Семья

Это была одна из удивительно тихих ночей. Непозволительная роскошь в их положении, впрочем, все были преимущественно довольны. Элемар наблюдал из своего угла как Джахейра отчитывает Минска, Астарион спорит с Гейлом об использовании найденных ими в хранилище волшебного магазина свитков, а Шэдоухарт неловко мнется недалеко от Изобель с Эйлин, все еще не решаясь обращаться к ним за советами. Совсем скоро они разойдутся спать. Совсем скоро Элемар останется один на один с внешней тишиной и внутренним буйством голосов. С приходом в город его воспоминания периодически приходили к нему яркими всполохами. Все о служении Отцу, в основном, это заставляло его душу содрогаться и скручиваться в религиозном трепете. Вина, стыд, боль, страх, жажда - все в одном флаконе, в его черепе. Скреблось, билось и выло. Скелеритас говорил ему, что он еще может все исправить. Убив сестру, он вернет любовь Отца. Любовь и покровительство, ласковую удавку вокруг шеи - разве это не то, о чем он мечтает? Он был счастлив. Он был рад служить Отцу. Его тяга к разрушениям обретала смысл и цель, его любили за то, что вызывало отвращение у других. И все же пустота оставалась. Было что-то иное в его расколотом сознании, кроме нужды в похвале Баала. И Элемар не мог дать этому имя. Он ни разу не вспоминал чего-то, не связанного с временем в культе, однако иногда всплывали вещи, заставляющие его сомневаться. Элемар не знал, как на это реагировать. Он злился, ненавидел себя из прошлого за моменты слабости - вот корень его беды, вот, когда он открыл дверь позору перед Отцом в свою жизнь! Он ненавидел этого эльфа в своем прошлом, но не мог не думать. Лунные Башни оставили его в смятении больше, чем открытая готовность нового эрцгерцога Врат Балдура помочь ему. Элемар тряхнул головой и вынырнул из потока. Он почти задыхался в помещении и решил вылезти на крышу Эльфийской Песни, в конце концов, он там никому не помешает, если вдруг начнет подвывать вслух и пытаться выдрать себе волосы от головной боли. На самом деле, крыша таверна и не была крышей в привычном понимании. Кто-то разложил там подушки и расписной ковер, иногда Элемар находил там выдохшийся кальян и пустые бутылки вина. С крыши открывался прекрасный вид на ночной город. Элемар вздрогнул и инстинктивно потянулся за отсутствующим мечом, когда его привычную панораму загородила темная фигурка. Он убрал руку и тихо рассмеялся, поняв, что это Изобель. Женщина проводила молитву Селунэ, наверное; ночное небо был как раз чистым и безмятежным, луна висела над их головами огромным белым диском. Она обернулась, услышав его, и помахала рукой, улыбаясь. Элемар подошел к ней, глядя вниз на городские доки. — Напоминает нашу первую встречу, — сказала Изобель, убирая карманное зеркальце в сумку на боку. В воздухе все еще витал запах молока и благовоний. — Было чуть более мрачно, — ответил Элемар, поворачиваясь спиной к городу и усаживаясь на перила, — хотя, может, сейчас все так же мрачно, просто без теней. Элемар удивительно беззаботно раскачивался, сидя на перилах, не волнуясь о каменной плитке в нескольких футах под ним. Элемар иногда думал о том, как чувствуется падение. Как тело обретает легкость за секунду до того, как взорваться болью, как голова теряет все мысли и шепоты за секунду до того, как захрустеть и расколоться как спелый арбуз, разлетаясь сиреневато-алой жижей по брусчатке. Он посмотрел на Изобель, ее лицо было освещено луной, к которой Элемар сидел спиной. Идея оказаться лицом к свету Селунэ казалась ему почти забавно-кощунственной. — Тяжело вернуться? — Спросила Изобель, её голос был тихим и мягким, как успокаивающая смесь меда с молоком, как изобилие и процветание, но её слова разлили яд в душе Элемара. Было ли ему тяжело? Был ли он рад? Проводив Гейла к святилищу Мистры, Элемар тогда отвлекся на алтарь, посвященный всем Богам и вспомнил об Отце, и тогда божественное откровение расползлось по его телу как высшее удовольствие и страшнее проклятие. И он был счастлив. Однако увидев Орин, услышав её угрозы отобрать у него кого-то ценного, он почувствовал... отвращение, даже жалость. Орин безусловно была прекрасной в своём безумии, родной в своей религиозной экзальтации. По сравнению с ней его нынешние спутники казались людьми совершенно другого мира, слабыми и тратящими жизнь на глупости. Но почему-то они были счастливы, барахтаясь в потоке их бесцельной жизни, напрасно стараясь грести против течения. Свобода — такое глупое и ненужное понятие. Разве оно достойно таких жертв и усилий? Разве это высшая цель их существования? Да и разве высшая свобода не в служении? Элемар смутно помнил свое время в культе - хлюпающее полотно из заплаток, пропитанных кровью. Однако Отец ведь любил его... Любил его за все то, что остальные считали мерзостью, за то, каким он был создан по подобию Отца. — Знаешь, я иногда вспоминаю, — Элемар неопределенно помахал рукой в воздухе, — вспоминаю, что делал до того, как дорогая сестра засунула мне червя в глаз. Как... как мы, Горташ, генерал Торм и я, собирали детали этого плана. Так странно, что я помню моменты из Лунных Башен гораздо четче, чем служение Отцу. Он прикусил щеку и опустил голову, глядя себе под ноги. — И я не могу перестать думать