцами по мраморного ограждению, что ни укрылось от внимания, молчаливо стоявшего рядом, Шехзаде Селима, мысли которого были противоречивыми: с одной стороны он испытывал огромную радость за то, что его младший правящий брат, постепенно становится всё ближе и ближе к свержению со смертью, но с другой стороны, леденящий хрупкую душу, страх за себя с дражайшей женой и их новорожденным сыном, ведь, в порыве праведного гнева, вызванного безысходностью с отчаянием, Баязед мог легко всё свалить на него, как это всегда случалось в их отношениях и тогда ничто его уже не спасёт от жестокой расправы, от понимания чего, юноша весь содрогнулся и инстинктивно поёжился, что ни укрылось от внимания Султана Баязеда, участливо предложившего: --Селим, с тобой всё хорошо? Если ты замёрз, то пройдём вовнутрь! Не хватало ещё того, чтобы ты простудился! Ты мне нужен здоровым, ведь ближе к зиме я отправляюсь в военный поход на Сидирское Ханство, а ты остаёшься регентом здесь в Стамбуле!—с чем юный Шехзаде молчаливо согласился и, одобрительно кивнув, прошёл вместе с братом в покои, где сел вместе с ним на тахту, продолжая молчать, тем-самым нагнетая и, без того, мрачную обстановку ещё больше, не говоря уже о непреодолимом желании, как можно скорее уйти отсюда и вернуться к дражайшей возлюбленной и их общему сыночку Абдуллазизу, что оказалось, хорошо понятым Султаном Баязедом, который позволительно кивнул и чуть слышно выдохнул отрешённым тоном---Возвращайся к своей семье, Селим!—благодаря чему юный Шехзаде вздохнул с огромным облегчением и, почтительно откланявшись, ушёл, провожаемый всё тем, же, очень мрачным задумчивым взглядом младшего правящего брата, хорошо понимающего то, что Селим чувствует себя по-прежнему сильно угнетённым и скованным в его обществе, из-за чего из мужественной груди Султана Баязеда вырвался тяжёлый печальный вздох. Вернее сказать, Шехзаде Селим ошалело выбежал из покоев младшего брата, не в силах поверить в то, что тот ничего не заподозрив, ни приказал бросить его в темницу и безбожно пытать до тех пор, пока бы юноша ни признался в том, что не совершал, хотя Баязед мог бы это организовать легко и тогда Селиму было бы не спастись от лютой казни, а так он вырвался на свободу и бежал по, залитому лёгким медным мерцанием от пламени, горящих настенных чугунных факелов, хорошо ощущая то, как учащённо бьётся в мужественной мускулистой груди его доброе сердце, каждый стук которого эхом отдавался в его голове, не говоря уже о том, что бархатистые щёки пылали пунцовым румянцем а светлые глаза блестели от слёз, готовых в любую минуту, скатиться тонкими ручьями по щекам, при этом парня внутренне всего трясло от нервов, а в голове звучало всё одно и то, же: «Я спасся! Спасся! Спасся! Аллах, благодарю тебя!», что ни укрылось от внимания, вышедшек к нему на встречу, одетой в шикарное парчовое платье розовато-персикового нежного оттенка, милой Санавбер, которая, словно почувствовав, что её дражайший возлюбленный будет нуждаться в её поддержке, оставила маленького сына на кормилицу с Нурбахар Хатун и на Джанфеде-калфу, пошла к мужу. И вот юные парень с девушкой встретились посреди женской и мужской половин дворца, где, не говоря ни единого слова, крепко обнялись и простояли так до тех пор, пока нервная дрожь не перестала бить Селима, и он ни отстранился от возлюбленной, продолжая нежно сжимать её руки в своих руках, добровольно утопая в ласковой серо-голубой бездне глаз друг друга, произнёс, словно на выдохе: --Повелитель узнал о казни всех своих союзников и теперь, рвёт и мечет в ярости, чувствуя то, как неумолимо сильно шатается под ним его трон, Санавбер! Я думал, что он, обвинит меня во всём и разорвёт прямо в главных покоях, но этого, к счастью не произошло!—приведя к тому, что его дражайшая юная возлюбленная, тоже вознесла благодарственные молитвы к Всевышнему: --О, Аллах, благодарю тебя за то, что ты оберегаешь нас от всевозможных бед!—и, ласково гладя мужа по бархатистым румяным щекам свободной рукой, заворожённо смторела на него и нежно улыбалась ему, что помогло парню, окончательно успокоиться и, с упоением прильнув к её губам, воссоединился в долгом, очень пламенном поцелуе, невольным свидетелем чего стала, проходящая мимо, сопровождаемая калфами, облачённая в парчовое платье нежного голубого цвета с меховой горжеткой, Рана Султан, которая бросила на возлюбленный кратковременный одобрительный взгляд, в коевом, отчётливо читалось: «Не тревожтесь! Сегодня всё закончится! Вас даже никто не заподозрит! Я всё возьму на себя, ведь это именно я украла список-оборотней. Мне и ответ держать перед нашим Повелителем.», что напоминало восхождение на эшафот, чем на хальвет, до чего возлюбленной парочке не было уже никакого дела, так как они, неходя