Глава 1. Дело чести
6 ноября 2024 г. в 00:36
Штат Флорида, город Тампа.
"Но вы забываете, несчастный, что толчок при вылете ядра разнесёт вас в клочья!" "Дорогой мой оппонент, вот теперь вы попали в цель: это самая настоящая и даже единственная опасность. Однако я верю в изобретательный гений американцев и убеждён, что они что-нибудь да придумают". Эти две встречные стрелы пикировавшихся капитана Николя и Мишеля Ардана засели в голове у Барбикена. Засели — не выдернешь. Николь, с которым Барбикену завтра (беглый взгляд на наручные часы: полвторого ночи — значит, уже сегодня) предстояло стреляться в лесу Скерсно, был убийственно прав. Надо признать, учёный тоже не из последних. Действительно, сколь чудовищной будет отдача при выстреле из колумбиады! Но неустрашимый француз Ардан ответил: "Я верю в изобретательный гений американцев". На него, Импи Барбикена, положился человек. Человек, по дерзости превзошедший балтиморских артиллеристов, которые вознамерились запустить ядро на Луну. Человек, превративший американское бахвальство в эксперимент такой дикой, романтически-безумной, самоубийственной смелости, что никому из членов "Пушечного клуба" и не снилось. И он, Импи Барбикен, не вправе подвести этого человека! Все присутствующие на митинге, может быть, уже забыли о подмеченной спорщиками проблеме, но проблема осталась. И её необходимо решить. Слово "невозможно" предназначено для словаря дураков. Так сказал Наполеон — тоже, между прочим, артиллерист! И если Барбикену не поддастся эта механико-артиллерийская задача, то гнать такого дурака взашей из председателей "Пушечного клуба"! Барбикен мобилизовал все свои силы, но решение не приходило. Карандаш летал по страницам записной книжки: набрасывал и перечёркивал формулы, вновь набрасывал и вновь перечёркивал… Впору отчаяться. Но Барбикен был упрям и ни за что не сдался бы добровольно. Да и под дулом двустволки — тоже. Кстати, о двустволках… Он засел за решение приблизительно в полдесятого вечера и бьётся над задачей уже четыре часа. Осталось максимум два часа: в полчетвёртого уже нужно шагать к лесу Скерсно — и желательно пройти эти три мили как цивилизованный человек, а не пробежать, позволив ветру растрепать твою одежду и десять раз сорвать с тебя цилиндр. В пять — дуэль, а значит, полпятого нужно быть уже на опушке. Опоздать на поединок или явиться неопрятным — позор. Конечно, Николь всё равно не увидел бы ни опоздания, ни неряшливости врага, потому как войти в лес предполагалось с двух противоположных сторон, а там — никто не знает, через сколько минут или часов один подкараулит другого. Николь любезно предоставил противнику право зайти со стороны города. Барбикен согласился — таким же ледяным тоном. Но сейчас решение вызвать капитана казалось Барбикену ужасно неразумным: председатель "Пушечного клуба" не хотел терять ни минуты, когда на кону жизнь Мишеля Ардана и репутация всех балтиморских артиллеристов! Можно отложить на потом. Разумеется. Но вдруг Николь его убьёт и задача не будет решена долго, долго… быть может, никогда? Колумбиада так и не выстрелит снарядом с Мишелем Арданом внутри. А палить пустым… после митинга-то… после того, как все уже поверили, что храбрый француз полетит… Это значит признать поражение перед лицом всей Америки — и всего мира! И он, Барбикен, не сможет разделить со своими верными друзьями горькую чашу позора, ибо ещё раньше погибнет на дуэли. А потому нужно постараться победить! Гибель Николя — дело личной чести, финал непримиримого соперничества между ядром и бронёй. А решение задачи — дело чести учёного. Фауст принёс клятву верности познанию — самому неисчерпаемому, что только есть на свете. Барбикен вновь склонился над записной книжкой. Голова горела и трещала, но дух механики и баллистики, похоже, наотрез отказывался являться своему адепту. За окном постепенно светлело; небо из густо-чёрного стало тёмно-синим. Барбикен упрямо бился в закрытую пока дверь истины. Небо стало серым, а потом нежно-нежно зарозовело на востоке. Осознание, что на дуэль нужно явиться вовремя, мешало отдаться работе в полную силу. Барбикен устал, но спать было поздно — да и не дала бы задача. Он и без записной книжки думал бы всё об одном и том же, смотря невидящими глазами в потолок. Наконец досадливо сжал губы, глянул на часы, безуспешно попытался использовать во благо науки пятнадцать