Fire and Whispers

Колесо года в Дурмстранге праздновали с размахом. В этой забытой всеми богами точке на границе Эстонии и России, на краю Чудского озера и в едва заметном прыжке аппарации от Балтийского моря, продуваемой всеми ветрами и населяемой волшебниками самого разного происхождения, барьеров между культурами не существовало. Весь мир находился в разрухе девяностых: Россия и бывшие страны Союза пытались строить свою жизнь после обретения суверенитета, как государственного, так и магического; Европа приходила в себя после долгих политических интриг, а магическая Британия пыталась восстановиться теми силами, что у нее еще остались, не привлекая к себе внимания широкой общественности. И оттого Дурмстранг — эта мультинациональная школа, когда-то давно основанная представителями царской династии Российской империи на костях Тевтонского и Ливонского орденов, — казался тихой гаванью и тем, кто пришел с востока, и беженцам с неспокойного запада. Здесь училась вся восточноевропейская элита, сюда отправляли отпрысков древнейшие роды Франции и Германии, директору могли написать известнейшие волшебники островов с просьбой принять наследников на обучение вне конкурса, а южные народы присылали студентов для получения мастерской степени. И именно потому на этом пятачке близ Смольницы в декабре, марте, июне и октябре оживали все традиции мира поочередно и вместе, сплетаясь в причудливом калейдоскопе празднеств и обрядов, проводимых землячествами. Приближалась темная и душная Йольская ночь. Директор Гедройц загодя вместе со своим ближайшим заместителем отправлялся к ясеню, растущему на границе дурмстранговских щитов и пересечении лей-линий, чтобы раздобыть засохший крупный сук. На нем буквально на следующий день младшие курсы отработают режущие заклятья, тем самым заготовив поленья для ритуального сожжения. Практики травологии в оранжереях целиком и полностью посвящались магическим омелам, пуансеттиям, падубу и гвоздикам. Прозрачные купола школы благодаря волшебству с каждым днем все сильнее зарастали изнутри плющом, превращая институт в зеленый уголок и создавая невероятный контраст между злыми метелями за стеклом и влажным теплом в помещении. В коридорах — как и в семидесятых в Хогвартсе, как и в конце восьмидесятых в Шармбатоне — носились дети от мала до велика, обсуждая подарки, сласти и предстоящие каникулы. Здесь, правда, традиционные для Европы рождественские поездки домой были несколько смещены во времени и кончались спустя неделю с лишним после наступления нового года. Вероятно, тем самым основатели Дурмстранга хотели привлечь в это место больше волшебников, способных поучаствовать в празднествах и укрепить магию школы. Проведя почти год в этих стенах, Люциус Малфой уже практически не сомневался, что зря уступил жене в ее просьбе оставить Драко в Англии. Магией здесь дышало всё: от укрытой снегом озерной глади и скрытых под кипенно-белым покровом вездесущих ясеневых корней до последней стеклянной пластины купола и бронзового флюгера над центральной башней. И что удивительно, волшебство здесь было на порядок мрачнее и ощутимее того, что окружало Хогвартс, хотя на первый взгляд ничто во внешнем облике Дурмстранга не создавало подобного впечатления. Масштабные гуляния летом проводились согласно славянским традициям как дань расположению школы: плели венки, наряжали ясень и берёзку — хранителей территории, жгли костры. Водили хороводы, пели песни на непонятном британцам языке, лишь отдалённо напоминающем русский, мелодичные и переливчатые, как плеск речного потока. Люциус считал себя человеком мира, обладающим достаточно широкими взглядами, чтобы быть способным влиться в любую среду, но здесь, на отшибе современной Европы, он ощущал, что погорячился с преждевременными выводами. Легко причислить себя к другой нации, имея в целом те же корни и общее прошлое: Малфои, несмотря на одиннадцать поколений рода, проживших в Англии, всё ещё считали себя наполовину французами, предпочитали покидать острова летом в пользу Лазурного берега, в совершенстве знали минимум два языка с континента (обычно французский и итальянский), а также общались преимущественно с воспитанниками лучших домов континентальной Европы. Здесь же, фактически в незнакомом мире, Люциус чувствовал, как снова становится школьником, как просыпается интерес к окружающему миру, потерянный где-то между двумя магическими войнами вместе со здравым смыслом. Возможно, так на него повлияла смерть отца вскоре после отъезда Драко в Хогвартс, возможно, бесконечная череда судов над Пожирателями после первого падения Тёмного Лорда, когда он врал, вертелся ужом и еле ощутимо радовался, что отделался малой кровью. Куда меньшей, чем сейчас, когда он, ослабленный трёхлетней изоляцией от всего мира, был вынужден покинуть родимый дом, семью и, как сказал Шеклболт, «послужить на благо общества». Как снятие проклятий с артефактов сомнительной ценности может послужить обществу, Люциус всё ещё не мог понять, но цену свободы назначал в кои веки не он — и не ему было о ней торговаться. На деле плата, которую потребовало от него Министерство, оказалась не так чтобы уж непомерно высокой: чуть меньше года вдали от родины, но с полным карт-бланшем на магические практики и довольно приятной, как он теперь понимал, компанией. Возможно, его, как и Грейнджер, оказавшуюся не в том месте не в то время, просто выслали, чтобы не мутили воду в стране. Хотя как бы он смог на что-то повлиять, будучи запертым в фамильном имении и отрезанным от окружающих? Сейчас же у него было дело, которое приносило какое-никакое удовольствие, недурная ассистентка (как же потешно Грейнджер возмущалась от сущей правды) и признание в обществе, пусть и не том, о котором он думал изначально. С Мисс Всезнайкой'99 оказалось неожиданно легко иметь дело. Она могла быть любой: под настроение становилась покладистой, временами проявляла гриффиндорскую упертость, не боялась экспериментов, но в то же время осторожничала и не лезла в темную магию, хотя по ней вполне читалось желание попробовать новое. Она обладала удивительной способностью заставить его делать то, на что он не обращал внимания и не планировал брать в работу, а после, улыбаясь тонкими губами, благодарить за проявленное великодушие, как будто не ее тень за спиной мотивировала разобраться с проблемой побыстрее — лишь бы стало легче дышать. Как обескураживающе точно совпадали их недостатки и достоинства, как аккуратно — точно в пазы — ложился травматичный опыт Второй Магической, несмотря на разные стороны баррикад. Люциус вспоминал, с чего началось их новое, более близкое знакомство, и не мог понять, в какой момент снисходительность во взгляде трансформировалась в тщательно скрываемое тихое восхищение, когда желание уколоть перешло в дружеское соперничество за титул мастера острот. Когда он начал оберегать — исподтишка, неявно, маскируя мелкие задачи собственной ленью, чтобы забрать смертельно опасные вещицы, ведь иначе Грейнджер заметит, не может ведь не заметить. И тем удивительнее было осознание, что ни драккла она не видит — как будто такое вообще могло происходить, чтобы улавливающая малейшие нестыковки чужого поведения Гермиона была настолько бестолково слепа по отношению к себе. И как же хорошо посмеялась над ними обоими судьба: чтобы ненависть между Пожирателем Смерти и членом нового Ордена Феникса утихла, а на ее место пришла деловая холодность, а затем и дружба, должно было произойти как минимум чудо. И это чудо не имело ничего общего с теми магией и волшебством, которые в их мире творились каждый день. Мысли, убаюканные треском поленьев в камине, улетали все дальше и дальше, цепляясь друг за друга. Здесь, в одном из блоков гостевой башни, так же, как и в начале года, когда Люциус только прибыл, не было практически никаких следов его присутствия, комнаты выглядели пустыми и необжитыми. Холодными. Таким поначалу чувствовал себя и он — оторванным от реальности, вымерзшим, разочарованным и идущим по кругу собственных ошибок. Но человек — и маггл, и самый чистокровный волшебник — тварь простая, что уж там. Как мартовское солнце расцветило мозаики пола в Дурмстранге, отогрело вековые сосны, окружающие школу, так и душа Люциуса оттаяла, лед в глазах потеплел вместе с озерной водой. Захотелось жить дальше, не оглядываясь назад, и возник невероятный соблазн забыть кошмар