прервав пламенный поцелуй, взялись за руки и отправились в бывшие покои юного Шехзаде Селима для того, чтобы побыть немного наедине друг с другом. И вот, удобно сидя на парчовой тахте, продолжая, при этом, с огромной нежностью держаться за руки и добровольно утопать в глазах друг друга, наслаждаясь тихим стуком, пылающего от огромной любви, сердца, но как бы возлюбленные ни пытались забыться в своей безграничной любви, понимание того, что утром, возможно их обоих ждут грандиозные перемены, не смогли отрицать, предчувствие не позволило им забыться, благодаря чему, пара, вновь тяжело вздохнула и с мрачной задумчивостью принялась смотреть друг на друга, словно ища в себе ответы на, волнующие их обоих, чрезвычайно серьёзные вопросы, из-за чего опять печально вздыхали, окутанные приятным теплом, исходящим от горящего в камине пламени, озаряющим просторные покои лёгким медным мерцанием. --У меня складывается такое чувство, словно Баскадина моего брата Рана Хатун отправилась в главные покои для того, чтобы взять весь его гнев на себя и стать искупительной жертвой для всех нас, Санавбер!—печально вздыхая, поделился с дражайшей возлюбленной Шехзаде Селим, нарушив, наконец-то, их мрачное молчание, благодаря чему юная девушка тяжело вздохнула и с невыносимой грустью в ясных голубых глазах заключила: --Так и есть, Селим! Рана ещё вчера выкрала список имён волков, занимающих все управленческие государственные, воинские и религиозные посты по нашей с Михримах Султан просьбе для того, чтобы мы смогли вывести их на «чистую» воду и, придав справедливому народному суду, казнить, что те и сделали сегодня, но для того, чтобы отвести от всех нас праведный гнев Баязеда, Ране осталось вернуть список обратно туда, где он лежал до вчерашнего вечера. Дай, Аллах, у неё получится это свершить, непопавшись, ибо ей, тогда придётся, очень туго.—из-за чего между возлюбленными, вновь воцарилось длительное, не менее мрачное, чем до этого, молчание, во время которого каждый из них, мысленно молился за благополучие и успех их общей подруги Раны Хатун—Баскадины Султана Баязеда, нрав которого очень суров и беспощаден ко всем тем, кто по-неосторожности ослушивается его. --Уж, лучше бы список выкрала бы Фатьма Хатун. Тогда нам с тобой не было бы так больно в случае, если Баязед застигнет девушку врасплох!—собравшись постепенно с мыслями от шока, вызванного откровением дражайшей возлюбленной, мрачно выдохнул Селим, нервно теребя изящными пальцами края парчового тёмного кафтана, смутно надеясь на то, что это постепенно успокоит его нервозность и страх за жизнь Раны Султан, чем вызвал у милой Санавбер понимающий тяжёлый вздох, с которым она самозабвенно прижалась к его мужественной мускулистой груди, чувствуя то, с какой искренней заботой и нежностью он обнял её стройный стан. Чутьё не подвело юных возлюбленных, сидящих на тахте в жарких объятиях друг друга и неистово целующихся, ведь, в эту самую минуту, в великолепных главных покоях, утомлённые головокружительными ласками, Султан Баязед крепко спал, обнимая мудрую возлюбленную Баскадину Рану Султан, что, совершенно нельзя было сказать о ней самой, ведь, она, убедившись в том, что её любимый спит и ни на что не реагирует, осторожно выбралась из его объятий и постели и, порывшись немного в шикарном платье, вытащила из внутреннего карманя листок со списком имён и крайне бесшумно, словно мышка, подошла к рабочему столу Повелителя и вложила список в стопку с другими бумагами, не забывая предусмотрительно и настороженно осматриваться по сторонам, ничем не отличаясь от уличной воровки, каким-то образом, пробравшейся в дом ремесленника для того, чтобы совершить кражу, но убедившись в том, что любимый продолжает крепко спать, о чём свидетельствовало его громкое храпение, от которого, казалось бы должны дрожать все окна и стены, вздохнула с огромным облегчением, пока её внимание нипривлекла фетва на казнь, которую девушка принялась читать и, к своему ужасу обнаружила, что Баязед, всё-таки решил казнить старшего брата вместе с его новорожденным сыном, из-за чего несчастная юная девушка, едва ни лишилась чувств, а её ясные светлые глаза, мгновенно наполнились горькими слезами, что ни укрылось от внимания, крайне бесшумно приблизившегося к ней, Баязеда, который обречённо вздохнул: --Я так и знал, что в моих бумагах роешься именно ты, Рана! Жаль!—и, не говоря больше ни единого слова, громко позвал стражу и, терпеливо дождавшись момента, когда те пришли, грубо бросил им, продолжающую, горько плакать и отчаянно умолять его о пощаде для несчастного Шехзаде Селима с его новорожденным малышом, Баскадину, приказав безжалостно.—Пытайте эту предательницу до тех пор, пока она ни испустит дух, потом разрубите на куски и сожгите вместе с её выродком!