Способность чётко следовать

Мы — спина к спине — у мачты,

против тысячи вдвоём!

Сердца трёх, Джек Лондон

Пол в зале был тонкий, скрипящий, почти картонный, так что под ногами чувствовались гипнотически ритмичные повторяющиеся вибрации. Звонкий голос музыканта и густой громкий звук из колонок мерно отдавались прямо в сердце, переворачивая внутренности и заставляя грудную клетку мелко подрагивать. Так или иначе последние несколько лет директору по долгу своих организаторско-продюсерских дел приходилось появляться на каком-нибудь концерте почти каждый день.  Но в первый раз в жизни у него от живой музыки тряслись и мягко подкашивались ноги. Какая-то очень большая часть его жизни, связанная с восприятием музыки, разделилась на до и после этим хлипким деревянным полом в тёмном, укрытом звёздами небольшом библиотечном лофте. Возникло ощущение, будто в душе откуда-то поднялись, самовозродились, и лежали теперь тёплые, плавящиеся друг о друга чувства.  Лежали чувства, лежали опрокинутые столы и стулья, лежали шторы на окнах, лежали перебравшие тучные добрячки на столах. В тёмном, булькающем от громкой музыки зале лежало всё. А директор стоял. Стоял и понимал, что всё в этом мире ему теперь предельно ясно. Ясен мир, ясно звёздное небо, висящее за окнами, ясно каждое слово в бьющем почему-то под дых куплете, ясны эти кровожадные лисьи глаза, полные чистого и честного бесстыдства. Но сам себе он был, конечно, непонятен. Ему одновременно хотелось остаться тут, может быть, всю ночь говорить с ними об искусстве, потом поехать куда-нибудь ещё, не прийти на работу, навсегда уйти в отпуск, исчезнуть, и…  Поток его лениво-беспокойных мыслей был прерван довольно сильным толчком в бок. Какой-то ненормально высокий мужчина прошёл мимо, задевая его большой картонной коробкой из-под телевизора. Директор рассеянно проследил за изящным изображением новенькой плазмы на коробке, и взгляд его снова остановился на человеке на сцене.  Солист группы, то и дело виртуозно путающий носок берца в коварных сетях проводов своей бас-гитары, казался директору смутно знакомым.  Огромная грива густых проволочных волос, кожаная куртка с меховой подкладкой, пижамные штаны в крупную клетку, перетянутые широким кожаным ремнём. Белая с коньяком или чаем банка в руках. И почему ему разрешили пить во время выступления? Чёрные носки в клубничку. Или это клоуны, а не клубнички? Какой ужас. Надо будет спросить у него, где взял такие. Директор поднял голову, вглядываясь в размазанные очертания пятен света за окном, и почему-то подумал, что теперь, после такой ускользающе живой, слишком явно физически действующей музыки, всё у него, директора, обязательно станет лучше. Заоконный пейзаж остался прежним, однако внимание директора привлёк странный расплывчатый фонарь. Жёлтое фонарное пятно угнетало: исполнитель на сцене пел о Луне, лунном свете и внеземных цивилизациях, и грязно-мутная желтизна в окне атмосферу существенно портила, поэтому директор быстро подошёл ближе, собираясь приоткрыть окно. Открытие окна, однако, к нужному результату не привело, и он вышел на улицу в свежую мокрую темноту, хлопнув тяжёлой дверью. Едва спустившись с небольшого крыльца, он сразу же понял, в чём дело. Помимо ненормально низкого неба над этим огромным городом иногда появлялась не менее ужасающе полная Луна. Даже с улицы её можно было спутать с тусклым поломанным фонарём, который замотали плотно-белым матовым пакетом и который всё равно доблестно светил ровной размытой желтизной. Оконное стекло значительно меняло цвет её свечения, так что из помещения она, естественно, смахивала в лучшем случае на поломанную фару.  Камера телефона не передавала и сотой доли реальной красоты пейзажа, и директор закрыл глаза, морщась и пытаясь хотя бы в памяти запечатлеть этот ровный выпуклый круг, надёжно висящий над городом.  «На меня красиво падал лунный свет, лунный свет // Солнце село — я уже не человек, человек» — завывал за дверью солист. Голос его был неестественно низким, как будто специально изменённым, и директор так и не понял, был ли он когда-нибудь знаком с этим человеком. Директору было тепло и легко. Раздавленный очарованием оптимистичного неба и живого танцующего пола, он ушёл раньше всех, ни с кем не познакомившись. *** Они — директор и музыкант — знакомы с универа.  