конца девяностых, череду водоворотов и течений, в которые швыряла его жизнь, будто натешившись десятилетней отсрочкой восьмидесятых: «Выплывай, дорогой. Чему-то уж ты точно научился за свою бурную молодость, верно?» Иногда чудилось, что ни к чему по-настоящему важному он так и не прикоснулся: репутация и карьера, которым он отдал всего себя после свадьбы с Нарциссой, оказались разрушены, семья — разъединена, причем не только физически, но и духовно. Письма приходили не так часто и скорее являлись ответами на его вопросы и просьбы, чем каким-то порывом от тоски и разлуки. Драко искал себя, пройдя курс у целителя разума, и теперь на смену его детскому обожанию пришла откровенная неприязнь вкупе с обвинениями во всех грехах. Грехов было много, здесь трудно поспорить, но так ли уж они тяжелы, что жена, прожившая с ним душа в душу четверть века, должна была отвернуться? Разве он недостаточно сделал, чтобы искупить вину перед Нарси и Драко? Возможно, именно этот контраст и сыграл на чувствах Люциуса, всколыхнув занавески его собственного окна Овертона. Возможно, все решило его нетерпение, смешанное с любопытством. Возможно, это был случай, возможно — судьба. Но стоило признать: первые недели мая, невыносимые в своей способности пробуждать равно как жизнь, так и все самые отвратительные воспоминания, стали сущим кошмаром, чтобы открыть глаза на ту, что, вопреки всему сотворенному с ней, нашла в себе силы двигаться дальше и оставаться милосердной и к своим, и к чужим. Даже к тем, кто стал во главе их потерянного детства, их обезображенной войной и несчастьями юности, их молодости, наполненной страхами прошлого и будущего. Люциус не питал иллюзий: он не заслуживал милостей сверх тех, что умудрился выбить после войны, милостей не материальных, но моральных: признания, понимания, сочувствия, сострадания. И тем не менее все это обрел, потому что сердце Гермионы Грейнджер не застыло и не огрубело, несмотря на все невзгоды, скитания, скандалы и работу в Аврорате. Выныривая из местного барахлящего Омута памяти, в котором петля за петлей его преследовали самые ужасные события Второй магической — как действительно произошедшие, так и оставшиеся лишь вероятностями — Люциус уже не различал грезы и реальность: Дурмстранг казался эфемерным, а присутствие в нем — краткосрочным. Он будто вернулся в начало семидесятых, когда посещал институт вместе с Темным Лордом для вербовки европейского высшего сословия, и лица вокруг выглядели одинаково, мантии сливались в единое полотно, которое размывало границы сна и яви, — а после он тонул, тонул в мыслях, в тех возможностях, доступных во время войны и слегка до нее. Когда он мог предаваться бессмысленному насилию над магглами — и делал это, что самое ужасное… Днями напролет общался с европейскими пуристами, еще не забывшими Гриндевальда… И он ведь не сожалел, не хотел бы изменить это прошлое, он был уверен в справедливости собственных суждений, в своем праве на превосходство по принципу крови. Да что уж там, он все еще в это верил, такие вещи не меняются по мановению — ха-ха! — волшебной палочки. Тем более если палочка исчезла в руках мучителя. В более поздних видениях нередко гибла Нарцисса, почти всегда — Драко, не представлявший для Темного Лорда никакой ценности, кроме как средство удержания непутевого папаши от резкой смены стороны. Порой Люциус умирал сам от Круциатуса обозленного предводителя, от десятка Режущих в пытках, от многочисленных Петрификусов приходящих после битвы орденцев… Когда Малфой не сходил с ума от вины и боли, он ждал их, как ждут неизбежное, ненавидимое, но единственное простое и понятное душе и телу. Будто заново пережил три изоляционных года и вернулся в Дурмстранг, но эпизоды прошлого виделись как будто со стороны, и так хотелось побыстрее разорвать этот цикл… Грейнджер не дала. Грейнджер, которая первая шарахалась от него половину февраля, которая отказалась от его опыта и навыков и предпочитала работать в одиночку над бестолковыми пародиями на артефакты, вероятно, лишь бы не пересекаться больше положенного… которая заявила в лицо, что не собирается черпать у него знания о легилименции, что не доверяет ему — Пожирателю и Мерлин еще знает кому… С малым количеством явлений Люциус Малфой не имел близкого знакомства, и милосердие занимало среди них, наверное, почетное первое место. Прийти на помощь тогда, когда бездействие не потребует ни моральных усилий, ни магических… Что ж, вероятно, в этом был весь Гриффиндор, в этом и в бережности, которую Люциус ощутил в момент чужого касания к собственному воспаленному разуму. Мягкое обволакивающее тепло, гасящее уколы душевного обморожения, убеждающее, что все позади, что его любят, что его ждут, что он не потерян, что он имеет право жалеть об итогах, но не о собственных поступках. Грейнджер могла уничтожить его, Грейнджер могла позволить ему убить себя тогда в пылу безумия, но она нырнула следом, дурочка, вдохнула этой дряни поглубже и подтолкнула его наверх из пучины самобичевания. Возможно, именно поэтому в прошедшем июне, когда в Купальскую ночь перед Дурмстрангом жгли костры и воздух пах свежескошенной травой, Люциус был там. Несмотря на свою нелюбовь к славянским обрядам, свойственным этой школе, несмотря на напевы, звучащие чужеродно слуху, но пробуждающие что-то внутри, он был на поле перед озером. Залитая лунным светом водная поверхность превратилась в большое зеркало, по которому плыли десятки венков с зажженными свечами, увлекаемые магическим течением к противоположному берегу. Грейнджер, подобрав подол белого льняного платья, делающего ее похожей на призрака, стояла у самой кромки воды, и кудри ее, перекинутые через плечо, лежали в заботливо уплетенной косе. Люциус тогда протянул найденный в выделенной под артефакты комнате неувядающий венок — единственную причину участвовать в гуляниях — и бросил как бы небрежно: «Будете испытывать?» Она, конечно, согласилась. Нацепила это недоразумение на голову, сосредоточенно поправила — тонкий васильковый стебелек щекотал чувствительную кожу за ухом — и, все еще комкая в свободной ладони ткань, сделала шаг вперед. Затем второй, третий, десятый — пока не оказалась по грудь в серебрящейся прозрачной воде. Подогнула колени, уходя в неё с головой. Сквозь толщу виднелись ее непослушные кудри, частично выпутавшиеся из косы и устремившиеся к поверхности подобно змеям Медузы Горгоны, пузырьки воздуха, покидающие пространство между льняными нитями. Грейнджер оставалась в таком положении довольно долго, задержав дыхание, и венок, слишком легкий, чтобы утонуть вместе с владелицей, поплыл дальше, подхваченный волшебными потоками. Девицы-студентки, уже совершившие более простой обряд, мокрые и неприлично счастливые, окружили Гермиону, когда та вышла из воды, наперебой расспрашивая, что она почувствовала, когда надела венок, что пророчила ей вода Чудского озера. Грейнджер отмалчивалась, улыбалась, убирая с лица мокрые пряди, но ее губы кривились неискренне, выдавая какую-то внутреннюю горечь, которая имела мало общего с воодушевленным ожиданием окружающих. Она благодарно приняла мягкие сушащие чары, укуталась в кардиган, который Люциус все это время держал в руках, не приближаясь к озеру ни на шаг. Стайка студенток бросила на них несколько заинтересованных хитрых взглядов, послышалось какое-то маловразумительное хихиканье, и они, увлекая Гермиону за собой, унеслись на тот берег, куда уже понемногу доплывали первые мерцающие огоньки. Люциус нагнал их почти часом позже; пламя главного костра на этой стороне озера уже взметалось в небеса, заставляя сжигаемый шест с черепом наверху трещать и сыпать искрами; юноши и девушки собирались вокруг главного огня в один большой хоровод, галдящий и смешливый. Но Гермионы среди них не было — она обнаружилась на хлипком полуразвалившемся понтоне немного на удалении от людей, сидящая на досках и вертящая в руках мокрые сплетенные цветы. — Знаете, я не сильна в прорицаниях, мистер Малфой, — начала она тогда, не оборачиваясь, как будто могла определить его походку лишь по жалобному стону досок под мягкими подошвами летней обуви, — но иногда мне начинает казаться, что единственный расклад таро, который я сделала самостоятельно перед СОВ, все же оказался верным. Он помнит это как сейчас, хотя и прошло уже полгода: вот она сидит, ссутулив обычно прямую спину, обманчиво