—и не говоря больше ни единого слова, царственно развернулся и вышел на балкон для того, чтобы больше не слышать отчаянных слёзных криков возлюбленной, бросающей на него справедливые проклятия, что продлилось ровно до тех пор, пока она ни лишилась чувств, повиснув в руках стражников, которые унесли её в темницу и, подвергнув жестоким пыткам, уже захотели казнить, но этого им не позволил сделать сам Султан Баязед, вовравшийся в темницу в обличии волка и принявшийся всё и всех рвать на куски, беспощадно и без разбора, пока ни выбился из сил и измождённый ни вернулся в главные покои, где забылся крепким сном. «Вот только сон его был каким-то очень странным, вернее даже не понятным, а всё из-за того, что в нём он видел себя, находящимся в какой-то странной комнате, похожей на каюту корабельного офицера, стоявшим у окна и вдумчиво смотрящим куда-то в морскую даль, но это его одиночество продлилось не долго по той лишь простой причине, что, в эту самую минуту к нему, бесшумно подошёл его дражайший старший брат Шехзаде Селим, которого он решил казнить завтра днём для того, чтобы, окончательно лишить всех высокопоставленных врагов всякой возможности к государственному перевороту. Только Селим, казалось, даже и не догадывался ни о чём из-за того, что продолжал быть по прежнему очень душевным, даже пропускающим легкомысленные доброжелательным, не говоря уже о том, что беззаботным, что начало напрягать юного Повелителя, в связи с чем он измождённо вздохнул: --Селим! Брат, я не понимаю того, чего ты веселишься?! Неужелиты не понимаешь того, что завтра ты уже будешь казнён?—с негодованием попытался достучаться до старшего брата Султан Баязед, из-за чего красивое лицо юного Шехзаде Селима озарилось новой счастливой улыбкой, с которой братья крепко обнялись, и обменявшись крепкими рукопожатиями. --Нет, Баязед! Завтра умру, вовсе не я, так как мне предписано с выше, сесть на трон предков, а вот тебе, к сожалению…—Селим не договорил по той лишь простой причине, что резко и внезапно воткнул младшему брату серебрянный кинжал своей дражайшей Хасеки в мускулистую спину брату, из-за чего Баязед взвыл от нестерпимой резкой боли в спине, даже не догадываясь о том, что удар пришёлся ему в область сердца, благодаря чему, у него всё поплыло перед глазами и последнее, что он услышал были слова брата, полные искреннего сожаления, смешанные с невыносимой душевной болью.—Прости меня, Баязед! Просто этим поступком, я спасаю нашу династию от её полного уничтожения, которое ей грозило с твоим правлением! После чего юный Султан Баязед провалился в глубокую тьму бессмертия и вечности.» Вот только из них он так и не вышел, так как оказался убит единственной фавориткой Фатьмой Султан, бесшумно пробравшейся к нему в покои и несколько раз вонзившей ему в грудь серебряный кинжал, который держала в руках, обвернув, предварительно в шёлковый белоснежный платок, который девушка брезгливо отшвырнула в самый дальний угол главных покоев и, убедившись в том, что Баязед мёртв, а она больше не оборотень, вздохнула с огромным облегчением и спешно покинула покои, обливаясь горючими слезами за погубленную жизнь с любовью. А между тем, наступило раннее утро, яркие солнечные лучи которого, постепенно проникали во все просторные дворцовые помещения, озаряя всё вокруг ослепительным золотистым блеском, благодаря чему вся челядь пробудилась от ночного сна и приступала к выполнению обычных повседневных занятий. Именно, в эту самую минуту, из главных покоев вышла заплаканная Фатьма Хатун, выглядевшая при этом, очень бледной и измождённой, что мгновенно привлекло к ней внимание стражников и калф, не говоря уже про хранителя покоев, почувствовавших неладное. --Что-то случилось этой ночью, Хатун? Неужели ты чем-то прогневала нашего Повелителя?—проявляя искреннее участие к рабыне, любезно ей улыбаясь, осторожно осведомилась калфа, подошедшая к ней вместе с хранителем покоев, которому Фатьма протянула, взятую с султанского рабочего стола, фетву на казнь Шехзаде Селима и, постепенно собравшись с мыслями, доброжелательно улыбнулась и ответила, словно на выдохе, при этом, её хрупкое сердце, учащённо забилось в соблазнительной упругой приподнятой девичьей груди, надёжно скрытой от посторонних глаз под плотными слоями роскошных одежд из светлого шёлка и бархата, имеющего стальной цвет: --Да, нет! Со мной всё хорошо! Просто я потрясена содержанием фетвы, которую меня попросил вам передать Повелитель!