Мистер Сейдж

      Мистер Сейдж терпеть не мог просыпаться рано. Какое удовольствие вскакивать под крики полоумных птиц, живущих во дворе, и носиться как оглашенный по безобразно мокрой траве? Нет, раньше он, конечно, любил все эти ранние прогулки по тенистым тропам, любил смахивать с кустов назревшую за ночь росу, наблюдать, как просыпается лес, но то было раньше. А теперь… Другое дело дрыхнуть до полудня, блаженно подставляя пузо постепенно проникающим в комнату солнечным лучам, пока те не заполнят пространство ярко-жёлтой густой духотой, в которой так и крутятся назойливой мошкарой мерцающие пылинки.       Мистер Сейдж многое бы отдал, чтобы хоть раз проваляться вот так, беззаботно, до самого полудня, ни о чём конкретно не думая. Он бы даже на завтрак спускаться не стал, хотя голод всегда просыпался раньше желания покинуть мягкую лежанку. Но ради такого он бы потерпел уж точно. С возрастом хотелось всё больше идти на поводу у ноющих суставов и собственной лени, чем у беспокойного желудка. Жаль вот только, старина Бакки считал иначе.       Старина Бакки предпочитал не замечать свой весьма почтенный возраст. Даже так — старина Бакки бросал своему возрасту вызов. Каждый треклятый день. И упорно заставлял мистера Сейджа следовать его примеру. Будь он неладен.       Каждое треклятое утро старина Бакки просыпался по первому крику этой полоумной птицы во дворе. Кряхтя, натягивал штаны, нашаривал тапочки, спускался по скрипучей лестнице на первый этаж и невыносимо долго гремел там посудой. Вскоре по дому разносился отвратительный запах варева, которое старина Бакки именовал не иначе, как «Самый Лучший Кофе». Наступала короткая тихая пауза, нарушаемая лишь хрустящим шелестом страниц — старина Бакки почему-то любил первым делом выпить свою горькую бурду и просмотреть все бумажки, ещё до рассвета набросанные под дверь недотёпой Уилк-Инсом, которого чаще все звали «Эй, Почтальон». Потом до спальни доносился аромат завтрака. Чаще всего это была какая-нибудь паштетообразная кашка. Мистер Сейдж, признаться, с трудом такое выносил, но уже давно смирился. Зубы не те, да и поредели изрядно, чтобы привередничать… — Мистер Сейдж! Извольте просыпаться и спускаться, завтрак стынет, — кричал как оглашенный старина Бакки, снова принимаясь греметь своими склянками и жестянками. — Эй, мистер Сейдж? Вы же не будете заставлять меня лезть наверх? Ну же, поторапливайтесь, сегодня нас ждёт плодотворный день. Тут в газете пишут, что…       И начинался настоящий ад. Ох, как же мистер Сейдж всё это ненавидел. Каждое треклятое утро. Шум, гам, лестница эта невыносимая с пристроенными сбоку полочками, на которых расставлены все эти дурацкие миски и чашки, на кой чёрт — непонятно. Видимо, старина Бакки хотел таким образом угробить своего сожителя. Всё ждал, когда мистер Сейдж оступится и скатится вниз на жопе вместе с этим мисочками, чашечками и трухлявыми полочками, будь они неладны. И каша эта, то ли мясо, то ли хлеб, ещё и лекарствами отдаёт, а деваться некуда, другой еды-то не дадут… Гадость. Какая же гадость это пережёванное кем-то нечто! И как язык только поворачивается называть вот это вот завтраком?! — Ничего, ничего, зато полезно. Врач велел соблюдать диету, значит, надо, — дежурно отмахивался старина Бакки в ответ на осуждающий взгляд. — Поторапливайтесь, мистер Сейдж, весь день ждать, когда вы тут закончите, я не намерен.       Старина Бакки уже суетился у открытой двери, в проём которой виднелся кусок истоптанного птицами двора и темнеющего за покосившимся забором леса. Мистера Сейджа аж передёрнуло от недовольства. Опять. Туда. На холод. Зябнуть. Месить грязь. Отбиваться от этих неугомонных клуш и дуреть от какофонии резких запахов, как будто ему заняться больше нечем и в доме плохо сиделось… Как же всё это злило. — Я вас прекрасно понимаю, мистер Сейдж, но режим есть режим, — настаивал старина Бакки, бодро шагая к калитке.       