хрупкие ладони перебирают лепестки белых и розовых космей. На ткани платья под венком расплывается новое влажное пятно, заставляя лен облепить бедра и колени. Гермиона молчит, никак не поясняя, что же сказали карты. Люциус молчит тоже. Он разувается, не говоря ни слова, садится рядом. В воде, там, ближе к горизонту, лунная дорожка мешается с заревом волшебных огней купальского лагеря, и они оба поднимают головы, созерцая игру реального света и его отражения. Гермиона заговаривает первой. — Он утонул у самого берега, — поджимает губы, снова тупит взгляд, разочарованно вдыхает через нос. — У меня одной. Люциус не помнит, что отвечал тогда. Слова, как и много раз до этого, как практически всю его жизнь, стали лишь ширмой, отгораживающей от просвечивающей сквозь нее действительности. Кажется, они говорили о склонности волшебников к фатализму, о пользе пророчеств, о том, как жить, если знаешь, что скоро случится несчастье, но не способен ни повлиять, ни предотвратить беду… — Не все истории должны иметь счастливый финал, мисс Грейнджер, — подвел Люциус черту, когда гомон празднующей детворы сменился шорохом перемешиваемых угольев. — Каждый путь рано или поздно подходит к концу, и некоторым лучше бы завершиться как можно быстрее. Тогда он думал, что Грейнджер, эта несгибаемая королева всех обиженных и угнетенных, тоскует по так и не случившемуся роману с поляком-зельеваром из дурмстранговских подмастерий. Убеждал себя, что ему плевать, что ему нет никакого дела до девицы с дурным вкусом, что ему не особенно ценна даже та сложившаяся хрупкая дружба между ним и представительницей аврората. Он любил иллюзии, правда, любил. Это была безопасная территория, территория марева и теней. Тем больнее было, тем обиднее, когда тщательно сплетенная вязь все равно обнажала нелицеприятную правду: он предал жену, хлебнул заслуженного безразличия и влюбился из благодарности. За шанс вырваться из клетки, за возвращенное колдовство, за перепалки в артефакторной над наследием Северуса, за обуюченное рабочее пространство, за молчаливое присутствие в общей гостиной бессонными ночами, за жизнь, которая после падения во тьму воспоминаний внезапно заиграла яркими красками, будто кто-то незримый сорвал вуаль с его чувств. Гермиона дернула уголком губ — надо же, как она научилась копировать его, Люциуса, мимику за неполные полгода, — поднялась на колени, не выпуская венка из ладони. Приказала: — Поддержите меня. И потянулась вниз, не дожидаясь, когда чужие руки подхватят ее под грудью. Под понтоном плеснула вода, озерная гладь вздрогнула и затихла, разойдясь мелкими волнами, и на фоне отраженного в ней летнего предрассветного неба Люциус увидел их, напряженно вглядывающихся в круг венка из-под воды. Протянутая в просьбе женская ладонь, смявшая невянущие цветы, складки кардигана у запястья. Белое на черном. Он почувствовал, как у Гермионы дрогнула рука и бесценный артефакт ускользнул из ее хватки. Девушка отшатнулась от воды. И от него, Люциуса, тоже. Дергаными, нервными движениями выхватила палочку и левитировала венок к себе. — Нет-нет-нет-нет-нет, — бормотала она, широкими шагами возвращаясь на сушу. — Это все бред, избыток волшебства сбивает старые чары с толку. Естественно, она ожидала увидеть в заколдованном цветочном обрамлении кого-то другого. Люциус не стал ни догонять ее, ни объяснять, что в летнее солнцестояние подобная магия, наоборот, особенно точна, потому директор Дурмстранга и просил их дождаться Купальской ночи. Поправил выбившиеся из низкого хвоста пряди, спустил босые ноги в воду. Что ж, он, в отличие от Грейнджер, не был склонен к отрицанию очевидного и вполне понимал, что та увидит в отражении, если попробует заглянуть еще раз. Ничего нового. Он мог бы, вероятно, подняться за ней, заставить вытащить голову из песка, а затем позвать искать в ближайшем пролеске мифический цветок папоротника. Но Люциус все еще был связан обетами и нарушить их не мог хотя бы ради уважения к Нарциссе. Хотя, конечно, хотел — запретный плод сладок. Грейнджер, вероятно, все же пошла с тем зельеваром — Кристиан, кажется? — за травами. Северус часто говорил, что собранные в ночь перед солнцестоянием травы давали наиболее сильный эффект… Было много проще думать о почившем друге, чем о том, что кудри Гермионы наверняка разметались по тем самым травам между корнями векового дуба в лесной глуши, а сама она прикрывает глаза в эйфории, когда бедро обжигает касание широкой ладони, прерывисто вздыхает от настойчивого поцелуя в шею и вскрикивает, если рывком задрать подол платья до пояса. Ночь Лиго для Люциуса закончилась едва ли не первым на его памяти сном на понтоне. И больше они с Гермионой не заговаривали о видении из венка, предпочтя довольствоваться имеющимся. Его всего-лишь-коллега, кажется, была счастлива вплоть до середины сентября. В двадцатых числах Люциус нашел ее до обычного начала рабочего дня в артефакторной. С цветочной короной на голове, надсадно всхлипывающую и пытающуюся обхватить себя за плечи так, чтобы стало похоже на жест, который делал он сам. Единственные прикосновения, которые он мог себе позволить в последние полгода, и те случались лишь в моменты отчаяния. Что ж, вероятно, Грейнджер тоже смирилась с неизбежным, и одному Мерлину было ведомо, собиралась она пройти этот путь побыстрее или же смаковать каждое мгновение их вынужденного сотрудничества. Он тогда запер за собой дверь и обнял Гермиону, не услышавшую ни звука за рыданиями, так, как она и хотела, погладил от изгиба плеча до локтя, притянул к себе, снимая венок и прижимаясь щекой к кудрям на макушке. Артефакт больше был ни к чему — созданный дарить ощущение присутствия самого дорогого человека, теперь он потерял даже видимость полезности, когда Люциус знал, что Грейнджер тоже угнетала необходимость держать дистанцию. Сейчас же, за пару часов до начала Йольского бала, на котором они по долгу службы должны были появиться вместе, он хотел того же, что и в ноябре, и в сентябре, и много месяцев до. Иметь возможность плыть по течению, не сопротивляясь тем поворотам, в которые его заносит судьба. А у нее, очевидно, были весьма далекоидущие планы и крайне своеобразное чувство юмора. Балы, которые он помнил отчетливо, организовывала Нарцисса, и они являлись образчиками приемов старой английской аристократии: много света, тщательно выверенные списки гостей, кремовое убранство бального зала и большой столовой… оскверненной пребыванием в особняке Темного Лорда. И так всегда — каждый раз все теплое, все свое, все привычное вытесняли воспоминания о войне. Люциус, стоя перед камином в своих комнатах и слушая тихий треск поленьев, силился вызвать в памяти образ жены такой, какой она была тогда, десять лет назад. Последний рождественский бал Малфоев, середина второго курса Драко. Шорох мантий всех сливок магического общества, перешептывания в узких кружках, политические интриги, сияющие дамы у панорамных окон зимнего сада. Цисса, улыбающаяся ему одними глазами через весь зал. Теперь же не было ничего: ни тех интерьеров в поместье, ни улыбок жены, ни беззаботного детства сына, ни… любви. Все пожрал огонь его неуемных амбиций и злой рок. Прокатился колесом по всем ценностям, оставив за собой лишь то, что нельзя было отнять никоим образом: дар к чарам, страсть к познанию нового и способность выкручиваться из любой ситуации. Впрочем, как обернуть на пользу текущее положение дел, Люциус не знал. Словно в прострации, вспомнил, что времени на сборы осталось не слишком много: накинул рубашку, извлек из ящика футляр с запонками. Черный оникс и платина — те же самые, что и десять лет назад, любимые. Связующая нить между «сейчас» и «тогда». Как будто стоит распахнуть двери, а за ними залитая звездным светом галерея с портретами первых Малфоев-англичан, с первого этажа слышна настройка струнного квартета, и по мозаичному паркету стремглав несется Драко с поручением от матери. Люциус подогнул левую манжету, вдел перекладину в отверстие, закрепил. Черное на белом. Отвернулся к зеркалу. Сколько еще такого черного нужно отмыть, чтобы перестало так мерзко свербить где-то в желудке? Сколько и без того скудной смелости нужно найти, чтобы оставаться верным себе, а не гнуться туда-сюда, что осина в ближайшем лесу? И как не разорваться между желаниями и обязательствами? Повторить с другой рукой, заправить рубашку в