—конечно, это было самой настоящей ложью, что хорошо распознал из её, весьма подозрительного поведения, всегда наблюдательный, не говоря уже о том, что чуткий и проницательный хранитель покоев, решивший, лично, обо всём узнать у семнадцатилетнего Падишаха, в связи с чем, стремительно прошёл в главные покои, что заставило Фатьму Хатун, внутренне всю напрячься, но мысленно признаваясь себе в том, что вот-вот она окажется разоблачена и схвачена стражниками, предприняла отчаянную попытку к бегству, что ей не позволили сделать, вовремя спохватившиеся и вышедшие из состояния небольшого ступора, стражники, которые стояли, всё это время немного в стороне в смиренном ожидании приказания, коевое последовало от хранителя главных покоев, незамедлительно: --Эта Хатун убила нашего Повелителя! Схватите её, и уведите в темницу!—громко крикнул он прямо из главных покоев, что те и сделали, незамедлительно, не позволяя, горько плачущей, наложнице вырваться, хотя она и пыталась, повторяя, как безумная: --Я убила оборотня! Я больше не оборотень!—что сопровождалось истерическим смехом, смешанным с горькими рыданиями и мольбами отпустить её, но всё тщетно. Она полностью проиграла эту битву за собственную, пусть и никчёмную, но жизнь, а всё из-за того, что стражники были неумолимы, глухи и немы к ней, от понимания чего, юная наложница впала в глубокую апатию, отрешившись от всего внешнего мира. Только хранитель покоев даже не догадывался о том, что всё тайное рано, или поздно становится явным, не говоря уже о том, кто, на самом деле стоит за этим султаноубийством. Так и весть о смерти Султана Баязида, о чём его достопочтенной валиде Хюррем Султан стало известно от преданного Гюля-аги, пришедшего к ней в покои в тот самый момент, когда она, переживая за, отправленную ночью к младшему сыну для убийства его фаворитку Фатьму Хатун, от которой вестей никаких, так до сих пор и не поступало, что заставляло мудрую Султаншу смеха, нервничать и изводить себя догадками, проносящимися в её рыжеволосой голове, подобно сокрушительному торнадо, обращая в развалины всё на своём пути. Что продлилось не долго. И вот, наконец-то, бесшумно распахнулись створки арочной двери, и к ней в покои пришёл Гюль-ага, который, словно прочитав её самые мрачные мысли, почтительно ей поклонился и, пожелав доброго дня, доложил: --Всё свершилось, госпожа! Фатьме удалось убить Повелителя! Больше он не опасен для всех нас, особенно для Шехзаде Селима, который может, смело взойти на трон и стать нашим новым Падишахом.—что вызвало у достопочтенной валиде вздох огромного искреннего облегчения, с которым она превознесла благодарственные мольбы к Всевышнему и, на радостях, отдала евнуху тяжёленький бархатный мешок с золотом, хотя её невыносимо сильно мучил один лишь единственный вопрос, который она задала преданному аге: --А что стало с самой Фатьмой Хатун? Надеюсь, она жива ещё?—чем заставила Гюля-агу печально вздохнуть и, ничего не скрывая, ответить: --Фатьму Хатун бросили в темницу по распоряжению хранителя покоев Атмаджы-бея, валиде! Она будет казнена сразу после вечернего намаза!—что заставило валиде, мгновенно перестать ликовать и, приобретя чрезвычайную серьёзность, распорядиться тоном, не терпящим никаких возражений: --Да, что себе позволяет этот проклятый оборотень?! Кто он такой для этого?! Совсем страх потерял! Ну, ничего! С ним мы, тоже справимся! Пока, же вывези тайно Хатун в старый дворец и приюти там! Как будет для неё благоприятная обстановка, выдадим замуж за какого-нибудь знатного ремесленника!—что оказалось, хорошо понятым преданным Гюлем-агой, который, вновь ей почтительно поклонился и, получив молчаливое позволение, ушёл заниматься спасением Фатьмы Хатун, провожаемый одобрительным изумрудным взглядом достопочтенной валиде Хюррем Султан, которая сегодня была одета в простенькое шёлковое бледное бирюзовое, практически белое, платье и в безрукавный бархатный кафтан тёмного морского цвета с золотой вышивкой, при этом мрачные мысли Султанши были обращены к своему другому сыну, а именно к Шехзаде Селиму, который, как она смутно надеялась на то, ещё даже не догадывается о том, что сегодня стал, сам, того не ведая, новым Падишахом, к чему она хотела, лично и, крайне бережно его подготовить. Только молодая Валиде не учла одного, что это за неё решил сделать, вернувшийся с ночных похорон покойного Повелителя с его Баскадиной и их общим единственным сыном, не говоря уже о том, что хранителя покоев Атмаджи-бея, которого самолично изрубил на куски и сжёг на окраине столицы, Искандер-бей, пришедший в покои к новоиспечённому юному новому Султану, коевым стал его дражайший воспитанник Шехзаде Селим в тот самый момент, когда ещё, ни о чём не подозревающий, юноша продолжал крепко спать в своих покоях, крайне бережно обнимая, прижавшуюся к нему, дражайшую Хасеки Санавбер Султан, иящная рука которой, мирно покоилась на мускулистой груди возлюбленного мужа, при этом светлые глаза юных супругов были плотно сомкнуты, а густые шелковистые ресницы лишь слегка подрагивали из-за приятного тепла, исходящего от, озаривших просторные покои ярким золотым блеском, солнечных лучей, но мирному сну юной возлюбленной пары суждено было продлиться не долго, по той лишь простой причине, что их разбудил Искандер-бей, мягко приблизился к изголовью дражайшего воспитанника и, легонько потряся его за плечо с тихими словами, напоминающими просьбу: --Пора просыпаться, Шехзаде! Уже утро.