про того эльфа, которым я был в Лунных Башнях. Про эльфа, который нашел в своей душе... сомнения. Слово отдавало горечью греха на языке. — Я наблюдал за ним, за твоим отцом. Кетерик мог казаться безразличным и почти холодным, но каждый раз, когда упоминали тебя, я видел этот всплеск эмоций в его глазах. Элемар посмотрел на Изобель. Ее лицо ничего не выражало, но кончики ее пальцев слегка подрагивали, будто бы она действительно хотела, чтобы он продолжил. — Мой Отец создал меня быть идеальным сосудом для его воли. Он любил меня. Он любил меня, когда я нес в мир его нечестивое благословение. Я так старался, чтобы быть окутанным этой любовью как теплым кровавым коконом. Элемар до боли сжал перила. Его виски пульсировали, а к горлу подкатывала тошнота. — И Кетерик любил тебя. Хотя ты сбежала и помогала арфистам, хотя ты ненавидела его и никогда бы не простила ему пленение Эйлин. Ты была... Ты была плохой дочерью. Элемар почувствовал, что его тело бьет мелкая дрожь и что-то жжет в глазах, но не мог остановиться. Слова хлынули болезненным потоком, который он был не в силах сдержать, как будто ком, застрявший в его горле и заставляющий задыхаться полез наружу со всей желчью и болью. — Я презирал тебя. И я хотел презирать Кетерика за слабость и за глупость. Как он мог быть так зависим от родственной связи, когда ты была откровенной неудачей в его кровной линии! Элемар почувствовал как будто его внутренности выворачивают наизнанку, будто в плоть впивались ломающиеся кости, будто натягивались и лопались жилы, будто в спелый гранат сердца с хлюпаньем и мягким хрустом впивались пальцы и разрывали его на части. Раскаленным железом мысли жгли мозг, а слова - язык. Это было почти как обещанное превращение в Убийцу, но бездумного, неспособного обрести контроль ни над болью, ни над жаждой крови - как раз для такого слабого и жалкого разочарования как он. — И все же... И все же я не мог перестать думать, это ли любовь родителя к ребенку? Безусловная? Элемар обнял себя и согнулся, глядя широко раскрытыми глазами в пол. — Я был хорошим сыном, я был очень хорошим сыном, так почему Отец никогда не любил меня так? Почему, когда я должен был заслужить любовь молитвами и болью, где-то там была ты, неудача, слабачка, проблема, которую любили просто за то, что ты была жива?! Элемар сорвался на крик и осел на пол, все еще сжимая пальцами свои плечи. — А теперь я — разочарование, ничтожество, поганое отродье, осуждённое на бессмысленную жизнь без цели... Элемар вцепился себе в волосы, больно дергая пряди и слегка раскачиваясь на месте. Его голос затих, опустившись до смеси беспорядочного религиозного бреда, слез и смеха. Он чувствовал подкрадывающуюся тьму. То чувство, которое накрыло его в землях Шар, чуть не заставившее его создать прекрасный в своей жестокости алтарь убийства из Астариона. Элемар помнил эпизоды потери контроля раньше — коктейль из благословения и экстаза. Но теперь он чувствовал... страх, незнакомое, постыдное ощущение. Элемар не беспокоился о случайных жителях этого города, нет, он знал, что наказания Баала строги и изощренны. Он боялся навредить тем, кого он посмел полюбить больше, чем Отца. Это осознание опустилось ударом по затылку, заставляя жжение в глазах усилиться и пролиться чем-то солёным на его щеки — солёным как кровь, но гораздо более... чистым. На плечи Элемара вдруг опустились руки. Он дернулся как дикое животное, но у лунной жрицы была на удивление сильная хватка. Он поднял голову, беспокойно вертясь, пока Изобель не сняла перчатку и не положила ладонь на его щеку, заставляя его остановиться. Её рука была мертвенно-холодной, но отчего-то разливалась вязким успокоением по телу. — Тихо-тихо, смотри на меня, Элемар. Я здесь. Элемар рвано рассмеялся, глотая слезы. — Действительно, как кипячёное молоко и жидкий мед, — пробормотал он. Изобель улыбнулась. Её поцелованное светом луны лицо было чётким и бледным на фоне бесконечно вертящегося витража красок. У неё были родинки на лице, маленький нос и тёмные губы — то ли от состояния посмертия, то ли от краски. — Родственные связи нередко ставят нас перед выбором, Элемар, — тихо сказала Изобель, — мы можем безоговорочно подчиняться, пытаться спасти родную кровь или закрыть глаза на то, что они делают. Мы можем сбежать и забыть, или встать и постоять за себя. Изобель наклонилась чуть ближе и обняла его, Элемар подумал, что так, должно быть, могла бы обнимать мама или старшая сестра. Ему вдруг стало так горько и больно — за того ребёнка, которым он был, за того подростка, которым он попал в храм, за того мужчину, каким он вырос. — Никто не скажет тебе, какой путь правильный, — это твоя жизнь. Но ключевое слово здесь — твоя. Мы рождаемся и несем в себе наследие семьи - будь оно благим или проклятым. Но мы не обязаны посвящать ему свою волю и жизнь. Женщина успокаивающе похлопала его по спине. Элемар затих, наконец подняв бессильно висящие руки и осторожно обняв её в ответ, как будто боясь сломать эту хрупкую иллюзию мирной гавани и тишины. — Я скажу тебе единственное, что я знаю точно. Кровь сильна и дарует мощь и благословение, таким как ты, дитя Убийства. Однако любовь — это не инструмент власти. И иногда мы находим семью за пределами кровных уз.