У него были огромное сердце и переливчатая, где-то святая любовь к свободе выбора. Вместо рюкзака — всегда боковой кармашек в чехле для гитары с одной тетрадью. Что-то неуловимое, ускользающее, почти пиратское в движениях и резко меняющемся выражении лица. Пережёванный жизнью менестрель с гитарой, внешне — простой и серьёзный, если не считать матово-чёрного лака на ногтях и эпатажно-просветительских дискуссий с преподавателями. Он не делал попыток оправдать чьи-либо ожидания. Музыкант и музыкант. Найдётся своя, любящая, чуткая, эмпатичная публика — так найдётся, а остальное — вне его сферы влияния, следовательно, и секунды его, музыканта, душевных терзаний не стоит. Поэтому на обыкновенной перспективно-офисной специальности музыкант не продержался и двух лет: уехал в другой город учиться в консерватории, писать симфонии и быть композитором. Так он стал музыкантом. *** — Видишь, меня зовут звёзды, — кивнул музыкант на ровные рядки фонарей, призывно мигающие за окном поезда дальнего следования.  Директор с наигранной беспомощностью прикрыл глаза и с видом, будто его заставили вести диалог с детсадовцем, выдохнул, улыбаясь: — Чтобы… взрываться от кофеиновой ломки, да? — Нет, зачем? Чтобы… чтобы созвездия строить, конечно.  Директор, снисходительно нахмурившись в ответ, продолжил вглядываться вдаль: при всём уважении, мечтания таких масштабов часто казались ему проявлением излишней наивности. Есть, бывают вещи физически невозможные,  директор в эту невозможность послушно верил.  — А чего, ты никогда не хотел слетать в космос? И повлиять там как-нибудь на траектории движения звёзд, нет? Это же наверняка возможно, — с детским энтузиазмом в глазах допивая свой пятый бумажный стаканчик кофе за день, возразил музыкант. Провожающих высадили из вагона задолго до отправления поезда.  Они оба очень скоро закрутились в повседневных делах, перестали ездить друг к другу в гости, а через полгода и вовсе потеряли всякую связь.  *** С тех времён прошло около пяти лет. Директор — а он успел закончить магистратуру и стать директором — окончательно освоился на новой должности, и ему впервые было поручено составление и проведение презентации об их инновационном проекте. Это была его, директора, идея — совместить иммерсивность, живую музыку местных инди-исполнителей и выставку работ лучших фотографов города. Потенциал у проекта определённо был. Оставалось, однако, грамотно донести это до всего остального мира. Готовиться к таким мероприятиям он предпочитал день в день или накануне вечером, чтобы весь найденный и проанализированный материал не успел забыться или устареть.  Но этот неожиданно жаркий день умирающего лета с самого утра не задался.  Сначала ему прислали чудовищно странный сценарий, в котором концерт начинался и заканчивался одной и той же композицией, которая, как объяснялось в электронном письме, почти полностью состояла из электрических и ультразвуковых сигналов рыб. Звучало это даже заманчиво, однако директору пришлось потратить несколько часов, пытаясь объяснить, что технически в зале такой площади не слышно будет и половины нот. В ответ некто бойкий с не меньшим рвением в течение этих же нескольких часов уверял директора в том, что убирать их ни в коем случае нельзя. Аргументировал его оппонент иногда излишне эмоционально, но беседу — пусть даже это был спор — вести было непривычно приятно. Эта естественно-детская манера общения, за которой тем не менее явно ощущались интеллект и широкий кругозор собеседника, казалась директору смутно знакомой. К середине дня диалог зашёл в тупик, но беспокойным зверьком продолжал метаться в голове у директора всё время, пока тот добирался до работы.   В воскресенье в офисе никого не было, из-за чего директор приехал туда не переодеваясь, в своей обычной человеческой одежде — растянутой футболке, широких джинсах с пятном от краски и шлёпанцах.  Затем он забыл взять из дома ключ-карту доступа к рабочим компьютерам. Причём обнаружил это только после того как проехал полгорода, поднялся на этаж и отпер свой кабинет.  Забыл впервые за пять лет. И вот это уже не лезло ни в какие ворота.  