—внимательно проследил за тем, как юноша недовольно что-то пробормотав сквозь сон, нехотя, не говоря уже о том, что, очень осторожно отстранился от юной возлюбленной, стараясь, не разбудить её по-неосторожности, предварительно разомкнув голубые глаза, ничего не понимая, уставился на своего преданного телохранителя, задав ему один лишь единственный вопрос: --Доброе утро, Искандер-бей! Что-то случилось, раз меня пришёл будить именно, ты?—чем вызвал у наставника-друга вздох искреннего огромного облегчения, с которым он, ничего не скрывая от воспитанника, доложил: --Этой ночью наш достопочтенный Повелитель Султан Баязид Хан оказался убит своей фавориткой Фатьмой Хатун за то, что он зверски растерзал её дражайшую подругу Рану Султан с её несчастным Шехзаде Орханом. Я только что вернулся с их похорон, а именно с кремации.—из-за чего, всё это время, находящийся в состоянии глубокого шока, Шехзаде Селим ошалело переглянулся с, уже больше не спавшей, дражайшей возлюбленной, красивое лицо которой исказилось гримассой искреннего отвращения вместе с брезгливостью, что передалось и её мужу, пытавшемуся, отчаянно проанализировать всё то, что сейчас сообщил ему верный мудрый наставник и, одновременно, собраться с мыслями, что продлилось до тех пор, пока его нежнейшая юная возлюбленная милая Санавбер ни рухнула, вновь на подушку, но, в этот раз лицом, разразилась горестными рыданиями по, трагически погибшей подруге, то есть по Ране Султан, чем и привлекла к себе внимание возлюбленного мужа, принявшегося, незамедлительно её утешать ласковыми, очень тихими словами, щекочащими ей светлую, почти белоснежную, но едва-едва розоватую, кожу лёгким горячим мирным дыханием, вызывающим у девушки приятную дрожь вместе с румянцем смущения, при этом юноша, ласково поглаживал избранницу по румяным и мокрым от горьких слёз щекам, покрывая их краткими, очень трепетными поцелуями, что заставило хранителя покоев умилённо вздохнуть и разумно произнести: --Думаю, вашей горячо любимой жене, лучше пойти сейчас к вашему малышу Абдуллазизу, Шехзаде!—с чем юная Хасеки полностью согласилась и, постепенно успокоившись, обмолвилась парой ласковых фраз и пламенными поцелуями с мужем, выбралась из постели и ушла, провожаемая заворожённым взглядом Шехзаде Селима, вниманием которого, опять завладел его мудрый наставник и телохранитель Искандер-бей, увлёкший парня в душевную вразумительную беседу. Но, а немного позднее, когда юная венценосная чета: Шехзаде Селим и Хасеки Санавбер привели себя в благопристойный вид и совершила утренний намаз, после которого позавтракала в приятном обществе друг друга, они предстали перед ясными изумрудными очами их достопочтенной Валиде Хюррем Султан, царственно восседающей на парчовой тахте, залитая яркими золотыми солнечными лучами. --Мы с моей милой Санавбер, искренне желаем Вам доброго дня, матушка!—почтительно ей поклонившись, доброжелательно произнёс от лица себя с женой юноша, удосуженный взаимной приветственной улыбкой дражайшей Валиде, с которой она, чуть слышно выдохнула, предварительно протянув сыну изящную руку для поцелуя, которую он поцеловал в знак искреннего почтения: --И вам, мои дорогие, доброго дня!—тем-самым, позволяя детям, сесть рядом с ней на свободные, обитые светлой парчой, софы из золота, что они и сделали, молчаливо, после чего, между ними в воздухе повисло мрачное молчание, во время которого каждый из них думал о своём, но они сходились в одном, что Селиму лучше, пока не торопиться с восхождением на трон до тех пор, пока Искандер-бей вместе с янычарами и с дворцовой стражей окончательно не искоренит, перешедших на нелегальное, то есть подпольное положение, оборотней—сторонников покойного Султана Баязида, но при этом, продолжать заниматься регентством, то есть сохранять спокойствие с благополучием в Империи, но, понимая, что их мрачное молчание затянулось, чрезвычайно долго, юная Хасеки Санавбер тяжело вздохнула и, принеся искренние извинения за то, что вынуждена, невольно его нарушить, осторожно осведомилась: --Валиде, вы уж меня простите, только позвольте мне узнать о том, разве Нурбану Султан, вернувшись в гарем, ни нарушила Ваше распоряжение, не возвращаться из дворца слёз без вашего на то позволения?