Человек

      Кажется, я все же дышу. Хотя дыхание что-то прочно держит внутри ребер. Как тогда, когда я впервые ее увидел. Единственное светлое пятно в моей жизни. Теплый образ, что согревал сильнее пропахшей потом одежды. Ничто не держало меня на этой земле так прочно, как ее нежный взгляд.         Жаркая ладонь с тонкими пальцами прижимается к моей щеке, она опаляет, и мне хочется потонуть в этом чувстве, но я кашляю и отрывая глаза. Красные сгустки расплываются на белом снегу, я делаю вдох и пытаюсь пошевелиться. Все тело сковано и готово сдаться, но я приказываю ему сжимать пальцы, дергать руками и отталкиваться ногами. Я словно оса, застрявшая в сладком меду. Что-то впивается в низ позвоночника, боль такая нестерпимая, что я слышу собственный вой, и снег вновь залезает в мой рот и забивается в ноздри. Я кашляю и продолжаю двигаться, бьюсь о прочные снежные стены, пока мои пальцы не начинают ощущать холод ветра. Они пробились на поверхность, вылезли сквозь толщу завала, оставив меня под ним. Я дергаю руку обратно и снова вверх, и так до тех пор, пока вокруг нее не становится достаточно свободно, чтобы попытаться просунуть в образовавшуюся нишу лицо.         Я вижу небо. Надо мной толща скомканного снег и тяжелые серые облака. Они по-прежнему прочно держатся за горы и наблюдают за крошечным человеком, смотрящим на них сквозь узкую щель в снегу. Там воздух, там звуки, там свет. Моргаю – вокруг лишь тишина и холод.         Я пытаюсь оттолкнуться ногами, чтобы продвинуться к поверхности, но мое движение приводит лишь к тому, что снег проваливается, и я отдалялась от неба. Замерев, как охотничий сокол, которому на голову надели клобук, я прикидываю свои шансы. Медленно ощупываю ступней пространство вокруг. Впервые за всю жизнь удача обратила на меня свой взор. Я уперся во что-то твердое и осторожно подтолкнул себя вверх. Пятно света приблизилось, а рука на поверхности смогла начать поиски за что зацепиться. Все попытки были тщетными, пока локоть не уперся в толщу снега. Я тяну свое тело, чувствуя обжигающую боль. Она искрит в глазах яркими всполохами, пока ледяной воздух не опаляет мое лицо. Я вдыхаю его, и мне хочется хохотать, как это часто поступал отец, когда его руки погружались в тушу мертвого животного. Поэтому я молчу. Делаю последние усилие и вытягиваю себя полностью из объятий сошедшей лавины.         Сначала мне казалось, что нет ничего, кроме снега. Но потом вижу, что то тут, то там торчат доски, камни, какие-то изодранные лохмотья. Я стою на коленях, сплевывая остатки крови во рту, и только тогда ко мне возвращается слух. Людские голоса заставляют меня наконец встать на ноги, и я совершаю первые шаги. Когда нога проваливается по голенище сапога, меня охватывает страх. Я вижу эту синеющую бездну, куда затянуло ногу, и жду, когда она снова меня поглотит. Я не боюсь смерти, но не хочу, чтобы она была такой.         – Виз! – разносится крик Сухэя, но вместо радости услышать свою имя я заливаюсь злобой, потому что боюсь, что этот звук снова спровоцирует лавину.         Мелкий ублюдок хочет похоронить меня заживо, потому что не прекращает кричать. Я набираюсь храбрости и ступаю еще раз, затем еще и еще, пока, наконец, не спускаюсь на плоский участок земли.         Их четверо. Сухэй, которого пощадили боги, – он совсем не пострадал, не считая изодранной кожи на руках и лице, – и трое преступников. Они сидели, злобно щеря свои пасти на нас. Мелькнула мысль, что стоило бы их убить, пока они не додумались до этого первыми, и, кажется, они поняли это по моему взгляду.         – Я больше никого не нашел, – сообщает Сухэй, трясясь от холода, но крепко сжимая в руке покореженный меч. Он старается выглядеть мужчиной, но его колени дрожат, а пальцы впиваются в рукоятку оружия с такой силой, что становятся белее снега.         Я коротко киваю и снова смотрю на преступников, только сейчас заметив, как у одного из них неестественно вывернута лодыжка.         Он смотрит на меня и знает, что я думаю по этому поводу. Если мы хотим выжить и выбраться отсюда, то никто из нас не станет тащить его на себе. Я делаю шаг вперед, нащупывая на правом боку чудом уцелевший нож отца, и вижу, как остальные расползаются в сторону. Животные чувствуют, когда стоит отступить. Я ощущаю в своей ладони до боли знакомую рукоятку, оплетенную кожей, и останавливаюсь.         «Ты меня ненавидишь, маленький выродок, – звучат в голове слова отца, – но ты – моя кровь, моя плоть, и как бы ты не отрицал, я всегда буду твоей частью. Ты такое же чудовище, как и я»         Я с трудом сажусь рядом с изувеченной ногой преступника. Даже если ее вправить, закрепить за палку, он все равно не сможет преодолеть весь путь. Если я правильно понял, где мы, то идти нам несколько дней. Это не очень много, если есть теплая одежда, еда и здоровые ноги. Я борюсь с навязчивой мыслью прекратить страдания этого бедняги.         Я смотрю на его лицо, вижу на щеке выжженный знак, который ставят всем ворам. Оглядываюсь на остальных, примечая точно такие же и на их лицах.         Они – грабители или мошенники, но убийца среди них только я. И, кажется, они это чувствуют, как чувствуют звери, что один из них безумен и пахнет чужой кровью. Но как бы не был силен волк, стая шакалов способна его задрать, стоит тому только отвернуться. И я буду глядеть в оба, за каждым из них, и это они тоже чувствовали.         – Как твое имя? – спросил я.         – Бага.         Мой отец занимался забоем свиней, и я ненавидел, когда он давал им имена, потому что считал, что с именем скотина обретала неположенную ей душу и тогда мне становилось еще невыносимее видеть, как отец нацепляет туши на огромные крюки. Поэтому я спросил, как зовут остальных.         Бага, Улга и Стур.         – Вправьте ему ногу и найдите к чему ее примотать.         – Он сможет так идти? Нам же надо убираться отсюда?         Я встал и развернулся, направившись к горе и не обращая внимания на вопросы Сухэя. Никто из них не знал, что делать и не понимал, где находится. Я сам имел смутное представление, и мне надо было забраться повыше, чтобы понять, куда нас занесло. Я не решился карабкаться по скатившему со склона снегу и выбрал откос, который остался не заваленным.         Проклятый холод.         Пальцы с трудом цепляются за камни, все тело снова обращается в сплошную боль. Я подтягиваюсь и залезаю на выступ, приподнимаю край изодранной куртки и смотрю на свой бок. На нем темнеет огромное, налитое лиловым цветом, пятно. Бывало и хуже, когда отец избивал меня. В нем всегда было столько жестокости, что я чувствовал приступы удушья, даже просто от того, что он заходил в дом. Мы жили вдвоем, отец сказал, что мать бросила меня, а остальным родственникам нет никакого дела до такого куска дерьма, как я.         «Есть только ты и я,» – повторял отец, скалясь и опаляя мое лицо дыханием, пропитанным винными парами.         Я не знал, почему меня бросила мать, но точно знал, что это из-за него. Потому что его ненавидели все взрослые вокруг. А дети боялись и обрушивали свой страх кулаками на мое тело. Нас не любил никто, даже служитель храма. Он проповедовал, что все мы – творения богов, целовал детей в лоб и пожимал мужчинам руки, но не желал приближаться ко мне.         Я опустил куртку, пригладив потрепавшийся мех на ее краях, и зацепился за очередной выступ. Когда мои руки вытянули меня так, что глаза оказались вровень с поверхностью, я не сразу понял, что увидел. Нечто темное лежало, придавленное краем сошедшего снега. Оно походило на истрепанный половой коврик, почерневший от грязи и покусанный собакой. Вокруг него растеклась и вмерзла в камень темная лужа, а сам кусок, вероятно, лошади, начал уже покрываться инеем.         Хреново.         Я вытянул свое тело наверх и уставился на останки. При детальном рассмотрении я понял, что это часть человеческого туловища. Но расстроило меня не это, а то, что другую часть кто-то сожрал. И эта была вовсе не стихия, а тот, у кого есть клыки и когти. Волки бы не оставили часть туши, расположились бы рядом с ней, пока не обглодали все мясо до самых костей. Да и откуда они тут? Значит, оставался только горный кот. Я настороженно оглянулся, но не нашел ни кота, ни его следов. Что ж, даже ему понятно, что нет смысла тут оставаться.         Я подошел к краю уступа и посмотрел в даль. Как и предполагал, мы на середине пути. Чуть ниже по склону начинал чернеть подлесок, переходящий в лесозону. Там снега уже было значительно меньше. Виднелись даже проплешины с травой. Возможно, найдется из чего развести костер. Нам нужно пройти тот участок, чтобы добраться до реки Двусторонки. За ней уже будут люди, небольшая деревушка, название которой я даже не знаю.         Я окинул взглядом все пространство, что позволял разглядеть туман. Ни много, ни мало несколько дней пути. Мой взгляд зацепился на черные точки, отделившиеся от края леса. Они двигались группой в сторону гор. Звери? Навряд ли волки, те редко заходят в горы. Может быть, олени или кто тут еще водится? Я понятие не имел, а разглядеть их не было возможным. Что бы это ни было, сейчас оно не так опасно, как холод и где-то рыщущий горный кот.         Я развернулся и начал спуск.