1
6 часов и 8 минут назад
Вот что угодно, но только не примитив, терпеть не могу примитивы: святые троицы, чёртовы дюжины, детей-посланников, стихи и старые вещи, приходящие на помощь в самый неподходящий момент, ну, для меня, вот их не люблю больше всего, это да, даже больше, чем типичные начала и концы, однако сейчас уже не совсем начало, ведь раз: Гаруспик уже прощён и запущен на новый круг, а два — по городу маячит чёрный пучок. Мне нравится наблюдать, как все ожидают Инквизитора, огромного, больше меня, дети, наверное, приписывают ему чрезмерную зубастость и когтистость, заболевшие взрослые видят в разгорячённых снах, как у политика вместо грязных волос комкаются верёвки для виселицы, прочные и тугие, с закреплёнными воском узлами, конечно взрослые видят именно такое, я же сам посылаю им эти сны.
Гаруспик пока здоров, что, вероятно, временно, и от этого я пока что не могу повлиять на то, что твориться под его лбом, то есть я конечно влияю, когда машу крылом или провожу когтём по стеклу, или кончиком клюва, о, шикарный звук, как у всех бегают глаза, когда они слышат его. Я заглядываю к Гаруспику иногда, так, как ночами в окно заглядывает луна, то её целыми месяцами нет, то промелькнёт в уголке серебристый свет — это мой подслеповатый глаз, впрочем, не Гаруспику судить, какой из них слепой, а какой зрячий. У него во снах поезда, резня в товарных вагонах, ладно, это мы опустим, это уже отыграно и прочитано, вот, вот что самое интересное — у него во снах сосны и снег, целые сугробы, вроде ничего такого, но в степи-то сосен нет. Что же за край ему снится, да так, что даже там как-то умудряется приземлится Инквизитор, и её пучок темнее лесной черноты, темнее, чем крючковатые сучья сосен, и глаза сверкают не хуже, чем мои, и Гаруспик что-то говорит.
Хотя это, наверное, оттого, что замечает моё присутствие, а может и не потому, не суть, главное, что в его сне голос Инквизитора такой же, как на яву, в том зале, только от дребезжащего эха дрожат не витражи, а хрупкие стенки сна, Инквизитор, насколько мне удаётся услышать, произносит слово «предательство». Что же, это даже чуть интереснее, чем обычно, чем стропила этой башни, которая даже мне не под силу, чем сложные связи между крупными семьями, чем приезжий Бакалавр, смотрящий прямо, но пока что никак не видящий меня, хотя я специально попадаюсь ему на глаза. Девчонка, то ли Самозванка, то ли её сестрица, конечно, тоже интересная, но она местная, такая же как башня, и это чуть настораживает, и странная, оттого не думаю, что из неё, ну или них, выйдет интересная история, впрочем, мне-то всё равно, что выйдет, всегда можно посмотреть потом. А вот этот дуэт мне приглядывается, и уж не буду уточнять, на какой глаз, зрячий или слепой, опять же, мои глаза — моё дело, отчего-то Гаруспик, если и разговаривает со мной, то смотрит не строго в один из них, а постоянно колеблется, словно догадывается, что видят то оба, но по-разному.
Я вижу тысячи танцев на могилах, нет, сотни тысяч, я серьёзно, не обязательно танцевать на кладбище, чтобы этот триумф назвать пляской, можно просто выразительно посмотреть на портрет с чёрной лентой и уйти, от этого никто не сгорит и ничего не изменится, но я-то всё пойму. Как смотрят дочери на любимых, но ужасно строго воспитывающих их матерей, вот эти выразительные зелёные глаза и вечный вопрос «что?» или даже «я поступаю хорошо?», и ровная спина, и как же хорошо блестит стекло в портрете, хотя мне ли говорить, что хорошо, а что... Мне интересно разговаривать, но мало кто может поддерживать со мной диалог, Самозванка занята сестринскими делами, Бакалавр — детскими снами, вот и приходится нюхать бычью кровь и наблюдать, как какой-то шкет льёт мыльную воду на грязные руки Гаруспика, нет, они не грязные, они насквозь промокшие в крови. Иногда говорят «пергаментная кожа», и вот если пергамент вымочить в крови, будет что-то похожее, такое уже никогда не отмоется от ногтей.
