***
Многие говорят, что школьные годы изменили их жизнь. Немногие знают, как они могут изменить её на самом деле. Ещё меньше знают, что это вообще такое — «на самом деле». И не все они могут чётко вспомнить, что же, всё-таки, с ними творилось. …И я — не из таких. Я — в лагере неудачников. Десять лет, проведённых в стенах школы, покрыты огромными чёрными провалами. Память легко предлагает мне необходимые знания и умения, но сразу же сдаётся, стоит только попробовать вспомнить путь к ним. Я точно знаю, что между уроками, домашними задачами и бесконечными конкурсами со мной происходило много других событий, — но не в состоянии перечислить их, как бы ни старалась. Как если бы что-то запрещало мне вспомнить их. Впрочем, почему «как если бы»… Сейчас, уже немного набравшись опыта, уже немного понимая законы своей новой жизни, я могу сказать почти с уверенностью — это и правда запрет. Закон природы, защищающий меня от чего-то более страшного, чем простые провалы в памяти. Но иногда я всё же пользуюсь одним тайным ходом, чтобы ненадолго вернуть себе кое-что из этих провалов. Всё, что нужно, — найти укромное место и надеть на себя чёрные очки, которые я… добыла несколько лет назад, из рук одного известного певца. Один взгляд куда-то вдаль — и вспышки воспоминаний на время озаряют моё сознание, преломляясь в струях «фонтана жизни». Помогают на несколько минут вспомнить, как я стала той, кто я сейчас.***
Первые намёки на будущее мелькали ещё с самого детства. Из тех времён память подбрасывает мне только отдельные мелкие обрывки картин. Несколько компаний сверстников, в каждой из которых я была на одной и той же роли — была незаметной, обычно не слишком важной, но внимательной ко всему. Моменты чистого счастья, когда приятели начинали шутливо рассказывать небылицы — тогда я ещё не знала, насколько это для меня на самом деле важно. А также первые сигналы тревоги. Те моменты, когда кто-то рядом со мной намекал, что та или иная фантазия — просто ложь и не должна говориться вслух. Те моменты, которых я уже тогда начала инстинктивно пытаться избегать. …В этот момент я обычно прикрываю глаза, отстраняюсь от потока образов. Пробую вспомнить то немногое, что всё-таки оставалось при мне, несмотря на провалы. Пробую вспомнить свою семью. Родителей — отца-железнодорожника и мать-домохозяйку, которые относились к моим детским выдумкам скорее одобрительно. Старшего брата, который, напротив, высмеивал эти выдумки — беззлобно, но очень настойчиво. Дядю-военного, от которого часто слышала истории о самых разных краях. Тех, кто растил меня человеком. Тех, кто вылепил из меня основу, позже наполненную чем-то иным.***
Начало крутого поворота настигло меня в седьмом классе. На тот момент я уже достаточно чётко отметила, что фантазии — чужие ли, свои ли, неважно — притягивают меня гораздо сильнее, чем что бы то ни было. Сильнее даже, чем новые знания, к которым у меня даже тогда ещё сохранялся немалый интерес. Я по-прежнему оставалась тихим наблюдателем почти в любом кругу, изредка подбрасывая пару слов подсказки — интуитивно чувствуя, когда они будут нужнее всего, и пока ещё редко ошибаясь. В одной из таких компаний я и познакомилась с Романом. Тогда я совершенно не понимала, что он вообще во мне нашёл. Ни один парень из тех, на кого я сама пыталась обратить внимание, не воспринимал меня всерьёз — не видел во мне кого-либо, кроме всё того же безмолвного советчика. Сейчас, если немного разобраться и посмотреть в прошлое, я понимаю, что думать так в четырнадцать лет — мягко говоря, странно, а если по-честному, то ещё и откровенно опасно. Особенно для таких, как я. Но тогда он казался уникальным шансом — и, кроме того, феноменальным глотком свежего воздуха, в противовес всё более и более скучной обычной жизни. Опять-таки, сейчас мне самой иногда становится смешно думать, что в тот момент я считала эту жизнь скучной. Скажем так — для человека она была более чем пристойной. Но мне хотелось большего. И Роман это «большее» предоставлял с огромной, искренней охотой. Парень на пару лет старше меня, конечно, вызывал немало опасений у родни и некоторую зависть у сверстниц. Роман, впрочем, долгое время вёл себя крайне корректно и аккуратно, не позволяя себе ни одного лишнего слова или жеста. Был всегда готов откликнуться на прикосновение — но ни разу даже не тронул меня без разрешения, не говоря уж о более серьёзных подкатах. Живо подхватывал мои мысли, иногда будто бы побуждал меня думать смелее, — но никогда не подгонял, даже когда его лицо чётко выдавало нетерпение. Иногда казалось, что он — осколок прошлого. Какой-нибудь уцелевший из прошлых веков юный аристократ, положивший глаз на простолюдинку. Как я узнала потом, в каком-то смысле — вовсе не «казалось».***
