То, что вложено между страниц

В жизни кадрового военного были свои плюсы и минусы — Шепард знала, на что шла, и сделала осознанный выбор, когда, пережив атаку на Мендуар, два года спустя записалась на службу. Она не считала, что вправе жаловаться — от души, а не на публику. Конечно, все они время от времени ныли друг другу о безвкусных пайках, узких койках и прочей такой чепухе, но это было скорее ритуалом, способом социализации — а не настоящей жалобой. О серьёзном молчали: те, кого по-настоящему что-то не устраивало, ни в учебке, ни в армии долго не задерживались, Шепард махала им ручкой не раз и не два... Сама она, впрочем, тоже не была идеальным плакатным болванчиком, с улыбкой заглатывающим всё, что начальство пихает в рот — но умела правильно расставлять приоритеты и не ввязываться в безнадёжные битвы. Плановые психиатрические освидетельствования были из их числа: то, что нужно перетерпеть, а не брать штурмом, ведь для мозгоправов борьба и сама по себе — тревожный звоночек. “Лежи смирно и думай об Англии”, — сказала бы мама; она не стеснялась едко, цинично шутить и знала великое множество исторических анекдотов. О родителях спрашивали часто, и Шепард лежала смирно — а как иначе? После того, что случилось на Мендуаре, она и правда была в группе риска — армейские психиатры всего лишь делали свою работу, и мешать им не стоило. В конце концов, если у Шепард — проблемы с кукухой, лучше ей не давать оружия в руки, ведь так? Однако её исполнительность, умение с блеском решать поставленные задачи и получать нужные результаты — всё то, что ценилось начальством и помогало зарабатывать новые звания — только мешали. Думая, как бы ответить правильно — чтобы нельзя было прикопаться, — Шепард выматывалась так, словно три дня скакала по полигону Z-48, без перерывов и в полной боевой выкладке. Научиться выключать в себе перфекционистку было непросто, но жизненно необходимо. У Шепард получилось; на свидания с мозгоправами она не жаловалась — но и не симулировала энтузиазм. Её постоянно спрашивали о Мендуаре — и перед комиссией, и тет-а-тет; понимающе кивали, когда слышали, что после батарианской атаки Шепард возвращалась на родную планету ровно два раза, или что с отцом ладить ей было легче, чем с матерью — это ведь так типично для женщин-военных! Находить правильный баланс между "исправить неверное представление" и "не нарываться" было нелёгкой задачкой, но Шепард научилась и этому. Дело ведь было не в гендерных ролях, не в вызовах обществу или личных разочарованиях — и даже не в том, что девочка-сорванец любила кого-то из родителей больше. Шепарды были колонистами Аттического Траверса, а это чего-то да стоило: на Мендуаре тепличные цветы не приживались. Именно с мамой — которую никто в здравом уме не мог упрекнуть в недостатке женственности — Шепард ходила и в тир, и на пробежки; мама была... классной, и рядом с ней мучительно хотелось соответствовать — тянуться, соревноваться, брать новые вершины... То, что обе они были азартными и упрямыми, тоже не помогало: слишком часто спорили и стукались лбами. С папой было проще, но мама понимала все вызовы — и знала, когда недостаточно просто "лежать смирно". Общение с ней, бывшим университетским профессором, иногда уж слишком напоминало экзамен; но именно мама научила Шепард учиться — и адаптироваться к любой ситуации. Бывало всякое… Когда Шепард ненадолго увлеклась ботаникой, мама, не способная отличить лопух от папоротника, добросовестно загрузила на омни-тул несколько профильных программ. Теперь их совместные пробежки перемежались импровизированными лекциями: вон эти беленькие цветочки — трифоль, также известный как женский жабник, лихорадочник или вахта; отличное мочегонное, между прочим!.. Шепард скучала по Мендуару, каким он был до батарианцев, скучала по кукольному Сан-Стефано и цветущим вахтой торфяникам, но знала: в тот Мендуар, мечтательный и беззаботный, она никогда не сможет вернуться. Дело было не во вьетнамских флэшбеках: просто реформированную колонию — посуровевшую, похудевшую, ощерившуюся блокпостами и кольцами планетарной обороны, — Шепард уже не узнавала. Друг для друга они стали незнакомцами; у ностальгии — выгорели корни, и держаться за пустоту было... бессмысленно? Родители погибли, почти все детские друзья — тоже, и на Мендуаре у Шепард не осталось дома, куда можно вернуться. Она понимала и принимала, что подобное никогда до конца не изгладится, но выбирала не стоять на месте, оглядываясь на утраченное, а идти вперёд: защищать, как бы пафосно это ни прозвучало, живых — всех тех, кого ещё можно спасти. (Ещё один узнаваемый штамп в биографии кадрового военного, но это обобщение Шепард не раздражало...) Оно того стоило — и безвкусных пайков, и узких коек, и профилактических бесед с мозгоправами. Шепард не нужно было возвращаться на Мендуар, чтобы не забывать, для чего стоит сражаться: воспоминания она хранила сухими цветами между страниц. Касаться их — страшно; но и не обязательно.