Такой концентрации досадных упущений давно не встречалось в одном пёстром калейдоскопе его рабочего дня. Директор за эти несколько лет успешно приспособился существовать и работать по заранее составленному плану, чёткий график и мистически огромное количество привычек, систем и алгоритмов позволяли ему и его агентству работать в разы быстрее возможного. Тщательно выстроенная система не первый год демонстрировала свою чудесную эффективность. Правда, была в этом безупречном механизме одна оплошность: у сна директора не было абсолютно никакого режима, его сон был совершенно независим, свободен и навещал хозяина лишь тогда, когда ему этого хотелось. То есть не чаще нескольких раз в неделю. В этой связи, справедливо предположив, что виной всему очередная бессонная ночь, он решил не возвращаться за картой и пару часов прогуляться в местном маленьком парке. Он бывал здесь нечасто, и только сейчас заметил, что у входа в парк установили небольшое колесо обозрения, вокруг которого уже начала клубиться очередь. Из разговора прохожих директор понял, что колесо и правда только-только открыли, и теперь тестируют — то есть катают всех желающих, на страх и риск этих самых желающих. Директор, полагая, что взглянуть сверху на родной район с небольшим риском для жизни — прекрасный вполне рабочий способ избежать прогулки, которая в такую жару непременно закончилась бы перебежками от дерева к дереву и игрой «найти тенёчек», которая с его густыми волнистыми волосами часто заканчивалась тепловым ударом. Желающих рискнуть было много, поэтому почти все, не желая часами стоять в опаляемой солнцем очереди, садились по два-три человека в кабинку, даже если пришли сами по себе и были совершенно не знакомы. Задумчивый молодой человек в светло-песочном льняном костюме и бейсболке, скрывающей волосы, — его светлую длинную фигуру директор заметил ещё в соседнем квартале, когда тот высаживался из такси, — оказался соседом директора по кабинке. Они мирно поздоровались, завели маленькую поверхностную беседу о невероятно изменчивой погоде текущей недели и о коварном солнце, которое выглянуло, как назло, именно сегодня. Но вот солнце снова спряталось за облаками, и человек в светлом костюме снял кепку, из-под которой пружинисто выглянула копна фиолетовых волос.  Тёмный такой цвет, почти чёрный. Не осветлял, наверное, волосы перед покраской…  Тут только уставший мозг директора сложил взгляд, интонацию и внешность собеседника в одно целое и сделал сенсационный вывод: это был музыкант. Его природно-детский волшебный друг с первых курсов универа. И он же, музыкант, солировал вчера в лофте, куда директор приехал по ошибке и где так сильно хотел остаться. Всё тот же друг, только серьёзный и перекрашенный. Краситься музыкант перестал ещё до поступления, и директор начал убеждать себя в том, что и не смог бы издалека узнать того, кого фактически никогда не видел. В таком образе футуристической городской колдуньи, по крайней мере, точно. — Лёвочка, ты что, снова покрасился? — с радостным изумлением выдохнул директор.  *** Уменьшительно-ласкательным «Лёвочка» музыканта называли почти все одногруппники. Но слишком тонкую для обычной шутки иронию в насмешливом голосе он узнал сразу. Так вот, что за холодно-нервное чудо бдительно вело с ним эту занимательную пятичасовую дискуссию. Владик, всё-таки, очень изменился. Директор, мужчина в лиловом костюме-тройке с фотографии на сайте агентства, которому он утром прислал свой сценарий, едва уловимо был похож на этого вот мальчика в кислотно-зелёных шлёпанцах. Но всё-таки это был он. *** Полтора круга они проехали абсолютно спокойно, погружаясь в лесную вышину и едва холодеющий на высоте воздух. Колесо обозрения было совсем маленьким, высотой с десятиэтажный дом, как им сказали на входе. На последнем круге они уже было начали скомканно прощаться, снова перешли на «Вы», засобирались и встали, как вдруг покачнулись от резкого — как в маршрутке — толчка.  Колесо, похоже, остановилось. Теперь их кабинка висела, покачиваясь, на самом верху, почти посередине последнего круга. Застрять посреди деревьев, где-то по-над лесом, да ещё и перед самой важной презентацией года — это полный финиш.  Презентация уже, можно считать, провалилась.  Доставая телефон из кармана, директор почувствовал, как от подступающей паники у него начинают мелко подрагивать руки. Он никогда не считал себя великим рассказчиком-презентологом, да и вообще по большому счёту не был уверен в своих силах, но понимал, что без его участия дело почти наверняка не получится довести до конца.  