Целый год в моей памяти смешался в сплошное полотно эмоций. Целый год после встречи с Романом я буквально купалась в тепле — ещё не зная, что это на самом деле значит, но уже чётко понимая: именно чего-то такого и просит моя душа. Но один-единственный случай перечеркнул всё. Одним махом. Одним росчерком пера. Одной простой фразой. Имя этого одноклассника терялось во тьме — даже тогда, когда я смотрела на мир через очки. Его облик, однако, запомнился чётко. Довольно типичный ботанистый облик, с неизменными несуразными очками, вечно растрёпанными вихрами волос и к тому же с лёгкой полнотой. И ещё чётко запомнилась его крайне необычная творческая жилка. По сути, именно эта «жилка» и побудила меня понемногу завязать с ним разговор. Трудно оставаться равнодушной к человеку, который умудряется говорить о математике так, как будто бы это полноценный фэнтезийный мир. Над ним можно было бы смеяться, можно было использовать как ходячую шпаргалку — а можно было, как я, заинтересоваться его мышлением, попробовать понять, что позволяет ему смотреть на мир с такой непривычной стороны. Вот только это знакомство быстро привело к неприятному итогу. Несколько дней подряд в ходе общения с этим парнем я краем глаза ловила на себе взгляды Романа. Короткие, бессловесные взгляды, такие, которые легко забыть — но трудно специально выкинуть из головы. Наше общение с самим Романом продолжалось как прежде. Он ни одним словом не давал заподозрить своего недовольства. Но я чувствовала — что-то не так. …В последующих событиях несколько картин снова смешались в памяти в одну. Сцепились, спутались, не давая выделить содержание разговоров. Оставалась только самая суть. Однажды я решилась прямо спросить Романа — что, всё-таки, он думает об этом юноше. Его ответ был всё так же вежлив, обходителен, даже по-своему галантен, — но между слов скользил простой смысл. Он не хочет видеть рядом со мной кого-то ещё. Тем более — такого, как этот ботаник. Несколько раз кряду я пыталась втолковать ему, что они для меня — совершенно разные. Что их роль в моей жизни кардинально различна. Что Роман был и остаётся уникальным человеком, пленившим моё юное и горячее сердце, — а «ботаник», в свою очередь, получает внимание моего разума. Что я не хочу выбирать между счастьем и интересом — и умоляю не заставлять меня. Последний такой разговор окончился фразой, крепко врезавшейся мне в память — столь крепко, что не смог затеряться в провалах. «Ты можешь делать, что захочешь. Но и я на это буду отвечать, как посчитаю нужным».***
После этих слов я словно бы окуклилась. Замкнулась. Ушла в себя, не желая уже видеть, по сути, никого. Даже Романа, к своему же собственному удивлению. Пару недель подряд всё своё школьное время я проводила в одиночестве, а после уроков вихрем мчалась домой, стараясь ни с кем не сцепиться словами. Пару недель подряд я пыталась справиться с собой, выкинуть из головы самые сильные эмоции, осмыслить своё отношение — и понять, наконец, чего я на самом деле хочу. Но стоило случайно обратить внимание на Романа — и он всякий раз, словно бы ожидая этого момента, сразу же смотрел на меня в ответ. Смотрел так, что мне хотелось провалиться сквозь землю на месте — или, ещё лучше, превратиться в бабочку и улететь куда-нибудь туда, где я смогу затеряться среди таких же пёстрых собратьев. Лишь бы не видеть этих глаз. Лишь бы не видеть, как он плавно переводит взгляд с меня на «ботаника» — а затем обратно на меня, и как в этот момент в его глазах почти успевает погаснуть отчётливо видная вспышка ненависти. Но в конце концов, чувствуя, что силы подходят к концу, я всё-таки вышла навстречу Роману с намерением расставить все точки над ü. — Объясни уже наконец, — я поймала его за локоть, готовая удержать силой, если он попытается уйти. — Чего ты хочешь? Просто продолжать мучить меня своей ревностью? Или чтобы я вернулась к тебе и не смотрела ни на кого больше? Или что? — Я хочу, чтобы ты наконец сделала правильный выбор, — Роман повернулся ко мне. Его непроницаемый взгляд заставил меня немного поёжиться, а спокойный и почти равнодушный тон, совершенно не похожий на его обычную живую речь, чуть было не побудил немедленно бежать прочь. Страх, однако, быстро сменился злостью. — Правильный, говоришь? — прошипела я, сжав кулаки. — Ты сам-то знаешь, какой он, это «правильный», чтобы так говорить, а? — В каком-то смысле. Во-первых, у меня есть возможность немного лучше обустроить твою жизнь, чем у подобного… простого парня. Во-вторых, тебе не стоит слишком сильно отвлекаться на строгую науку — у тебя есть фантазия, и это гораздо ценнее, — на этих словах голос Романа ощутимо потеплел, словно бы он старался меня поскорее успокоить. На деле, однако, эффект получился скорее обратный. Слышать, как он планирует «обустроить мою жизнь», словно бы уже всерьёз вознамерился скорее на мне жениться, — противно. Слышать, как он неприкрыто пытается приказывать мне, ограничивать, принуждать к «единственно правильному» выбору, — невыносимо. Тем более — после всего того тепла, что между нами зарождалось за время знакомства. Пока ещё я, конечно, терпела, — но желание плюнуть ему в лицо и сбежать становилось всё сильнее и сильнее. — Ну и, кроме того, — добавил он уже почти своим обычным тоном, — по некоторым… объективным причинам у меня на тебя есть чуть-чуть больше прав. С этими словами Роман положил мне руку на плечо. Уверенным, покровительственным, по-своему даже властным движением.