—чем вызвала у Валиде Хюррем Султан с Шехзаде понимающую добродушную усмешку, во время которой они, мгновенно переглянулись между собой. --Не забивай свою очаровательную головку этим, Санавбер! Нурбану обязательно вернётся обратно во дворец слёз в самые ближайшие дни. Мудро посоветовала горячо любимой невестке Валиде Хюррем Султан, доброжелательно ей, при этом, улыбнувшись и легонько потрепав девушку по бархатистой щеке, словно маленькую девочку, мысленно признаваясь себе в том, что Санавбер, действительно права в рвении к справедливости, хотя и побуждаемая невыносимым страхом перед жестоким коварством венецианки, посмевшей, пойти против запрета, из-за чего Хюррем Султан, вновь понимающе вздохнула и посоветовала единственному сыну, самому разобраться с Баскадиной. Что юный Шехзаде Селим и отправился делать, оставив возлюбленную жену в приятном обществе валиде, но, вот только застал Баскадину, находящейся на балконе и с мрачной задумчивостью смотрящей на, тронутые лёгкой рябью, зеркальные воды Босфора, по которой величественно проходили парусники, не обращая никакого внимания на, заботливо окутывающую Султаншу, излучающую свет, приятной лёгкой прохладой, плавно доносящейся до неё с Босфора, от чего её отвлёк, бесшумно вышедший на балкон, юный Шехзаде, который сдержано вздохнул: --Ты напрасно покинула старый дворец, Нурбану! Тебя сюда никто не звал!—чем привлёк себе её внимание, заставив, невольно вздрогнуть и, грациозно обернувшись, почтительно ему поклониться с, едва уловимыми слухом, словами: --Повелитель!—из чего юноша сделал для себя неутешительный вывод в том, что она не обратила на его слова никакого внимания, благодаря чему из мужественной мускулистой груди парня вырвался новый сдержанный вздох, с которым он, уверенно подошёл к ней и, встав рядом, оперевшись сильными руками о мраморную перекладину баллюстрадного ограждения, бросил кратковременный безразличный взгляд на Султаншу и повторил, сказанное ранее: --Ты можешь сегодня, же вечером возвращаться во дворец слёз, Нурбану! Здесь, тебе никто не рад!—что прозвучало для молодой венецианки, подобно, очень болезненной пощёчине, сильно ударившей её по самолюбию, в связи с чем, она, словно громом поражённая, судорожно сглотнула, борясь с горькими слезами, готовыми в любую минуту, скатиться тонкими прозрачными ручьями по румяным бархатистым щекам, но, собравшись с мыслями, хотя это и далось ей, крайне не просто, возмущённо воскликнула: --Селим, как ты можешь прогонять меня от себя после всего того, что мы пережили за этом жуткий год жестокого правления твоего братца-оборотня, трясясь каждую минуту за наши жизни и лихорадочно молясь всем святым о том, чтобы тот вместе со своими кровожадными сторонниками ни разорвали нас всех!—но юному Шехзаде Селиму уже не было никакого дела до её душеизлияний из-за того, что он царственно развернулся и ушёл, провожаемый ошалелым взглядом Баскадины, которая измождённо вздохнула и, рухнув на холодный мраморный пол, дала волю горьким рыданиям, сотрясающим ей изящные плечи, невольным свидетелем чего стал, пришедший к ней по распоряжению достопочтенной Валиде Хюррем Султан, кизляр-ага Сюмбюль для того, чтобы сопроводить венецианку в покои к госпоже для важного разговора. Это продлилось, ровно до тех пор, пока, внезапно, ни почувствовав то, что она, вновь не одна на балконе, Нурбану, внезапно ни спохватилась и, ни полностью успокоившись, смахнула с потухших глаз горькие слёзы, царственно поднялась с холодного мраморного пола и, собравшись с мыслями, грациозно обернулась и, заметив присутствие кизляра-аги, почтительно ему поклонилась и пожелала доброго дня, что оказалось им услышанно, в связи с чем он небрежно отмахнулся: --Идём, Хатун! Тебя желает видеть сама наша достопочтенная валиде Хюррем Султан!—чем ввёл молоденькую Султаншу в лёгкое смятение с недоумением, во время которых она, бесшумно и мягко приблизившись к кизляру-аге, осведомилась: --Сюмбюль-ага, скажите, а для чего меня приказала вас привести Хюррем Султан? Это касается восхождения на трон Шехзаде Селима? Может, она желает назначить меня своей помощницей в управлении его гаремом?—что начало очень сильно утомлять главного агу султанского гарема, из-за чего он подал ей повелительный знак о том, чтобы венецианка, немедленно замолчала и, когда она это сделала, хотя и крайне нехотя, опять небрежно обронил: --Да, откуда мне знать! Не спрашивай! Лучше пошли!—и, не говоря больше ни единого слова, крепко взял её за локоток и повёл к выходу с балкона в, залитый яркими золотисто-медными лучами, уходящего за линию горизонта, солнца, мраморный коридор, по которому они шли, продолжая о чём-то тихо беседовать друг с другом, что продлилось, ровно до тех пор, пока им на встречу ни вышла, сияющая счастливой улыбкой, одетая в простенькое синее шёлковое платье, Нурбахар Хатун, которую Нурбану, совсем не желала видеть, в связи с чем, её красивое лицо исказилось гримасой крайнего недовольства, вернее сказать, оно даже побагровело от, переполнявшего Султаншу, праведного гнева, который она и обрушила на, когда-то бывшую служанку, словно снежную лавину, предварительно, стремительно подойдя к ней и дав, ничего не понимающей юной девушке, звонкую пощёчину. --Да, как ты смеешь здесь находиться до сих пор, Хатун! Разве тебя не должны были выдать замуж и услать на самую окраину Империи!