минут, оставшиеся до полчетвёртого… Со стоном досады захлопнул книжку, сунул её вместе с карандашом в карман (даже по дороге нужно было думать, думать, думать о задаче!) и начал собираться. Сборы были кратки: охотничья двустволка, пачка пулевых патронов, неизменный чёрный цилиндр. Барбикен не позавтракал и не захватил ни фляжки с водой, ни самого маленького бутерброда: перед лицом научной проблемы робкие просьбы желудка — последнее, что только может заметить человек! Председатель "Пушечного клуба" был раздосадован неудачей, распалён азартом, разгорячён вызовом, который ему, сочтя достаточно умным, бросила механика… И он обязан был победить в этом поединке ещё больше, чем на дуэли с капитаном Николем. Стреляются сотни, тысячи врагов по всему миру — а ядро на Луну отправить придумал только он, Импи Барбикен! Он просто не может в середине опыта взять да и сказать, что на завершение исследований у него не хватает ума! Барбикен вскинул ружьё на спину, сунул патроны в левый карман брюк (так как в правом уже лежала записная книжка) и покинул квартиру. Он не думал о смерти. Мелькала смутная, отдалённая мысль, что нужно застрелить Николя, но теперь Барбикен даже не очень хорошо понимал, зачем это делать. Задача, адская задача не давала покою! А Импи Барбикен был не из тех, кто отступается хоть на секунду. В конце концов, без своего упрямства янки не выиграли бы войну с южанами, закосневшими в рабовладельческой сытости. Сейчас нашла коса на камень. Даже на два: первым по времени встречи был Николь, такой же офицер армии Севера, как и Барбикен. Вторым камнем был снаряд. Барбикен шагал по пустым, сонным ещё улицам Тампа, не чувствуя лёгкой утренней прохлады, не видя красоты неба на востоке. Ноги несли председателя к лесу Скерсно, потому что какая-то часть сознания помнила о предстоящем поединке. А основные силы упорного мозга были охвачены, как пожаром, решением задачи, превратившимся уже поистине в пытку.***
На рассвете особенно тянет понежиться в постели — но у Дж.Т. Мастона, бессменного секретаря "Пушечного клуба", всю ночь сна не было ни в одном глазу. Мастон был слишком возбуждён вчерашним триумфальным выступлением Мишеля Ардана, которое вызвало в душе неукротимого инвалида огромную гордость за своего друга Барбикена и ликование от того, что нашли друг друга эти два замечательных человека. Возбуждение ещё усиливалось тем, что незнакомец — единственный скептик на все Соединённые Штаты! — напал на смелое предприятие Барбикена и Ардана. Более того, этот наглец оскорбил Барбикена, без обиняков назвав его "невеждой", а затею — "дикой и нелепой"! Бывают же самоубийцы… Надо отдать незнакомцу должное: он проявил отвагу, будто и вовсе не боясь позорной смерти. В абсолютном одиночестве противостоять охваченной преклонением многотысячной толпе, со всевозможных позиций атакуя её кумира… Легче выжить, будучи привязанным спиной к жерлу пушки! Но в первый раз, ещё до оскорблений, когда яростному критику грозила опасность быть растерзанным (а он только сильнее выпрямился, схватившись за перила эстрады), его спас великодушный Ардан, жестом успокоив толпу. А во второй раз… о, тогда месть слушателей была ещё более благородной! Они не бросились на незнакомца — нет, они сорвали эстраду и триумфально понесли её на плечах, с торжеством вздымая Барбикена и Ардана так высоко к славе, как только были способны поднять! Мастон мечтательно улыбнулся, радуясь за друзей. Он сидел у распахнутого настежь окна, глядя на тонкий прозрачный серп луны, уже почти не видный на рассветном небе. День обещал быть солнечным. На краю восприятия что-то сверкнуло. Мастон взглянул — и увидел, что это луч солнца бликанул на стволах ружья, что ранний охотник почему-то решил надеть не очень подходящую для леса шляпу (а именно чёрный цилиндр) и что этот стрелок — его друг и сослуживец Импи Барбикен. С последним выводом вопрос о цилиндре был снят: Барбикен расставался со своим головным убором разве что на ночь. Да и то не факт, как злословили раньше неумелые зубоскалы, не знавшие, как иначе пройтись по личности председателя "Пушечного клуба". — Барбикен! — радостно закричал Мастон. — Барбикен! — позвал он громче, потому что задумавшийся председатель не услышал его. Барбикен, очнувшись как от сна, поднял голову и улыбнулся при виде старого друга. — Как раз о вас думал, не мог уснуть: всё вспоминал вчерашний