брюки, требовательно оглядеть несколько темных мантий в шкафу, подобрать к верху жилет и цепочку — к старым фамильным часам. Почувствовать, как те теплеют в руке, обозначая полчаса до начала бала. Подвязать волосы лентой. Отражение в зеркале как негатив к ощущениям: светлое, прилизанное, а в душе раздрай и буря. Тщательно забытое волнение светского человека, любимца общества. На плечах — мантия с серебряными нитями и климатическими чарами. Не жарко, не холодно — притушить бы так же чувства, чтобы не горчило на языке несбыточным. Чтобы мог спокойно отказаться от желаемого впервые в жизни. Две ониксовые броши с цепочкой на воротнике-стойке — в комплект к запонкам, тоже подарок. Нарцисса призраком маячит за плечом, но вместо тоски — глухое раздражение. Такое же, какое она демонстрировала ему, когда удалось в июле договориться с Грейнджер и аврорами о неделе на родине. Дрогнула пелена защитных чар перед дверью — едва ощутимо, значит, свои. Скрипнула дверь. — Мистер Малфой? Вы один? — голосом из-за спины. — Один, Гермиона, — лишь с тенью улыбки в голосе. Легка на помине. Грейнджер подошла ближе, ласково расправила складку ткани у плеча, до которой не дошли руки, улыбнулась в зеркало. — Хорошо выглядите, Люциус. — Вы тоже очаровательны, мисс Грейнджер. Он легко поймал задержавшуюся на плече небольшую ладонь, поднес к губам для приличествующего этикету поцелуя. Перчатки не было — то ли Гермиона сняла их, то ли не успела надеть, то ли вовсе забыла про этот элемент дамского туалета. Она все еще смущалась пристального внимания к своей персоне, этого церемонного обращения, забавно краснела — от разгорающихся румянцем щек к скулам и на шею — несмотря на стойкий летний загар. Опускала глаза — не привыкла. И эти нехитрые реакции почему-то заставляли Люциуса чувствовать себя мальчишкой, несмотря на почти пятьдесят лет за плечами. Глупым, влюбившимся мальчишкой, которому, однако, нельзя дергать девчонку за косички. Не по чину. Да и надергал уже свое — отнюдь не фигурально. В воображении против воли всплыли две противоположные картины: вот Белла волочит Грейнджер за спутанные лохмы, вымотанную скитаниями, дуэлями, страхом, напитывает ее кровью ковер в фойе особняка; а вот он сам запускает пальцы в каштановые кудри, плотным полотном укрывающие плед для пикников на озере. У Гермионы после военных кошмаров болит голова, и он аккуратно массирует виски и затылок, прочесывая вьющиеся пряди. В реальности же он смотрит в отражение на пару локонов, выбившихся из скромного, практически идеально гладкого низкого пучка, и понимает, что все это время пытался отсрочить неизбежное. Им завтра отправляться домой. Возвращаться к своим жизням, которые были «до». До войны, до ограничений, до… до снов без сновидений, до уютной тишины артефакторной, до прибалтийских закатов. До этих по-идиотски взаимных чувств, которым ни один из них не может поддаться, потому что принципы у них тоже по-идиотски одинаково высокие: один чтит брак, другая морщится от вторых ролей. Люциус против воли задерживает у губ запястье, ощущая едва различимое биение пульса, прячет еще один поцелуй в беспомощно раскрытую ладонь. — Нам пора, не так ли? Гермиона поджимает губы всего на мгновение, а затем забирает руку. Подкалывает выскользнувшие из прически пряди. Тушит взмахом палочки горящие свечи. Люциус смотрит на украшающую пучок шпильку с темным берилловым кабошоном и тихо усмехается, опуская голову. Их первая совместно решенная загадка — заколка графини Батори, пропитанная кровью и страданиями сотни девиц, а теперь мисс Грейнджер использует ее как символ собственной стойкости: «Смотрите, война меня не пережевала — подавилась». Люциус надевает перчатки, и родовой перстень проступает очертаниями сквозь белоснежную ткань. Открывает дверь, ожидая Гермиону. С одной стороны портала — мягкий полумрак, отсветы огня, обнимающие девичий стан. С другой — слепящее сияние и вся суета мира, втиснутая в каменные залы. Запирает за гостьей дверь, предлагает локоть — привычный, знакомый и успокаивающий жест. Гермиона ловит взгляд, кладя свою уже затянутую шелком ладонь на предплечье. Высокие перчатки — и «грязнокровки» не видно. — Давайте, Люциус. Пора взглянуть на плоды своих трудов.

***

Бальный зал Дурмстранга, до этого испытавший на себе длительное запустение, сейчас сверкал сотнями свечей. Люциус помнил его серым, припыленным и забытым — таким, как и должно быть помещение, запертое из-за проклятия на добрый десяток лет. Он помнил таким и себя до соглашения с Шеклболтом: отчаявшимся, разбитым и подавленным. Как будто способность чувствовать сначала посыпали дурнопахнущей серой, затем подожгли — и в душе остался лишь прах и пепел. Его самого вытащили из черной меланхолии смена обстановки и загадки, а зал… над залом поколдовала администрация института, после того как проклятие оказалось снято. Теперь же едва ли получалось даже предположить, что во времена директорства Каркарова здесь провели лишь пару приемов, прежде чем двери зала украсили неподъемным засовом в надежде, что более не потребуется тратить время и деньги государства на подобную блажь. Их с Гермионой пара миновала распахнутые настежь тяжелые створки и залитое ярким теплым светом антре. Студенческий гомон, отраженный от богато украшенных сводов, клубился у центрального купола-витража, и Люциус против воли едва заметно поморщился. Слишком громко, слишком суматошно — одним словом школьный бал, хоть ему и пытались придать благообразие более официальных приемов. Отстающая на полшага спутница легко надавила на локоть, мол, погодите. А чего ждать, если вместо ожидаемого спокойствия или хотя бы безразличия клокочет желание послать к черту наконец все обязательства перед обществом, перед семьей, перед самим собой, схватить Грейнджер в охапку и затеряться где-то на континенте? Люциус покорно замер у одной из колонн, разделяющих преддверие зала и основное пространство, отпустил руку Гермионы. Та обвела глазами окружающих, но как будто не в поисках знакомых лиц, а скорее наоборот, подняла взгляд на ампель, невольно прикусывая нижнюю губу. Малфой молчал, рассматривая танцующие пары. Все выглядело таким ненастоящим, нереальным, будто в ладонь кто-то втиснул сломанный маховик и крутанул ось. Он вдруг слишком четко осознал, что не хочет возвращаться на острова. Игра струнных оглушала, но как будто издалека, голоса сливались в белый шум, и блеск позолоченных лепных элементов заставлял щурить непривычно чувствительные к свету глаза. Люциус скользнул взглядом наверх, к люстре, венчающей композицию под витражом, ощущая стекающую вдоль позвоночника капельку пота. Эта громадина больше не рухнет. Не при нем. На снятие иллюзии падения он извел весь июль и август — работа позволяла проводить меньше времени в артефакторной, возвращаться в которую Люциус не горел желанием по понятным причинам. А еще потому что это был личный вызов для него как специалиста по чарам. И возможно, потому что эта махина на триста свечей чуть не угробила Грейнджер в феврале, обеспечив им первый повод поговорить о событиях Второй магической. — Мистер Малфой? — услышал он сквозь пелену голос Гермионы, не сдвинувшейся от него ни на шаг. Дыхание норовило сбиться, без ощущения отполированного древка в ладони зудело. Как будто со стороны Люциус смотрел на делающие финальный поворот пары, на присаживающихся в книксене девиц, легкий поклон кавалеров. Вот сейчас раздастся скрежет, одно из звеньев расцепится… — Потанцуйте со мной? — Не то приказ, не то вопрос. Гермиона привлекает внимание, проводя ладонью по предплечью. У ушного завитка пружинит кудряшка, на лице — мягкая улыбка. Грейнджер совершенно точно помнит, как они впервые столкнулись с проклятием почти год назад, — трудно забыть, когда на тебя свалились три обода с дождем из хрусталя — но все равно предлагает. Вопреки устоявшимся нормам этикета, естественно. Впрочем, в этом плане у банального школьного бала даже были некоторые преимущества. Люциус предложил левую ладонь, получил в неё миниатюрную руку Гермионы. Та впорхнула в традиционное для европейских танцев полуобъятие, но без выпестованной у чистокровных наследниц грации; лопатка легла в рамку его руки, обжигая голой кожей даже сквозь перчатку. Он ожидал, что Гермиона продолжит держаться на некотором приличествующем расстоянии, свойственном танцорам без опыта, но её изгибы вплавились