В такие моменты мистер Сейдж искренне ненавидел старину Бакки, но тому было хоть бы что! Старина Бакки словно не чуял возраста, всё ему было нипочём. Иногда мистер Сейдж наблюдал за стариной Бакки, за их совместной, повторяющейся изо дня в день жизнью и думал, что время над ними не властно. Что время — это просто смена дня и ночи, не более того. Старина Бакки, он ведь всегда был таким: большим, расторопным, в своей неизменной клетчатой рубашке, в заляпанных неизвестно чем штанах на подтяжках и неубиваемых кожаных ботинках.       Эти ботинки были нечто. Казалось, они были старше мистера Сейджа и старины Бакки вместе взятых, но они оставались целы и очень даже неплохо смотрелись. Мистер Сейдж их ненавидел. До них никогда нельзя было добраться — старина Бакки очень хорошо прятал их. А так хотелось заполучить их себе…       Да, в мире было огромное количество вещей, раздражающих мистера Сейджа. Проще было перечислить те вещи, которые он любил или хотел бы полюбить. Например, вот такое беззаботное ленивое утро, когда никто не гремит посудой и не орёт как оглашенный. Когда не щекочет нос запах бурды под названием «Самый Лучший Кофе» и никто не заставляет есть нечто кашеобразное и кем-то уже пережёванное… Ох, как мистер Сейдж полюбил бы вот такое спокойное, умиротворённое утро… если бы оно не вселяло это дурацкое чувство тревоги.       Мистер Сейдж уже неимоверно долго стоял перед треклятой лестницей, ведущей вниз. Ярко-жёлтый свет залил комнату до самого потолка, утопив пространство танцующими пылинками, и бодро принялся стекать вниз по обшарпанным деревянным ступенькам, поигрывая слепящими бликами на боках выставленных у лестницы мисок и чашек. Мистер Сейдж давно хотел спуститься, но внизу было слишком спокойно и тихо. Хотелось дождаться, когда старина Бакки зашумит чем-то, уронит кастрюлю, возьмёт газету, позовёт завтракать… Хотелось убедиться, что всё как раньше, как в другие дни, но ничего не происходило. Как же это злило.       Когда мистер Сейдж окончательно уверился, что ничего происходить не собирается, и хотел уже спуститься, внизу наконец скрипнула дверь и послышались шаги. Мистер Сейдж приободрился было, но тут же растерялся и замер от неожиданности: шаги и запах принадлежали совсем не старине Бакки, хоть и казались знакомыми. — Мистер Сейдж, — позвал голос, который, несомненно, принадлежал недотёпе Уилк-Инсу, которого все звали «Эй, Почтальон». Вскоре и сам обладатель голоса показался на лестничном проёме. Он щербато улыбнулся, невольно вызывая ответный оскал. — А, вот вы где. Ох, мистер Сейдж, прошу вас, не злитесь. Тут такое дело… с мистером Бакки приключилась беда. Вы не волнуйтесь, у меня вы тоже неплохо устроитесь. Мистер Бакки очень просил приглядеть за вами, вы уж не бойтесь, я не обижу… У меня у самого дома два пса, Друди и Ждуди, такие затейники, уверен, вы быстро подружитесь… Нужно только вашу лежанку забрать и консервы. А, и таблетки ещё… Прошу вас, не надо так рычать. Я всё прекрасно понимаю, но что поделаешь. К сожалению, тут вам оставаться никак нельзя. Ох, мистер Сейдж, как же всё это внезапно…       Недотёпа Уилк-Инс «Эй, Почтальон» всё продолжал говорить, расхаживая по комнатам как у себя дома, собирая вещи, которые принадлежали не ему. Мистер Сейдж кипел в бессильной ярости, он был слишком стар, чтобы поспеть за этим наглым юнцом, и у него не хватало зубов, чтобы как следует вцепиться тому в пятку. Он толком не понимал, что говорит этот недотёпа Уилк-Инс «Эй, Почтальон», не понимал, куда делся старина Бакки и как мог такое допустить, но понимал одно — это утро вызывало у него ненависти больше, чем всё, что он ненавидел прежде, вместе взятое.