Взываю к тебе

Данила-мастер, Данила-свет-мой-зеркальце, предподгорный мастер без горы и горя, ювелир человеческой плоти и крови, ткач разорванных жизней, сшивающий начало и конец истории так, будто видит ее наперед, будто знает каждый шаг, еще не сделанный. Где твоя медная шкатулка, мастер, где твое приданое, выкрученное, вырванное, выдворенное из злогучих язвенных будуаров далекой отсюда столицы? Нет тебе покоя, мастер, наполненная-напоенная твириновыми змеями земля отравляет тебя, наводит проклятые сны, мучает мороками и видениями о жизнях людей, еще не спасенных и уже не желающих спасения.  Ты пьешь жар, вытекающий из сердечных жил, исцарапанными пальцами подвязываешь одну судьбу к другой, ломаешь иглы, осколками заполняя пузатые бутыльки, и копишь их внутри себя, копишь, копишь. Кровь плещется под ногами, ручьи собираются в реки, запитывая высыхающую степь, травы растут от большого к малому, от высокого рокота к низкому воркотанию, от надрывной степнячьей песни к последнему удару полуночных часов. Собор возвышается над тобой: гора, горе, Город, гордость — вот оно, вот от каких проблем ты бежишь, от каких вертких змей скрываешься, какого решения желаешь избежать. Звон вокруг стоит невыносимый, пахнет чем-то дымно-гарким, гадким, горьким, ты едва проснулся, что-то внутри тебя шепчет: «Данила-мастер, внемли, вот твой первый день». Колокольный бой отмеряет шесть, девять, двенадцать, двенадцать, двенадцать, девять, снова шесть ударов. Ты тянешься, пытаясь нащупать саквояж — в прошлый раз ты искал совсем другое. Ты вытягиваешь часы на цепочке — картинка рябит; — достаешь пистолет, письмо, острый скальпель с серебряным отблеском на кромке. Каждый раз получается новая история, ты не видишь среди линий разорванного гобелена нужный путь. Медная шкатулка оттягивает руку, нет у нее ни замка, ни паза, ключом ее не отпереть, не сточить края ножом, не взвесить ее содержимое, не понять, что же ты принес с собой. Приданое твое, Данила-мастер, лежит там, может? То приданое, которым платят за вход в чужую и чуждую тебе семью; то, чем стоит ублажить немилосердную к посторонним степь; то, что самое собой послужит как пригласительный билет. Саквояж твой пуст: день только занимается, первый день, славный день, ни осколков сердечных еще нет, ни змей. Только сон странный брезжит на отдаленных границах разума, страшный сон, суматошный сон, глупый сон про гору из множества сваленных с могил камней и траву, растущую промеж них. Ты делаешь первый шаг от дома и слышишь, как далекая степь тебя зовет.