в его, образуя идеальный контакт и позволяя вести так, как привык это делать с теми, кто изучал танец все сознательное детство. — Не передумали, мисс Грейнджер? — бросил он, присматривая момент, когда можно безболезненно влиться в кружащийся по залу поток. — Нет, — она улыбнулась, не пряча лукавые смешинки в уголках глаз. — Вы же точно сняли проклятие? А то боюсь, что одним Редукто в случае чего не отделаетесь… Легкий смешок в ответ. Её ладонь на плече обжигала даже сквозь слои зачарованной ткани, готовность и доверие, с которыми Гермиона последовала за первыми шагами по большому кругу, приводили в восторг. Люциус знал, что сейчас её разбирает желание оказаться под люстрой и в очередной раз проверить на себе безопасность всего мероприятия, и не мог отказать — самому интересно. Из внешнего круга они перетекли в средний и внутренний, оказываясь под витражом, где несколько пар лишь изображали танец, попросту наслаждаясь обществом друг друга. Грейнджер отклонилась назад и запрокинула голову, любуясь игрой света, — пришлось немного сместить руку на ее спине, чтобы не дать упасть. — Вы волшебник, мистер Малфой, — неловко пошутила она, лучась восторгом. — Никогда бы не подумал, мисс Грейнджер. С чего вы это взяли? — в тон ей хмыкнул Люциус. — У меня свои источники, — загадочно улыбнулась Грейнджер, восстанавливая равновесие и ловя взгляд. — Честно, это почти рождественское чудо. Вы же сами очень чтите традиции, а теперь все эти люди… — она отвернулась в сторону танцующих, — могут снова почувствовать праздник таким, каким он и должен быть. — Йольское чудо, — поправил ее Люциус, останавливаясь и прокручивая под рукой на последних нотах угасающей композиции. Но развивать тему не стал — самая темная ночь дарила дурное предчувствие. — Еще? Гермиона с энтузиазмом кивнула, без колебаний возвращая ладонь на его плечо. Говорить не хотелось — ощущение в кои веки расслабившейся девушки в руках дарило необычайное спокойствие и отгораживало от мира. Как будто можно было забыть о существовании еще пары сотен волшебников и волшебниц вокруг, о делах завтрашнего дня и просто быть здесь и сейчас, наконец позволить себе жить телесным, а не ментальным. Как будто можно было наплевать на дракклов этикет и не выпускать Гермиону из объятий до окончания чертового бала, потому как позже такого шанса попросту не представится. Здесь некому их осуждать — это последний день на континенте и в Дурмстранге. И Люциус, вероятно, не найдет в себе сил вернуться сюда, когда будут сняты ограничения. Вальс смолк, и спустя несколько секунд, необходимых для формирования новых пар, зарождающееся звучание струнных приглушил вокализ. Он казался таким знакомым, принадлежащим как будто прошлой жизни, избавленной от забот. Когда еще был жив отец, когда единственной строчкой в списке целей Люциуса Малфоя значилось «сделать себе имя», когда на пальце не было кольца — ни фамильного, ни обручального. Когда он начинал принимать собственные решения, когда отправился за рубеж с Темным Лордом… К голосу присоединился аккомпанемент: знакомый размер в три четверти, синкопированный ритм, приливы и отливы темпа для хорошего фокстрота. Грейнджер замялась, оглядывая зал и уже, видимо, представляя, как бы сбежать, но нет — этого Люциус допустить не мог. — На вальсах ваши способности заканчиваются, Гермиона? — достаточно легко поддеть, как крючком, чтобы она, постоянно доказывающая всем и вся свою компетентность в любом вопросе, заглотила наживку и возмутилась: — Нет, конечно! Просто… Да, ей всегда было тяжело признавать, что она с чем-то не справилась, и это каждый раз доставляло невероятное удовольствие — смотреть, как Грейнджер попробует выкрутиться из сложившейся ситуации, не уронив достоинства. — Знаете, хорошие партнеры на вес золота. Люциус едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Из Грейнджер могла бы выйти великая слизеринка, если бы распределение в Хогвартсе проходило ежегодно, а не один лишь раз при поступлении, когда у детей еще толком не сформирован характер. — Рад слышать, что благодаря нашему сотрудничеству вы научились делать сомнительные комплименты, — усмехнулся он, привлекая девушку ближе к себе. — Теперь попробуйте освоить не менее полезные навыки социального танца. — Возможно, вам бы даже пошла преподавательская мантия, профессор Малфой, — поддела его в ответ Гермиона, очевидно ловя то же игривое настроение. Люциус только фыркнул — ни в жизни он не работал бы в школе. Четкое расписание, дюжины свитков с бестолковыми эссе на едва ли интересные темы, толпы детей, носящихся по коридорам… Нет, на это он насмотрелся в последний год в Дурмстранге, чтобы всерьез задумываться о чем-то подобном. Премного благодарен, но нет. — Что ж, я веду только индивидуальные занятия для хорошеньких студенток, мисс Грейнджер. Просто следуйте так же, как и до этого, — и они двинулись по малому кругу. — Слоу, — медленный шаг, — слоу, — еще один. — Квик-квик-слоу…

***

Весь вечер пролетел на одном дыхании, как только стало понятно, что усилия Люциуса по снятию чар с люстры не прошли даром. Малфой едва ли помнил что-либо помимо сияющей Гермионы, смеющейся ему в плечо между танцами. Она действительно была старательной ученицей и схватывала на лету, стоило только приложить немного усилий для формулировки максимально прозрачных инструкций. Она вполне слышала ритм, подстраивалась под шаги и самое главное — не нервничала. Доверяла, черт возьми. После всего их неудачного прошлого, после всех козней — доверяла. Это восхищало его еще с марта: когда после первого падения люстры Грейнджер сказала, что не хочет шарахаться от него, а обострение посттравматического расстройства связано исключительно со схожестью ситуации, но никак не с его, Люциуса, поведением. И что она благодарна за поддержку. И что она будет рядом, если понадобится, потому что у него же тоже наверняка бывают… эпизоды. Уже у себя, проводив Грейнджер до выделенных ей комнат и скинув парадное облачение, он вспомнил, откуда знал тот вокализ. Чешский композитор, эмигрировавший в Штаты во время маггловской мировой войны, все еще имел имя у себя на родине, а едва различимые в переливах нот слова — то была «The love has the right to laugh» Ярослава Ежека. О, любовь посмеялась над ними вдоволь, это невозможно отрицать: Ежек умер вдали от родины через три дня после собственной свадьбы, а Люциус… Что ж, Люциус завтра вернется к жене, которая предпочитает его не замечать. Накидывая ночную рубашку, он запоздало вспоминает, что директор Гедройц позволил в качестве оплаты за потраченное время выбрать себе один артефакт из тех, над которыми они с Гермионой работали. И было бы неплохо сделать это до завтрашнего утра, потому что в суматохе сборов и прощаний будет не до того, а в Британии его ждет в первую очередь Аврорат, снятие чар надзора и короткая воронка аппарации в Уилтшир уже свободным человеком. О том, что будет после, думать не хочется совсем. Люциус прикидывает список не самых ценных вещиц, которые оставили на хранение в их комнатке до отбытия гостей, и в этом перечне нет ровным счетом ничего интересного… Кроме, пожалуй, одной шкатулки, которую так и не удалось открыть — вроде бы там была привязка к положению светил, и прогнозы обещали появление подобного расположения только через несколько месяцев. Шкатулка Мишеля де Нострдама, украшенная богатой резьбой с библейскими мотивами, вполне могла иметь содержание куда более ценное, чем ее внешний вид. И с очень большой долей вероятности о нем совершенно ничего не знали ни администрация института, ни власти страны. А еще это была бы какая-никакая память о Грейнджер — она же подсунула ее под нос со словами: «Не могу понять, какая-то прорицательская абракадабра, замаскированная под нумерологию». Единственная, вероятно, на его памяти женщина, имеющая настолько обширный спектр навыков, над которыми иные работают десятилетиями, и при этом абсолютно неспособная к истинно женской специальности. Коридоры Дурмстранга после полуночи пусты, несмотря на царившее в них еще несколько часов назад всеобщее возбуждение. Светлый камень отражает неяркий свет Люмоса на кончике кленовой палочки, и тени отступают вглубь замка, клубятся в углах, на стыках раствора с укрепленным магией известняком. Мягкая поступь Люциуса легким эхом бежит вперед и затихает лишь тогда, когда он достигает своей цели — неприметной