митинг! — сиял Мастон. — Это же высшая слава! На руках вас несли вместе с месье Арданом! Такой триумф в нашем веке только у Наполеона был! Куда вы? Поохотиться? — Можно и так сказать, Мастон, — криво дёрнул уголком рта Барбикен. Он, похоже, пребывал в невесёлом настроении. Его соратник не успел удивиться, как председатель разъяснил: — Стреляться с Николем. Мастон понял мгновенно. Понял, но осознать не захотел. Это было слишком страшно. Слишком дико. После торжества — крах всего: жизни, дружбы, надежд?.. — К-к-к… к-каки… каким Николем? — прозаикался он. — Вы же знаете, Мастон, — пожал плечами Барбикен. — Мой единственный и смертельный враг — капитан Натаниэль Николь. Это он, что весьма легко было понять, напал на наше с Мишелем Арданом предприятие и оскорбил меня. Он не пытался скрыться, из чего я делаю вывод, что он тоже горячо желал дуэли. Я его убью. А может, он — меня. Вот и всё. До свидания или прощайте, Мастон. И, произнеся всё это спокойным, даже отстранённым голосом, как будто не придавая никакого значения своей или капитанской гибели, Барбикен чуть склонил голову и продолжил путь. Мастон секунды три остолбенело смотрел ему в спину. Потом опомнился и с хриплым криком пирата, идущего на самоубийственный абордаж, выпрыгнул из окна. По счастью для него, этаж был только второй — но в пылу погони Мастон не раздумывая сиганул бы и с пятого. Когда речь шла о жизни друзей, себя он забывал сразу и безраздельно. Барбикен обернулся на крик и глухой звук удара подошв о землю. Мастон подбежал к председателю, сгрёб за руку железным крючком, привинченным вместо правой кисти, и, задыхаясь, шёпотом выдавил только три слова: — Вы понимаете?! Нельзя! — Надо, Мастон, — откликнулся Барбикен всё так же отстранённо, словно чувства умерли в нём. Но это было не так: Мастон встретил его по-прежнему тёплый, полный дружеской поддержки взгляд. Барбикен помолчал и тихо добавил: — Вы думаете, я не понимаю, почему мы до сих пор не сталкивались с ним лицом к лицу? Я замечал ваши усилия, дорогой мой Мастон, ваши и остальных наших славных артиллеристов… Да и он, наверное, тоже не мог не понимать, когда ему вдруг находили добрый десяток срочных и уважительнейших причин не ехать в Балтимор, как мне — в Филадельфию… Но сейчас расстояния в восемьдесят семь миль между нами нет. Николь приехал, чтобы покончить с этим осточертевшим делом. Признаться, я благодарен ему за решительный шаг. — Б л а г о д а р н ы? Даже… если?.. — у Мастона опять перехватило дыхание. — Даже "если", — невозмутимо кивнул Барбикен. — Но… Барбикен, вы предаёте дело "Пушечного клуба"! Всю нашу затею! Она уже не только ваша, но и наша, мы сердцем держимся за неё! — воззвал отчаявшийся инвалид, чувствуя, что это последний рубеж обороны: только призывом к долгу Барбикена перед товарищами возможно было заставить его одуматься. — Убьют вас — и всё! Столько ещё расчётов… А их, может, без вас сделать нереально! — Не исключено, — согласился Барбикен. — Именно поэтому я очень постараюсь выжить. Вы помните, Мастон, что сказал Николь? "Толчок при вылете ядра разнесёт пассажира в клочья". Я обязан выжить, чтобы найти способ ослабить отдачу. Если богу угодно, чтобы наше предприятие увенчалось успехом, он сохранит меня. Если нет… что ж, не единственный же я физик на весь "Пушечный клуб"! Мастон неотрывно смотрел на него и дышал часто, рвано, с сухими, бесслёзными всхлипами. Барбикен взглянул на наручные часы. — Я должен идти, Мастон, иначе опоздаю. — Куда?! Где?! — яростно взвыл Мастон, как на допросе запирающегося пленного. — В лесу Скерсно, — ответил Барбикен. — В пять часов я должен туда войти, а уж дальше как бог даст… Посмотрим, кто из нас лучший зверолов. Он сказал это безо всякого энтузиазма, даже хмуро. Ему по-прежнему хотелось сперва решить задачу, а потом заниматься другими делами. И председатель в который раз за несколько часов упрекнул себя, что абсолютно добровольно, как нерадивая весталка, отвлёкся от священного огня. Дуэль дуэлью, но наука — выше. Однако пути назад не существовало для человека, желавшего сохранить свою честь. Да и не принял бы Барбикен отсрочки. Когда ненавидишь долго, но не за конкретное зло, а чисто из научного соперничества, чахнуть над тлеющими углями рано или поздно надоедает. — До свиданья, Мастон, — похлопал друга по плечу Барбикен. — Я постараюсь вернуться. Мне необходимо понять, как