—бушевала разъярённая Баскадина, испепеляя рабыню яростным взглядом и вознамереваясь, крепко вцепиться в её шикарные тёмные волосы с золотым отливом для того, чтобы хорошенько оттаскать и побить, что ей помешал сделать кизляр-ага, вовремя встав между женщинами, за что Нурбахар была искренне ему благодарна за своевременное вмешательство, которое помогло ей собраться с мыслями и, издевательски рассмеявшись в лицо, излучающей свет, госпоже с уверенными словами: --Я нахожусь здесь, благодаря участию, вовремя вступившейся за меня, Санавбер Султан, дражайшей Хасеки Султана Селима, да дарует им Аллах долгих и счастливых лет жизни и много здоровых детишек!—прозвучавшими для Нурбану, подобно вызову и, позлужившими сигналом к действию, из-за чего она, мгновенно вцепилась в служанку и принялась её избивать, но кизляр-ага, вновь их оттащил друг от друга и увёл венецианку прочь от Нурбахар Хатун, которая постепенно пришла в себя после ссоры с бывшей госпожой и ушла в главные покои, где сейчас находилась юная венценосная чета: Шехзаде Селим с дражайшей возлюбленной Санавбер. И вот, спустя, всего лишь пару минут, Нурбану Султан предстала перед пристальными, не выражающими ничего доброго для венецианки, изумрудными глазами Достопочтенной валиде Хюррем Султан, склонив в почтении черноволосую голову, не смея даже взглянуть на свекровь, от внимания которой ни укрылось то, что красивые изумрудные глаза невестки покраснели и продолжани блестеть от недавних горьких слёз, которые та выплакала несколько минут тому назад, вероятно при весьма душевном разговоре с Шехзаде Селимом, но, притворившись о том, что она ничего не знает, с наигранным участием спросила: --Что-то случилось, Нурбану? Почему у тебя глаза мокрые и покрасневшие? Ты плакала?—чем вызвала у невестки измождённый вздох, напоминающий печальный стон, с которым венецианка через силу выдавила из себя, как ей казалось, доброжелательную улыбку. --Что вы, Валиде! У меня всё хорошо, просто голова немного разболелась, вот и всё.—отчаянно попыталась отговориться венецианка, но это вышло, крайне неумело, что вызвало у достопочтенной валиде ядовитую ухмылку, с которой она понимающе вздохнула и, отмахнувшись, произнесла: --Не знаю, какие там у тебя возникли проблемы с моим дражайшим львом, только это ваши с ним дела! Я, же позвала тебя за другим, а именно за тем, чтобы объявить о том, что утром ты возвращаешься в старый дворец! Можешь быть спокойна. Моему сыну больше ничего не угрожает, поэтому в твоей защите он не нуждается.—и, подав величественный знак о том, что невестка может быть свободна, внимательно проследила за тем, как та, хотя и, внутренне вся бушевала от негодования с возмущением и с разочарованием, о чём свидетельствовало, внезапное вспыхнувшее в ясных изумрудных глазах яростное воинственное, пламя, с которым венецианка покорно откланялась и, с царственной грацией развернувшись, отправилась к выходу из покоев валиде Султан, которая, вовсе не верила в покорность невестки, чувствуя, что за, оставшиеся часы этого дня, она ещё натворит немало дел, в связи с чем незаметно приманила к себе преданного Сюмбюля-агу, терпеливо дождалась момента, когда он приблизился и склонился к ней, приказала: --Найди рабыню из гарема и прикажи ей, этим вечером незаметно пробраться в хамам и утопить эту дерзкую венецианку, Сюмбюль! Только не вздумай вводить в эту Нурбахар с Михрибану Хатун! Они нам ещё пригодятся.—чем вызвала у него понимающий кивок головы с обещанием выполнить всё так, чтобы, в данный момент никого рядом с хамамом из челяди не оказалось, за что и получил одобрительный кивок рыжеволосой головы валиде Султан, с которым она подала кизляру-аге позволительный жест о том, что он может возвращаться в гарем, что тот и сделал, предварительно почтительно откланявшись. Вот только, покинувшая великолепные покои Валиде Хюррем Султан, Нурбану Султан даже не собиралась прощать Селиму его холодность с безразличием, в связи с чем, она решила, жестоко проучить его, благодаря чему, встретилась в прачечной в преданными Джанфеде-калфой и с Газанфером-агой для того, чтобы обсудить с ними все детали предстоящего осуществления мести бывшему возлюбленному. --Найди таких слуг, которые смогут безоговорочно пройти этим вечером в хамам к Шехзаде Селиму, когда он будет мыться и толкнуть его так сильно, чтобы он упал и, ударившись головой о мраморный выступ, отдал душу Господу Богу, Газанфер!