двери на втором этаже рядом с кабинетом темных искусств. Внутри темно, и на столе — непривычно пустом, практически девственно чистом — лишь покоится в блюдце огарок свечи. На удивление свежий, даже фитиль еще едва заметно тлеет. Возможно, именно из-за этой детали Люциус сначала обращает внимание на стоящую перед камином кушетку, а не направляется прямиком к стеллажу, где белеет искомая шкатулка. — Гермиона, мы вроде бы прошли этот этап, — мягко журит он силуэт под дезиллюминационным, поблескивающий вблизи огонька. Закрывает за собой дверь Коллопортусом, ощущая смутную малодушную радость от того, что ему снова неслыханно везет. Со стороны кушетки слышно лишь шорох ткани, и после взмаха палочки под Люмосом появляется Грейнджер. Она обхватывает колени, скрытые под подолом ночной сорочки и обтянутые зимними высокими чулками, зажигает огарок невербальным Инсендио. Всполохи крошечного огонька выхватывают из теней ее лицо, немного припухшие веки, как будто из-за непролитых слез, но щеки сухие, и это несколько успокаивает. — Зачем вы здесь? — но голосом, конечно, она никого не обманет. Хотела плакать, возможно, просто не успела. Люциус решает не врать. — Хотел забрать обещанное Гедройцем. — Тогда берите и уходите. И оставить ее одну в темной артефакторной в йольскую ночь? Что за глупости. Люциус молча левитирует несколько поленьев, завалявшихся в дровнице рядом с камином перед кушеткой, поджигает и садится рядом у ног Гермионы, ожидая, когда потрескивание стабилизируется, а в комнате станет ярче. И теплее. Грейнджер наверняка снова по глупой маггловской привычке забыла о согревающих. — Выбрали что-нибудь на память? — как бы походя интересуется Люциус через пару минут тишины, наполненной лишь едва слышным свистом воздуха в каминной трубе да шипением сгорающей смолы. — А вы? — Хотел на досуге поизучать шкатулку Нострдама. Сдается мне, с ней не все просто. Прошлое волшебников в эпоху расцвета религии мало изучено. Сбоку слышится приглушенный смешок, Гермиона прячет лицо в коленях. — Так и знала, — бормочет она в щель между бедрами, и Люциус видит, как один раз вздрагивают плечи. — Вы нарочно, да? — Нет, Гермиона. Я уступлю, — покладисто обещает он, встречая взгляд Грейнджер, когда она разворачивается из своего кокона и неверяще смотрит в глаза. — Но с одним условием. — Я пожалею об этом, да? Вы скажете мне отдать ее содержимое? — Вовсе нет, хотя мысли у вас занятные. Я бы хотел иметь возможность продолжить совместную работу над ней. Такая малость. Сущий пустяк — всего лишь позволить не обрывать эту тонкую связь, образовавшуюся незаметно от них обоих. Продлить счастливые дни, когда Люциус не чувствовал себя одиноким, ненужным и запертым в четырех стенах. Разделить часы за чтением, возможно, за ужином, а там кто знает… Гермиона не глупая. Она тяжело вздыхает, левитирует в руки шкатулку с полки. — Я бы очень хотела сказать, что это выполнимо, но тогда я совру… — Собираетесь отдать ее коллегам-невыразимцам? Нет, мнется, прикусывает губу. Гладит большим пальцем крест по центру композиции на крышке шкатулки. Огонь пляшет в камине, высвечивая искры в карих потемневших глазах. — Нет. Я думаю, что… не задержусь дома надолго. — А как же повышение? Гермиона Грейнджер добровольно отказывается от своих неуемных амбиций? — добродушно подначивает Люциус, начиная понимать, к чему она ведет. И не ошибается. — Нет. Я просто не смогу реализовать их в Британии. — Гермиона поджимает губы, будто думая, стоит ли продолжать мысль, но все же говорит: — Или смогу, но путь, который позволяет это сделать, мне претит. Возможно, насчет выдающейся слизеринки Люциус все же погорячился. Они обсуждали это однажды, и итог его не порадовал. — Ты все еще не хочешь моей протекции? И только поэтому думаешь об отъезде? — Не только. — Куда ты хочешь отправиться? — Я не знаю. Думала, мне подскажет шкатулка. А пары месяцев до открытия как раз хватит на то, чтобы уладить все бумажные вопросы… — Останься. — Что, прости? — Останься. — Половина магического сообщества уже думает, что мы спим. Вторая половина только и ждет, когда мы вернемся, чтобы… — Ты жалеешь о том, что у них есть повод так думать, или о том, что его нет, Гермиона? Она несколько минут размышляет над ответом. Люциус смотрит в огонь. Перед глазами мелькают образы горящих писем Нарциссы за последние полгода, вырезки из газет, присылаемые Драко, десятки сожженных листов, которые он сам укрывал словами, пытаясь не то оправдаться (Мерлин, уверять жену в верности в эпистолярном жанре — как же низко он опустился), не то прекратить этот поток необоснованных претензий. Такое ощущение, что все вокруг сговорились и приписывают ему то, на что он не мог решиться до сих пор. — Второе, — наконец признает Гермиона. — Я не… Снова умолкает, качая головой, не в силах продолжить, но этого в целом достаточно. — Не будешь влезать в мой брак. Было бы во что влезать, Гермиона. — Тебя ждут дома, Люциус. Тебя любят и ждут. Он горько усмехается. — Кто меня ждет? Призраки войны? — Жена, — тоном взрослого, разжевывающего ребенку прописную истину, припечатывает Гермиона. — Которая тебя любит. — Любовь и разочарование несовместимы, тебе ли об этом не знать. Гермиона садится рядом, берет его за руку и спускает на пол одну ногу, оставляя вторую поджатой. Люциус тянет ее ладонь к губам, коротко целует костяшки и прижимается к ним лбом, опуская голову. Благая Цирцея, это невыносимо. Абсолютно невыносимо сдерживаться, чтобы не продолжить касаться губами тонких пальцев, не расправить бережными касаниями ладонь, не прикусить тонкую кожу у самого запястья. Не подняться выше, где белеет напоминание о последних военных месяцах, о его с Гермионой общем кошмаре. Не пометить поцелуями каждую кривую букву, убеждая не прятать шрамы под чарами. — Мне жаль, — говорит она. Вот только ему не жаль. Это прозрение обрушивается как снег на голову, и становится легче. Он уже изменил, уже оставил то, что показалось нежизнеспособным. Найдется ли этому физическое подтверждение, уже вторично, оно не изменит сути. Гермиона раскрывает ладонь и аккуратно гладит кончиками пальцев висок. У нее нежные руки, все в мелком крошеве шрамов после Аврората. Неожиданно сильные, несмотря на кажущуюся хрупкость. Она заправляет за ухо выбившуюся прядь, проводит по линии челюсти, и Люциус поворачивает голову. Глядя в глаза, делает то, что давно хотел: удерживая запястье, целует подушечку большого пальца, фалангу; скользит носом по центру ладони, прихватывает губами ее ребро, спускается к запястью и, прежде чем оставить легкий укус над пульсом, прослеживает синеющую венку языком. К потрескиванию дров в камине присоединяется рваный выдох, и Люциус точно знает — Грейнджер смотрит. И ей нравится. Он тянет ее руку на себя, припадает губами к предплечью, которое Гермиона вручает ему, затаив дыхание. Чертит буквы, слегка выступающие над здоровой кожей. «Г». «Р». «Я»… На первой «О» уже самому приходится прикладывать усилия, чтобы не показывать, насколько на него действуют оставшиеся нотки духов на запястье. Гермиона пахнет солнцем среди зимы: лимоном, ванилью и розовым перцем. На второй «О» она сама не выдерживает интенсивности прикосновений и тянется ближе, встает коленями на кушетку и наклоняется, оперевшись на его плечо. Чулки сползают с ее бедер складками, и Люциус не может удержать при себе руки: разворачивается всем корпусом, опираясь спиной на высокий подлокотник кушетки, и кладет ладонь на оголившуюся полоску кожи между сорочкой и шерстью чулок. Как зачарованный, ведет вверх, собирая ткань на запястье, и успокаивающе — вниз. Гермиона вздрагивает, кладет вторую ладонь на плечо и шепчет: — Надо остановиться. Так нельзя. — Ты хочешь остановиться? — спрашивает ее Люциус. Видит Мерлин, если Гермиона повторит это, он остановится. Но ответ написан на ее раскрасневшемся лице: не хочет. Меньше всего она хочет, чтобы все закончилось, даже не начавшись. — Я… я не… Нам обоим потом жить с изменой, — выдавливает она, дрожа. И сгибает локти, обхватывая его за шею, льнет ближе грудью, когда ладонь Люциуса слегка надавливает на спину. — Я уже с ней живу, Гермиона. Я уже изменил, мне нечего терять, — негромко в ямку между ключиц, где концентрация духов кружит голову. Он кладет руки на бедра нависающей над ним Гермионы, побуждая согнуть колени, ведет кончиком носа по мышце к углублению за ухом, спрятанному