Человек

      Когда я оказался внизу, то увидел, как Улга и Стур склонились над Багой, а Сухэй ходил кругом, сжимая в руке найденную палку и веревку. Они походили на растерянных девок, что впервые оказались рядом с роженицей, не зная, что от той ожидать. Мое присутствие вдохнуло в них веру, точнее надежду, что им не придется вправлять ногу самим. Удивительным образом все решили выбрать меня в вожаки. Но я таковым не был. Вожак должен вести стаю к добыче и укрытию, а для этого он должен хотеть жить.         Я расталкиваю их, без слов ухватившись за покореженную ногу, резко дергаю ее в том направлении, которое мне казалось верным. Бага завопил, в то время как остальные сложили ему свои руки на плечи, словно желая разделить его боль. Боль и правда может объединить даже врагов.         Бага смотрит на меня и тяжело дышит, пока я привязываю его изуродованную ногу к доске. Я вижу на древесине знакомый узор: темные пятна, расплывшиеся по пожелтевшей поверхности. Наверное, это часть одной из бочек, в которых перевозили провизию. На рудниках тоже надо что-то жрать. Мы таскали туда даже выпивку для военного состава, который сторожил таких, как эти, выродков, пока те, во славу и величие Синторы, добавили железную руду. Сюда можно было доставить все, если у тебя были деньги, и это могло сделать мерзкую жизнь в этом месте чуть приятнее. Мясо, овощи, пойло, табак и даже тин. Его дурман помогал не так быстро сходить с ума. Только баб сюда никогда не возили. Кто его знает, почему. Может быть, у нашего капитана еще были остатки человечности.         – Кто его потащит? – я закончил с ногой и задал вопрос, который мог бы и этих скотов сделать чуть более человечными.         С плеч Баги пропали руки, а лица сочувствующих отвернулись в другую сторону. Тащить на себе раненного в такой холод, не имея провианта и даже не зная, сможем ли мы его раздобывать за все эти дни – верная погибель. Никто из них не был человеком.         – Найдите ему палку подлиннее, пусть опирается на нее, – я все еще смотрел на Сухэя, ощущая странный болезный укол в сердце от того, что и тот не попытался предложить свою помощь. Он нервничал, но молчал. Я понимаю, что он поступает разумно, но почему-то мне хотелось верить, что он другой.          – Мы спустимся вниз, – я махнул в ту сторону, где ранее с вершины заметил лес, – там попытаемся разжечь огонь.         Я вижу растерянность на их лицах. Сухэй все еще продолжает оборачиваться назад, будто надеется, что кто-то еще способен вылезли из-под завала. Но никто из них не предложил попробовать поискать остальных. Слишком опасно.         Наверное, сейчас мы походили на те черные точки, что вышли из леса. Мы сбились кучей и медленно двигались прочь от гор. Бага ковылял последним, найденная палка не сильно помогала ему поспевать за нами.         Чем темнее становилось, тем сильнее лютовал холод. Но сейчас я был ему рад, потому что, когда двинулся в путь, понял, что палец на моей ноге сломан и только мороз помогал притуплять эту боль. Нога медленно немела.         Мы идем, и я чувствую их волнение. Я знаю, что сейчас они думают над тем, сможем ли мы развести костер, сможем ли найти еду, сможем ли не нарваться на медведя или волков, сможем ли пережить ночь, а за ней еще одну и еще. Они хотели жить, храня в своем сердце надежду на будущее. В моем сердце хранились только воспоминания, поэтому я был единственным, кто обернулся на горы перед тем, как скрыться в лесу.         Ветер поднял снежную пыль, вращая ее над землей, словно дети, что крутят палкой по воде, наблюдая, как в той образуются водовороты. Темнота скрыла заостренные верхушки, но зато теперь отчетливо виднелась чернота там, откуда сошел пласт снега, обратившийся в лавину. Она легла надгробной плитой на тех, кому повезло меньше нас. Черные точки достигли ее края. Они суетливо перемещались, то пропадая, то вновь возникая сквозь снежные вихри. Что-то или кто-то рыскал в поисках погребенных.         – Может быть, это люди из нашего отряда? – Сухэй тоже обернулся и всматривался туда же, куда и я. – Они услышали сход лавины и направили за нами спасательный отряд?         Я смотрю на него. Мы не были элитными бойцами. Многие из нас даже меч держали неправильно. Нас набрали для грязной работы, просто идти следом за конвоем и убивать, как сумеем тех, кто попытается сбежать. Неужели Сухэй думает, что наши имена внесли в хоть какие-нибудь списки? Мы – отработанный материал, расходник.         Кажется, он понял все по моему взгляду.         Я еще стою какое-то время, вглядываясь в темные пятна у подножья горы, пока не понимаю, что все ждут меня. Сейчас я им нужен.         – Пока будем идти, сдирайте кору с деревьев, собирайте траву, мелкие ветки. Все, что способно легко загореться.         Я наклоняюсь, чтобы подобрать камень и чувствую, как кружится голова. Я голоден и устал, но не представляю, что в этом лесу способно был бы нас накормить. Сезон был не подходящий. В равнинах уже сошел снег, но тут он еще валялся клоками, как мех после линьки. Еще ничего не цвело и уж тем более не плодоносило. Даже если бы со мной был лук, я бы ничего не смог подстрелить. Я не был охотником, просто когда отправился сюда, услышал, что им требуются лучники. А мне нужна была эта работа. Если бы я пришел только с ножом, то меня бы не взяли. Таких голодранцев у них хватает. Поэтому я украл лук у подвыпившего охотника, столкнув того в канаву. Мне не нравится то, что я сделал, но я хотел есть, спать на постели и что-то делать. Мне нужна была любая работа, потому что это занимало бы мои мысли, и я бы не думал о ней.         Я выбрал место для костра и ночлега рядом с валуном, чтобы тот прикрывал наши спины от ветра. Все одобрительно закивали, и только Сухэй, кажется, понял, что я переживаю не столько за ветер, сколько за то, что не желаю поворачиваться спиной к тому, что мы видели.         Мой отец любил рассказывать мне о духах и демонах. Ему нравилось, как я дрожу от ужаса, и он точно знал, что я потом долго не смогу заснуть. Он считал, что таким способом делает из меня мужчину, но он не знал, что я и так никогда не мог нормально спать в нашем доме. Потому что самый страшный из демонов жил под одной крышей со мной. Когда я был совсем ребенком, то тихо плакал в подушку, надеясь, что мои слезы вернут мать. Я верил, что она смогла бы успокоить меня, и тогда мои глаза закрылись бы, и я уснул. Отца это злило. Он раз за разом повторял, что мать нас бросила. Но я не верил. Тогда он бил меня, чтобы я заткнулся и не мешал ему своими рыданиями. А однажды, когда он снова напился, а я долго ворочался в постели, он вдруг засмеялся. Злобно и не по-человечески, как хохочут шакалы в ночной пустоши:         – Она не вернется, даже не надейся, потому что я ее сожрал.         В этот раз я ему поверил.         Спустя какое-то время нам удалось высечь искру и накормить огонь соломой, прежде чем тот превратится в дым. Костер оживил нас. Мы забивали пустые желудки комьями снега, будто это были круглые и румяные лепешки, и Улга ел больше остальных. Он жадно заглатывал белые комки, стараясь зачерпнуть снег раньше других, будто его могло не хватить на всех.         – Нам нужно найти способ поймать хоть что-нибудь в этом лесу, – Улга покосился на мой нож.  – У нас нет с собой оружия, только у вас двоих.         Меч Сухэя был в ужасном состоянии. Он и прежде не походил на оружие, способное выдержать более пяти ударов, а теперь и вовсе, погнутый и искорёженный, был пригоден только разве выдавать искру о камень.         – Ты же охотник? – Улга кивает в мою сторону. Я отрицательно качаю головой.         – Значит, мы все тут сдохнем, – говорит Стур.  – Сколько нам еще идти?         – Дня три-четыре, – я смотрю поверх их плеч, туда, где должна быть река, за лесом.         – А там что? – Улга зачерпывает ладонью очередной снежный ком и обламывает с ветки сосульку. Он жаден даже до замерзшей воды.         – Деревня.         – Если тут рядом деревня, то, значит, в этот проклятый лес должны ходить охотники, – оживился Стур         – Люди сюда не ходят.         Я не стал рассказывать им о суевериях и о том, почему ту реку назвали Двусторонкой. Я догадывался по амулету на груди Сухэя, что они могут верить в подобное. Я и сам верил, что такое возможно, но только мне давно уже не было страшно. Я больше опасался засыпать рядом с ними, чем угодить в пасть чудовищ. Как только эта тройка поймет, что сможет выбраться самостоятельно, они быстро из воров сделаются убийцами. Наверное, стоило покончить с ними и продолжить путь с Сухэем, но я не мог. В отличии от своего отца, я не питал злобы к тем, кто мне не сделал ничего дурного, а без нее я не умел убивать. И это выводило из себя моего отца. Как, впрочем, и все что я делал или не делал. Я всегда был его разочарованием, и он стал моим ужасом. Но моему отцу было этого мало. Ему всегда было мало, потому что он походил на проклятую бездну, не имеющую ни начала, ни конца. Она была чернее любой безлунной ночи, и туда затягивало все, что имело хоть капельку света. Почему он так поступал? Я не знаю. Наверное, ему безумно хотелось понять, что такое счастье и любовь, но он был способен только уничтожать все то светлое, что было в людях. Перемалывать это в своих мерзких жерновах злобы.         – Нам нужно поспать, – я отворачиваюсь и ложусь набок, подставляя этим ублюдкам свою спину. Пусть видят, что у меня нет страха перед ними.