Через полтора часа заунывного пребывания между небом и лесопарком он начал паниковать уже основательно, поверхностно, с надрывом дышал и с трудом вслушивался в увлекательный рассказ музыканта о ночных гастролях в Казань.  Вскоре после этого у директора начало пульсировать в висках, так что даже увлечённый баснями о своих приключениях музыкант это заметил и осторожно поинтересовался, не появилась ли за эти годы у него, директора, метеозависимость. Директор сквозь спутанное беспокойством сознание что-то ему ответил, после чего, словно ему официально дали больничный, сидел с закрытыми глазами, в полудрёме, лишь иногда отвечая на сочувственные вопросы музыканта.  — Подожди-и-и, подожди! У тебя график работы вообще какой? — резко выдохнул музыкант. — Нет, не то… у тебя он вообще есть, график? Или снова система «всегда только-только работаю и мо-о-ожет бы-ыть, только когда бывает совсем свободное время, сплю»? — резко вскочил с сидения музыкант. — Н-нет, я … просто когда я ничего не делаю, мне кажется, что я перестаю контролировать ситуацию. Ка-а-ажется, конечно, что за пару дней ничего случиться не может, но я же не проверял, и потом, гра-афик, да, график правда помогает. Всегда помогал, понима-аешь? А сейчас… сейчас никакие мои планы ситуацию не спасут, потому что ничего подготовить я просто-напросто не успею, —  нервно оскалился директор. — Так ты же не виноват в этом, — выдохнул музыкант, стараясь донести до собеседника целительное облегчение этой простой мысли.  — Вообще-вообщ-е-е не виноват, нет? — Нет, а всё-таки… — Совсем-совсем нет, неа, — безапелляционно повторил музыкант. Директор продолжал молчать, отчуждённо разглядывая детскую площадку. — А что ты кому должен?  — Да если подумать… — вымученно улыбнулся директор. — То никому, конечно. — Н-е-е-ет, ты мне ответь, пожалуйста, на мой вопрос, — не унимался музыкант. — Итак, уважаемые знатоки, внимание, вопрос! Назови мне хоть одну причину, человека, событие, не знаю, которое мешает тебе сделать перерыв прямо сейчас, м? — Да дело не в этом. В этой сфере так не получится. Всё намного сложнее, а если я сейчас, в такое важное время, уйду в отпуск, обо мне и об этом проекте все тут же забудут, понимаешь? — пытается разъяснить директор. Голос спокойный,  — Н-не-не, нет! Этого я даже слу-ушать не хочу, и вообще, мы в одной сфере с тобой работаем, если ты не забыл, и ты прекрасно понимаешь, что не так, не мне тебя учить, хотя я и не против учить… Так вот, правильный ответ — «ты сам»! Только ты сам себе мешаешь, понимаешь? Напрочь забыл, какая у тебя мотивация была… И-и что случится, если презентация будет неидеальная? Кто тебя убьёт? — устало продолжил музыкант, скрючившись подперев подбородок ладонью. — Вот максимально что может пойти не так, а?.. Посмотрят на тебя косо, или договор не заключишь с людьми, которые в искусстве ничего не понимают. Важно оно тебе, боже?... И ты подумай, какая у тебя цель вообще? И мотивация какая?... Ну-у сам же учил меня: для достижения успеха в чём-то обязательно мотивация должна быть… — Д-да-а-а, прекрасно помню, — коротко улыбнулся директор, не открывая глаз, — каждый субъект способен действовать наиболее эффективно лишь при наличии внутренней мотивации, адекватной его физи-и-ическим, психологи-и-ическим, географи-и-ическим и прочим-прочим особенностям.  — Во-о-от, а теперь… Не открывай, не открывай глаза, правильно! Выдохни и подумай, попробуй вспомнить, точнее, для чего ты всё это начал. Чтобы инвесторов развлекать или чтобы местных наших музыкантов-кудесников всему миру показать? Директору казалось, что с каждым вопросом старого друга с него будто слетали слои одежды. Вся его напускная смелость растворялась где-то внутри взбудораженных кровеносных сосудов. — Т-ты это… тебе как… нормально?... так всё? — у музыканта голос мягчеет, сливаясь с мягким шелестом берёзовой рощи. И этой интонацией директора дрожью пробивало уже до костей. Мелкие слезинки нагревались летним ветром и почти не ощущались на коже. Директор чувствовал скорбь не столько по отношению к себе и своим добровольно преданным, обманутым, оставленным мечтам, сколько по отношению к чему-то огромному, как будто ко всем людям сразу. Ветер внизу угрюмо шипел и блуждал между деревьями, словно напоминая посетителям парка обо всём несбывшемся, затоптанном и навечно отложенном в долгий ящик на самый край сознания. Скорбь изнутри разрывала всё лесное пространство. — А уважать самого себя хотя бы не меньше, чем всех остальных, ты не пробовал? Вот скажи мне, например, если бы ты руку сломал, всё равно пошёл бы? — Д-да, а что, гипс накладываешь и идёшь, — невозмутимо пропищал директор ломающимся голосом. — А если ногу?..  