за распущенными кудрями. Ее пальчики снимают ленту с волос, прочесывают пряди, приятно царапая кожу головы, — вдоль позвоночника сбегает покалывающий поток, отдаваясь в паху. Выдержки хватает буквально на пару поцелуев вдоль скулы. Потом Люциус припадает к губам, обмороженная долгими прогулками кожа лопается под напором, и Гермиона глухо стонет от внезапной боли, вцепляясь в подлокотник за его головой. — Тш-ш-ш, — успокаивает ее Люциус, отстраняясь едва ли на дюйм. — Больше не буду. Он честно старается сдерживать себя, когда возвращается к поцелуям, но зудящая внутри жажда обладать не особенно помогает самоконтролю. Скользящие под широкий ворот спальной рубашки ладони Гермионы не помогают тем более. Она гладит плечи под тканью, слегка сжимает напряженные мышцы, и распаленное ее долгожданными прикосновениями желание пульсирует вместе с кровью, заставляя член нетерпеливо дернуться в брюках. Едва ли удается фиксировать действия: помочь Гермионе оседлать его, заодно лишая ее белья и одного чулка; собрать сорочку на талии и спустить лямки, оголяя грудь. У нее от левой ключицы наискось тянется толстая полоска рубцовой ткани, и Гермиона пытается прикрыться, стыдливо кривя губы, — приходится мягко отвести ее руки к низу собственной рубашки, намекая, что было бы неплохо сделать ответный жест. Теперь они на равных — с Первой магической у Люциуса на правом подреберье змеится сетка, оставленная Сектумсемпрой Сириуса Блэка. Грейнджер страдальчески сводит брови, тянется погладить, целует в бровь, веко, висок, трется щекой о щеку, слегка выгибаясь навстречу ладоням, скользящим от талии выше и забирающим с собой сорочку. Поднимает руки, будто сдается в плен, и охает, когда губы Люциуса ловят напряженный сосок, инстинктивно прокатывается промежностью по до сих пор скрытому под брюками члену, и, хвала Мерлину, тянется к ширинке. Ее тонкие руки расстегивают пуговицы, немного тянут за шлевки наверх, вынуждая приподнять бедра, и стягивают чертову ткань настолько, насколько это возможно в неудобном положении. Грейнджер абсолютно сумасшедшая — никаких ограничителей, если что-то решила для себя. Люциус сдавленно ругается сквозь зубы, когда она, вцепившись одной рукой ему в плечо, а другой — придерживая член, погружает его в себя. Все равно срывается на стон, запрокидывая голову, и Гермиона ловит его губами. Она сама как горнило, она везде: охватывает его плоть, опаляет ладони, щекочет раскаленную кожу завитками волос. Его хватает позорно ненадолго: изголодавшееся по ласке тело требует свое прямо сейчас, и Люциус не может совладать с собой, крепко хватая за бедра и задавая резкий размашистый темп. За шумом крови в ушах и судорожным дыханием он не слышит Гермиону, но та, кажется, и почти не стонет. И лишь после оргазма, прокатившегося волной от паха до кончиков пальцев, вернулась способность мыслить хоть сколько-нибудь адекватно. Сколько он не был с женщиной? Больше трех лет? Великолепно, Люциус, образчик выдержки. Гермиона отстраняется и встает. По внутренней стороне бедер медленно катятся белые вязкие капли его семени. Блядь, чары. Она отворачивается, ищет палочку между подушками, поставив одно колено на кушетку, и вид открывается на ее прелести великолепный. Будь это любой другой момент, Люциус бы одарил ее чувствительным шлепком по ягодице, помассировал бы подушечкой большого пальца вход влагалища, чтобы Гермиона вздрогнула и подставилась сильнее. Но момент сейчас такой, что нужно исправлять ситуацию, а не делать все еще хуже. Люциус тоже поднимается, куда быстрее найдя палочку в стыке между сидением и подлокотником, отвлекает чрезмерно сосредоточившуюся Гермиону осторожным поглаживанием по бедру. — Не возражаешь? Очищающее и противозачаточные. Она оборачивается, напряженная, будто взведенная пружина, и кивает, не говоря ни слова. Пара пассов палочки заставляют исчезнуть свидетельства его позора. Гермиона также молча тянется к сорочке, но руку перехватывают. — Подожди. Посмотри на меня. Ты не хочешь продолжать? Она мнется, отводит взгляд, и это наталкивает на не самые приятные мысли. Наконец решается: — Я… не могу. Не получаю удовольствия. Я не знаю, что со мной не так. В голове ни одного цензурного слова. Ни про себя, ни про ее прошлых партнеров. Уизли, видимо, только детей делать горазды. И он тоже хорош, дорвался. — С тобой все хорошо. Иди сюда, я покажу. Люциус разворачивает ее спиной, прислоняет к груди и очерчивает кончиками пальцев ключицы, затем ведет по ним полной ладонью, целует в шею, под ухом, в висок. Легко надавливает свободной рукой на лоб, заставляя откинуть голову на плечо. Гермиона вздыхает, тычется носом ему в шею, коротко целует куда попало. Как вообще можно было настолько не уделять ей внимания в постели? Исследовать Гермиону спокойно, уже не подчиняясь похоти, оказывается занимательно: на мимолетные прикосновения она реагирует куда острее, чем на настойчивые поглаживания, и после этого открытия не составляет труда распалить ее до прежней интенсивности. Грейнджер шумно дышит, блаженно жмурится и хватается за то, что попадется под руку, стараясь совладать с собой. Зачем сдерживаться? Этот вопрос Люциус тихо озвучивает ей на ухо, дразня нежную кожу передней стороны бедра и лишь на мгновения соскальзывая на внутреннюю поверхность. Гермиона давится вдохом и вцепляется в запястье. — Ты же очень чувствительная. Отпусти себя, и все будет хорошо, — уговаривает Люциус, постепенно приближаясь к складкам половых губ. — Не получается, — жалуется она. Вечный самоконтроль, постоянное пребывание на взводе, опасная работа — не удивительно, что не получается, хмыкает Люциус про себя. — Ты веришь мне? — спрашивает он уже вслух. В ответ Гермиона слегка кивает, отпуская его руку и проводя пальцами по предплечью. Из так кстати оставшегося на столе огарка Люциус трансфигурирует плотную ленту, и та, послушная движению палочки, закрывает Гермионе глаза. — Боишься? — Нет, — ее мягкую удовлетворенную улыбку невозможно не сцеловать, и Люциус себе не отказывает. Он последовательно укладывает Грейнджер на кушетку, подкладывает подушку под поясницу, гладит, чередуя легкие касания с требовательными, и понимает, что от вида распростертой перед ним, доверившейся Гермионы снова начинает заводиться, и едва ли слабее, чем это было в прошлый раз. К рукам подключаются губы, и не требуется много времени, чтобы ее надсадное дыхание переросло в полноценные стоны. Люциус спускается влажными поцелуями вниз, легко прикусывает кожу на животе, укрывает его точечными касаниями губ, а после переключается на промежность. Гермиона вскрикивает и тянет руки к его волосам, и приходится переплести с ней пальцы и прижать к кушетке. В какой-то момент она вскидывает бедра, пытается свести колени и дрожит. С губ слетает бессвязное бормотание, и Люциус против воли усмехается, отрываясь от своего занятия. Не хватает самой капельки, и она, эта капелька, — самая сладкая. И какое же невыразимое удовлетворение приносит мысль, что именно он причина этих сладостных звуков, что к нему тянет руки Гермиона, что его молит продолжать. Он бы хотел взять ее еще раз, на этот раз уже обстоятельно, медленно и тягуче, чтобы Гермиона тоже чувствовала лаву по венам, чтобы под ее веками тоже вспыхивали звезды. И благо все решают за него — стоит отпустить ладони Гермионы, как она вслепую обхватывает за шею и тянет к себе, ищет поцелуя. Шепчет на грани слышимости: «Пожалуйста». И вот теперь все так, как и должно быть, так, как он представлял себе это несколько месяцев: кудри на подушке, припухшие покрасневшие губы, гибкое податливое тело, скрещенные на его пояснице лодыжки. Пальцы в волосах, массирующие затылок и не дающие отстраниться даже на полвздоха. Люциус чувствует, как трепещет под ним Гермиона, как тонко она ходит по грани своего, возможно, первого оргазма, и несколькими аккуратными движениями помогает ей перешагнуть эту черту. Повязка слегка натягивается — видимо, Гермиона широко распахивает глаза — ее рот открывается в безмолвном крике, а влагалище пульсирует спазмами вокруг члена, и это ощущается абсолютной победой. Она принадлежит ему. Наконец и насовсем. Спустя почти шесть месяцев отрицания, хождений вокруг да около, выжигающей ревности и попыток сдерживаться. Он сдается самому себе и в несколько толчков догоняет Гермиону, стискивая зубы и жмурясь. И это просто чертово волшебство.