ослабить отдачу при вылете снаряда. Я не вправе умереть до этого момента, иначе это и впрямь будет изменой нашему славному "Пушечному клубу". А отказаться от дуэли я не могу: наша вражда может завершиться только смертью одного из нас. Не вижу я выхода, понимаете? Не ви-жу! И, выкрикнув это, обычно сдержанный председатель повернулся и стремительно, не оглядываясь, зашагал прочь. Даже со спины весь облик его выражал то, что называют словом "осточертело". Выхода действительно не было: Барбикен и поныне со скрежетом зубовным вспоминал, как отказался выстрелить в новейшую броню, спроектированную Николем. Отговорился концом войны, а затем и просто не отвечал… И Николь, что обидно-то, был прав, назвав его трусом: Барбикен боялся потерпеть поражение и потерять авторитет. Почему так? Может быть, потому, что во время войны скорость жизни не позволяла раздумывать, придавала мальчишеского задору: "А, была не была!" Наступил мир, мозги поостыли, и появилось время для предательской мысли: "А вдруг я всё-таки проиграю?" Опасно позволять себе слишком пристально рассматривать этот вопрос! Как армия Ганнибала, отдыхая в Капуе, потеряла боеспособность, так при тщательном учёте всех вероятностей утратил решимость Барбикен. В конце концов, последняя броня Николя держала конические снаряды Барбикена, как воск — булавки. И вдруг капитан, видя, что её удаётся раздробить круглыми бомбами, с учётом этого придумал действительно непробиваемый сплав? Да, Барбикен проявил неуверенность, отказавшись принять бой. И, хоть сохранил при этом достоинство, очень на себя злился. Он шёл летящим шагом, почти бежал навстречу победе или гибели, пригнув к груди голову, точно атакующий бык. А несчастный Мастон стоял в каком-то отупении, словно смертный приговор судьба прочитала не Барбикену, а ему. Действительно, чем помочь? Как отговорить? Кто на всём свете способен абсолютно без аргументов разубедить давних противников стреляться? "Разве что господь бог…" — подумал Мастон, но это, конечно же, был не самый надёжный вариант. Положиться на случай значило сдаться. А если янки, не щадившие жизни в борьбе с южанами-рабовладельцами, стали думать так, то нечего было и войну выигрывать! Под лежачий камень вода не течёт — и Мастон, словно по наитию, всё возвращался мыслью к тому единственному, кто способен был уговорить развоевавшихся учёных помириться. К тому единственному… к тому единственному… к тому единственному… А ведь есть в Америке человек, который стал для неё единственным. Да и не только для неё — для всего мира! Кто, как не он, смельчак капитан уходящего к Луне корабля, успешно спорил с Николем — и ещё поспорит, и выстоит, и победит?! На митинге Николь не примирился с точкой зрения Мишеля Ардана, но ведь остроумный и стойкий француз обязательно что-нибудь придумает! И, право слово, Ардан будет не одинок — потому что рядом с ним встанет Мастон, своей уже пробитой когда-то осколком головой заслоняя Барбикена от пули. Сейчас отважный и неудержимый француз был для Мастона воистину первым после бога. И пылкий инвалид не дрогнул бы сказать, что, пожалуй, и не "после". Как назло, Мишель Ардан поселился на другом конце города. Мастон бросил взгляд в ту сторону, куда ушёл Барбикен, затем на часы, прикинул время, которое потребуется, чтобы привести подмогу… И понёсся со скоростью пушечного ядра к дому, где француз-триумфатор вкушал заслуженный, но некрепкий сон на твердокаменной американской постели, застеленной простынями величиной с пелёнку.***
Невольно раззадорив себя, Барбикен не следил за временем. Стремительная ходьба, от которой начали уставать ноги, немного отвлекала от пылающего в груди пламени и от мыслей о том, что эта непримиримая вражда встала на пути к решению задачи. Но мир с Николем был невозможен: Барбикен выказал бы себя трусом — вторично! Не говоря уж о том, что Николь обидел его — не столько тем, что обозвал прилюдно невеждой, сколько самим своим сомнением в осуществимости полёта на Луну. И ведь этому скептику удалось в какой-то момент поколебать уже установившееся мнение толпы! Если б не великолепный Ардан с его способностью мгновенно парировать удары… Барбикен сам бы себе не признался ни за что — но на какой-то миг из-за логичных, подкреплённых новейшей наукой капитанских аргументов даже ему идея путешествия человека в космос показалась бредовой, гибельной и невоплотимой. Но