—заговорщически произнесла Нурбану, протянув верному слуге-другу бархатный тёмный мешок с золотом, чем потрясла его до глубины души до такой степени, что он не нашёл ничего лучше кроме, как вернуть золото обратно и решительно произнести: --Нет, Султанша! Даже не просите меня об этом! Я ни за что не возьму на себя грех убийства нашего Повелителя! Вами, же, сейчас управляет непримиримая ревность с жаждой мести! Кому? Человеку, который полюбил, впервые по-настоящему, трепетно и нежно, пусть и не вас, а пятнадцатилетнюю русинку по имени Санавбер, тоже любящую его искренне! Смиритесь! Хватит уже, им мешать и портить жизнь! Оставьте их в покое и отправляйтесь в старый дворец!—чем и разозлил, излучающую свет, который давно уже померк, Султанши, а всё из-за её неутолимого властолюбия с эгоизмом, лишивших разума, из-за чего Нурбану, аж вся побагровела и собралась уже высказаться по этому поводу, но вместо неё это сделала мудрая Джанфеде, понимающе вздохнувшая и вразумительно произнёсшая: --Госпожа, Газанфер прав! Сердцу нельзя приказать кого-то любить, или ненавидеть! Вы потерпели поражение от этой ангелоподобной девочки, победившей вас своей чистой и искренней, как утренняя роса, заботливой любовью к Повелителю! Смиритесь и отойдите в сторону, найдя себя в заботе и в вовспитании детей!—из чего Нурбану сделала для себя неутешительный вывод в том, что все её сторонники, в одночасье, отвернулись от неё, что стало стало для Султанши самым жестоким ударом, привёдшим к тому, что она испытала дичайшую головную боль, из-за которой она, мгновенно упала на холодный каменный пол, чем и привлекла к себе внимание собеседников, заставив их, мгновенно опомниться и начать хлопотать над ней тем, что ошалевшая Джанфеда убежала за главной дворцовой лекаршей, а Газанфер, крайне осторожно и бережно подхватил госпожй на руки и отнёс в её покои, где уложил в постель. А между тем, над столицей Османской Империи, плавно сгустились сумерки, окрасившие всё вокруг в тёмные синие и голубые тона, разбавляемые лёгким медным пламенем в светильниках, но, а, что, же касается жителей, то они, завершив уже все свои повседневные дела, готовились к вечернему намазу, находясь у себя дома. Так и обитатели великолепного главного султанского дворца, что нельзя было сказать о юном Падишахе, который, даже не подозревая ничего о том, что случилось с его Баскадиной, пришёл в хамам в тот самый момент, когда там находилась Санавбер Хасеки. Она сидела на тёплой мраморной плите, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, во время которой омывалась приятной тёплой водой, льющейся из медной чаши, коевую юная девушка держала в руках, в чём её никто из рабынь не мешал из-за того, что юная пятнадцатилетняя Султанша, на сегодня, отказалась от их услуг, сославшись на непреодолимое желание, побыть немного в одиночестве, которое оказалось дерзко нарушено неожиданным приходом в просторное мраморное колонное помещение дворцового хамама, занесённого густыми клубами пара, её дражайшего возлюбленного восемнадцатилетнего Султана Селима, что мгновенно вернуло юную девушку из глубокой задумчивости в реальность, заставив, незамедлительно опомниться и, встав с плиты, почтительно поклониться и, сияя доброжелательной улыбкой, чуть слышно выдохнуть: --Селим!—залившись румянцем, хорошо заметного, смущения, что получилось очень очаровательно и невинно, перед чем венценосный юноша не устоял и, не говоря ни единого слова, умилённо вздохнул: --Санавбер, милая моя!—и заключил, дрожащую от сладостного возбуждения, юную возлюбленную в жаркие объятия, после чего, плавно и медленно завладев её сладкими, как спелая земляника, чувственными губами, неистово принялсяцеловать их, хотя и прекрасно помнил о том, что юная девушка на днях родила ему сына, а значит, что о любовных утехах им необходимо забыть, где-то чуть больше месяца, благо Селим обладал богатым терпением, в связи с чем, нехотя прервал их пламенный поцелуй и, вместе с возлюбленной сев на тёплую мраморную плиту, заверил, как бы продолжая, сказанное ранее.—Не беспокойся, любимая! На протяжении всего этого месяца, я не приму ни одной наложницы в моих покоях. Они мне не нужны, да и можешь считать моё воздержание не запланированным, но вынужденным постом.—ласково гладя жену по бархатистым румяным щекам и добровольно утопая в её голубых глазах, чем вызвал у девушки тихий благодарственный вздох: --Я люблю тебя, Селим, и искренне благодарю за твоё искреннее понимание с обещанием, терпеливо дождаться того, дня, когда мы снова сможем любить друг друга безгранично и со всем пылом страсти! После чего, вновь самозабвенно воссоединилась с возлюбленным в долгом, очень жарком поцелуе. .