***

Дорога из артефакторной осталась смутным воспоминанием, и уверен Люциус был только в том, что впервые за долгие годы засыпал не один. Волосы Гермионы совершенно точно щекотали лицо сквозь дрему, ее изгибы он бессознательно очерчивал полной ладонью. У нее определенно была дурная привычка закидывать ногу ему на бедро, прижиматься еще ближе, как будто в спальне не было натоплено до состояния, когда можно обойтись летним одеялом. Но несмотря на непривычные мелочи, Люциус чувствовал себя умиротворенным. Йоль миновал, и пробуждение за полдень вышло на редкость скомканным. Обычно за бурной ночью следовало не менее бурное утро, когда страсть уже несколько схлынула, и настроение располагало скорее лениво целоваться на смятых простынях, затем долго принимать душ или ванну, неспешно завтракать и только потом приниматься за работу. В этот раз ничего подобного не случилось: Гермиона попыталась подняться еще до зари, и ее чудом удалось вернуть в постель хотя бы на несколько минут, прежде чем она прямо в поцелуй возмутилась, что не собрана, а ведь нужно еще забрать флаконы у зельеваров, припрятать шкатулку и переделать очень много других важных дел. Впрочем, как она сообщила, помощь Люциуса ей в этих делах не требовалась, и потому досыпал свою норму он вполне мирно. После его закрутила обычная суматоха перед отправлением: сбор вещей, пусть и ощутимо облегченный магией, последние встречи с администрацией Дурмстранга, проверка артефакторной. Камин в ней прогорел, но тепло еще шло — кто-то жег его совсем недавно, в решетке дотлевал мелкий фрагмент ткани. И здесь бы Люциусу насторожиться и подумать, но увы, он все еще ощущал душевный подъем с прошлой ночи, и даже отсутствие Гермионы в поле зрения не особенно его смутило. Не привязаны же они друг к другу, в конце-то концов. Грейнджер нашлась за полчаса до отправления порт-ключа, какая-то загнанная и суетящаяся. Буркнула что-то наподобие: «Да-да, я догоню тебя, флаконы пришлю позже». Полные флаконы были заказом местным зельеварам и содержали в себе разработки для Аврората, которые следовало передать в британское Министерство в тот же день. Пустые же предназначались для воспоминаний. Институт Дурмстранг слыл закрытой школой даже для своих бывших выпускников и не приветствовал праздные визиты, если те не были приурочены к празднествам, обычно связанным с колесом года. Магглорожденные волшебники допускались в институт и вовсе в крайних случаях и только по поручительству чистокровного волшебника, благодаря чему и стало возможным сотрудничества Грейнджер с местными артефактологами. Но даже поручительство не могло избавить от необходимости подчиняться уставу. А в уставе Дурмстранга имелась одна презабавная строчка, о существовании которой Люциус узнал куда позже, чем ему того хотелось бы. «Нечистокровные посетители института Дурмстранг в обязательном порядке проходят процедуру выборочной замены воспоминаний с целью поддержания безопасности школы и сохранения секрета ее местонахождения». И Грейнджер, конечно же, светил Обливиэйт в таких обстоятельствах. Обливиэйт, которому она совершенно не хотела подвергаться. Решение нашлось тоже совершенно случайно: сделать заказ зельеварам на некоторое количество зелий, которые по виду схожи с уплотненными в фиалы воспоминаниями, затем извлечь все важное, что Грейнджер хотела бы сохранить в памяти о Дурмстранге, и позволить ей пройти ритуал. При встрече она коротко поцеловала Люциуса, привстав на носки, чем несколько удивила, — ведь не могла вести себя так, если воспоминания извлекли. Сунула в руку ленточку-портключ и обезоруживающе улыбнулась. «Нужно задержаться, не все зелья закончили. Я буду завтра или послезавтра. Остатки флаконов отправлю совой». Отговорка вышла, конечно, на редкость глупой, и не поверил в нее Люциус ни на мгновение, но спорить не стал. Хочет остаться еще на день-два — пусть, у Гермионы, в отличие от него, возможности вернуться сюда в одиночку не будет. А он как раз побеседует с Робардсом о повышении для мисс Грейнджер. Знать ей об этом, конечно, совершенно не обязательно.

***

Что ж, надзор сняли сразу после передачи флаконов Поттеру, для ликвидации остатков заклинаний, наложенных на Малфой-мэнор после приговора в 1999-м, авроры должны прибыть на следующий день, и вероятно, можно было бы сказать, что вся история наконец подошла к своему завершению и, по мнению Люциуса Малфоя, на редкость удачно. Совесть, взбунтовавшаяся при виде жены, притихла уже после тихого семейного ужина, на котором Драко не присутствовал, а Цисса, поинтересовавшись ради приличия делами на континенте, завела разговор о том, как Люциус планирует реабилитировать доброе имя семьи. И… возможно, это было даже чересчур цинично, но он планировал вернуться в Аврорат уже консультантом — поближе к Грейнджер, и держать руку на пульсе изменений в законодательстве касаемо темных артефактов. Все же отказываться от собранной в поместье коллекции казалось верхом идиотизма. Цисса тогда лишь покачала головой и попросила: «Без глупостей». Но было уже, конечно, поздно. Как и поздно стало переосмысливать странное поведение вернувшейся спустя почти неделю Грейнджер. Без единого флакона. На прямой вопрос она лишь похлопала глазами: «Какие флаконы, мистер Малфой? Я же вам все отдала еще перед отправлением». На предложение консультаций с удивлением хмыкнула: «Не припомню за вами искреннего желания работать на благо Министерства». От поверхностного прощупывания воспоминаний отмахнулась: «Не смешите, вы же меня сами учили». Далее на серию запросов сотрудничества в рамках ликвидации проклятий на артефактах Малфой-мэнора приходили лишь сухие отказы: «Высокая нагрузка, повторите позже». А после наступления Нового года при попытке получить пропуск для посещения группы восстановления тёмных артефактов, аврора-артефактолога Грейнджер, и вовсе камин выплюнул огрызок пергамента с крайне лаконичной запиской: «Аврор Грейнджер более не ведет группу восстановления темных артефактов и не является сотрудником Министерства магии». И ниже почти неразборчивым почерком: «Не ищите ее. Без понятия, чем вы ей насолили, но даже не суйтесь. ГП» К счастью для себя, Люциус Малфой любил сложные задачки. А еще ему частенько просто нечеловечески везло.