во что же тогда верить, к чему стремиться? Ради чего та же наука? Разве можно остановиться в познании, когда есть средства познать? Он ещё не понимал, что искренне, светло и глубоко завидует Мишелю Ардану. Знал только: нужно сделать всё возможное, чтобы этот отважный человек хотя бы ступил на лунный путь невредимым. Поскольку Барбикен не шёл, а практически бежал, не было ничего удивительного в том, что он обнаружил себя остановившимся на опушке леса Скерсно, глянул на часы — и увидел, что ещё только двадцать семь минут пятого. До начала поединка оставалось тридцать три минуты, а точнее — тридцать две минуты сорок пять секунд. Барбикен, хоть и был хладнокровным и храбрым янки, почувствовал себя студентом на сессии. Нет, он не боялся, готовый морально к смерти, а физически — к терпеливому поиску врага. Но избавиться от здорового волнения перед рискованным, ответственным делом было невозможно. Ну и что теперь делать тридцать две… тридцать одну минуту пятьдесят одну секунду? Барбикен вспомнил о записной книжке, но тут же с разочарованием признал, что ничего нового придумать не сможет: он просто не сумел бы сосредоточиться, боясь опоздать. Николь, разумеется, никак не увидел бы его непунктуальности с другого конца леса — но перед собой председатель тоже чувствовал обязанность поступить как настоящий джентльмен. А явиться на дуэль не вовремя — это не по-джентльменски! Будь здесь Мишель Ардан, он бы с обычной своей прямотой заявил, что дикая дуэль, на которой враги охотятся один за другим, заведомо даже и не пахнет джентльменством. Но французу в это время представлялась сквозь зыбкую дрёму мягкая, как пух, кушетка вместо гранитно-твёрдой американской кровати, и Мастон, дыша как запалённая лошадь и чуть не падая, ещё только подбегал к его дому. Некому было остановить председателя Барбикена. Что-то глухо стукнуло, словно упал на траву большой каштан. Барбикен огляделся и увидел мохнатого серого ослика, запряжённого в стоявшую неподалёку тележку. Ослик, заскучав, ещё два раза ковырнул землю копытом и спокойно посмотрел на незнакомого человека. Шевельнул левым ухом. Послышались шаги, и из леса выбрался коренастый старик в синей куртке, такого же цвета потёртых штанах, с топором за поясом и с вязанкой дров за плечами. Ослик потянулся к нему мордой, тихо фыркнул. Старик, сгрузив дрова в пустовавшую до этого тележку, погладил животное по носу натруженной ладонью. — Доброе утро, сэр! — приветливо сказал он, увидев охотника, почему-то надевшего для такой прогулки цилиндр. По мнению дровосека, утро было действительно чудесным: ясное, без единого облачка небо соперничало чистотой с прохладным воздухом, ещё не впитавшим тропическое тепло флоридского дня; взошедшее солнце сияло ослепительно и ликующе, и на опушке леса Скерсно щебетали птички. — Доброе утро, — учтиво кивнув, отозвался председатель "Пушечного клуба". Он не замечал этой жизнеутверждающей, мирной красоты, очевидной для лесоруба, но привык отвечать вежливостью на вежливость. Старик, видя, что задумчивый охотник не намерен развивать беседу, полез в карман, достал половину морковки и дал ослику, который сжевал сочное угощение с аппетитным хрустом. При свидетеле коротать время с записной книжкой и карандашом в руках и с ружьём за спиной было бы совсем странно. Конечно, подумалось Барбикену, дровосек может принять его за писателя: деятели искусства, как и деятели науки, вечно немного не в себе. Но сам факт того, что на него будут смотреть удивлённым взглядом и пожимать плечами, помешал бы сосредоточиться. Барбикен глянул на часы. Двадцать девять минут десять секунд пятого. Через тридцать минут пятьдесят секунд нужно войти в лес. Целых полчаса безделья! Барбикен постоял ещё четверть минуты, подумал… и решительно зашагал к опушке. Эту половину часа можно было провести в уединении под каким-нибудь деревом, краем уха слыша пенье птиц — как алхимик, пишущий трактат о философском камне, слышит привычное бульканье зелий в своих ретортах. Можно было сесть, склонясь над книжкой, и ещё раз попытаться проникнуть в неподатливую тайну. А потом, когда наступит ровно пять, подняться — и крадущимся шагом индейца идти в глубину леса, чтобы найти своего врага. Или быть найденным, о чём ясно скажет звук выстрела — последний звук в жизни Импи Барбикена, председателя "Пушечного клуба". Главное — не забывать смотреть на часы…