Гаруспик что-то высчитывает, вымеряет, болтает то с Самозванкой, то с Бакалавром, он знает, он всё на свете знает или готов узнать, что же, я рад за этим наблюдать, но такое ощущение, что он чуть-чуть сходит с намеченного пути, такого не бывает ни в одной из попыток, дарованных театром, это странно, я смотрю внимательнее. Где в круге указаны эти бессонные, полные разговоров ночи, эти сны о зиме и о чёрном пучке, и о том, как огрубевшие и испачканные в чернилах женские пальцы касаются пальцев Гаруспика в вечной кровавой плёнке? Где Инквизитор выучивается так выразительно и безмолвно смотреть на окно, так часто повторять «пробить головой небо, пробить головой...», так много говорить о времени и о том, как её пугает его бесконечность и быстротечность, как она рассказывает о своей семье, не через сплетни, а просто, её глаза сверкают не хуже моего якобы зрячего, конечно, не лучше, но даже такая яркость странновата.
Она ведёт какую-то новую игру, танец, и Гаруспик подтанцовывает ей, всему ряду её идей, сперва неохотно, только во странных лесных снах между сосен и огромных сугробов, потом активнее и активнее, и вот уже она его ведёт, а не он. Инквизитор чуть ухмыляется со всех его движений, иногда слишком неловких и дерзких, больше подходящих мальчишке, чем Гаруспику, предсказателю, толкователю, тому, кем он себя считает, впрочем, мой взгляд однобок, смотрит не совсем прямо, даже в корне наоборот, и я не смею судить. И пальцы по грязным рукам, и то, как тонкие губы Инквизитора делят сложное слово на слоги: «тин-кту-ра», и как в который раз восходит луна, эй, не забывайте, что их количество ограничено, что пока вы шепчетесь вдвоём, я шепчу на ухо тем, кто у вас под крылом, да, уже у вас, что же, если вы решаете объединиться — пускай, Марк, наверное, одобрит и такой показ.
Пока мясник танцует с кровью, двое больных и почти что умерших влюблённых танцуют в Соборе, среди коек и разодранных грязных матрасов, среди железа и скрипучих панцирных сеток, стрелки грязного и вечно мокрого пола, хочется думать, что это просто вода, капающая с протекающей крыши, ну что же, хочется — думай, я же не могу запретить. Влюблённые тянут друг другу руки в росчерках от грязи и с чёрными месяцами ногтей, смелей, смелей, времени мало, они еле-еле перелезают через ещё более вялых соседей, у юноши открытый гнойник на виске, никто отчего-то не дезинфицирует ему простую, бытовую и неглубокую рану, у девушки же волосы слипаются в один плотный и жаркий комок. И эти двое, разгорячённые жаром песочной болезни всё ещё касаются щёк друг друга, все ещё целуются в потрескавшиеся и изодранные губы, слишком горячие, чтобы не обжечься. И их час совсем близок, они оба практически не чувствуют боли, только жар и шёпот песка, пересыпающегося в груди, она говорит ему: «посмотри...», хотя, скорее хрипит, и он смотрит, смотрит на её лицо одним долгим, прямым, совершенно не танцующим взглядом.
Я моргаю, предположим что слепым глазом, и влюблённые одновременно рушатся на кучу грязного тряпья, куда решают сползти, кому-то покажется это романтичным, кому-то — ужасным, мне же не кажется, я всё вижу таким, как оно есть. Гаруспик проводит какие-то исследования, которые больше теряются в распущенных смольных волосах и небольших седых прожилках на висках, почему-то у них нет такого «посмотри», и иссохшие ладони только крепко сжимают друг друга, у них совершенно иной танец, я моргаю хоть зрячим, хоть слепым, хоть обоими глазами сразу и сколько угодно раз — и он продолжается, но не нарастает. Слово «тинктура» уже должно смениться на «панацея», но отчего-то никак не меняется, Бакалавр трясёт перед Гаруспиком какими-то бумагами, а тот спутан, говорит, что запутан, я усмехаюсь в клюв, только я понимаю, что он имеет в виду не происходящее в городе, или не только это, а ломкие тёмные волосы, кстати, довольно длинные, никах не пойму, как их можно так завернуть в пучок.
И всё как-то стопорится, останавливается, только тёмные ресницы и полуприкрытые карие глаза, только шорох порошка о старую баночку из-под монпансье, только голос Гаруспика «я мало что понимаю, отчего-то мало что понимаю» и жёсткое: «нужно понять, нет, понять и делать, иначе небо пробьёт твою голову», и таким тихим шёпотом, что даже мне не слышно, Инквизитор рассказывает ему секреты. Я не предполагаю, откуда она знает то, что знать способен только он, Гаруспик, видимо в стремлении к своей сепарации обрезает слишком много держащих ниточек, что же, это её воля, главное — не упасть. Они расстаются, и один мой глаз видит, как Инквизитор получает пулю между лопаток, другой — как Гаруспик рыдает на руинах родного города, я знаю, что может быть и так, и эдак, и только время покажет, что будет снова, именно снова, а не в конце, конца-то нет, ведь
«время не пляшет — у времени кома».