Тесная пластиковая кабина колеса обозрения одиноко раскачивалась на высоте тридцати метров над лесом. Идти в любом случае было некуда. Из всего имущества сейчас у директора были только чудесный армянский лаваш, захваченный по пути из дома, увесистая связка ключей и телефон, разрядившийся, кажется, ещё в машине. Открыв глаза и взглянув на притихшего музыканта, директор почувствовал, как всё большое и страшное в нём успокаивается, а ещё вспоминает, что не обедал. — Мы сейчас прямо как в басне «Умный шут и глупый царь», — с уверенно-серьёзной интонацией пробормотал музыкант, жадно отщипывая очередной кусочек лаваша. — И кто из нас царь? — серьёзно и живо, без наигранного участия во взгляде спрашивает директор. — Н-н-м…нет, тут главное — что мы оба с тобой шуты.. Разговор снова зашёл в тупик, и они от нечего делать стали выдумывать причины поломки аттракциона, одна страшнее другой. Но беспокойство перед важным событием завтрашнего дня постепенно улетучивалось, как холодный плывущий вниз вечерний туман над деревьями. *** Ещё час спустя колесо с тихим скрипящим на зубах треском качнулось и наконец-то продолжило работать, медленно опуская их кабинку к земле. Явно чем-то испуганные сотрудники парка нетерпеливо наблюдали за царственно-медленным спуском нескольких десятков пострадавших, среди которых были музыкант и директор. — Вы нас извините, ради бога, тут стажёр у нас… настройками пульта управления поиграться захотел, а система не новая уже, эти механизмы стабилизации чуть что — сразу слетают от перенапряжения сети, сами понимаете. Упомянутый стажёр — как они поняли по яркой защитной униформе — вдруг подбежал к ним и, теребя в руках кепку, быстро заговорил: — Спасибо… Извините! Прошу прощения, но… спасибо! Я-я я сам не понял, что произошло, но таким образом… ох, долго объяснять… — не умолкал он. — В общем, затраты электроэнергии получилось сократить в два раза, представляете! Поэтому с-спасибо за терпение, правда! Музыкант и директор почти ничего не поняли, но одобрительно закивали ему в ответ. — И какая у него была мотивация? — кивнул директор в сторону блаженно разводящего руками паренька. — Ведь он ничего не планировал, вот это его открытие — чистая случайность фактически. — Эксперимент. К этому времени солнце смешалось с тучами, тем самым обезвредив палящий зной, и директор и музыкант просидели на улице до рассвета, обсудив правки в сценарии музыканта и ещё с десяток идей, неожиданных и удачных настолько, что директор не хотел и думать, через сколько недель, а может быть, и дней, из-за небывало высокой прибыли их начнут подозревать в мошенничестве. Конечно, эксперимент.  Простое желание постичь и преобразовать всё на свете в искусство — это всегда случайность, шаг в зыбучую неизвестность, эксперимент.  — Сценарий будет готов к утру, до начала рабочего дня, — встаёт музыкант, вглядываясь не то в стену бетонного забора, не то в глаза собеседника, на что директор ошарашенно вытягивается-распрямляется всем туловищем и порывисто вздыхает. То есть к семи утра. То есть за полтора часа?!  Но для него, музыканта, такого до разноцветных пятен в глазах живого, уже, конечно, нет ничего невозможного. Какие уж тут вопросы. *** Тугой холодный туман помог директору проснуться раньше обычного. Ни молекулы воды, ни люди, кажется, не хотели выходить на улицу в такой непроглядный туман, поэтому ему посчастливилось добраться до офиса вовремя, без дождя и пробок. В конференц-зал он всё равно опаздывает. На пятнадцать минут.  Потому что впервые за пять лет тратит их на заваривание любимого чая и созерцание тумана. Чай остывает медленно, и директору теперь и в холодно-серьёзном офисе тепло и лекго. Через шесть дней СМИ все поголовно объявляют его идею лучшим проектом года и выражают всем руководителям проекта «искреннюю благодарность за тяжёлый и упорный труд», особенно подчёркивая их «способность чётко следовать составленному плану презентации и планомерно осуществлять руководство такой многокопмонентной теории».  Они — музыкант и директор — узнают об этом от гида-переводчика, когда спустя полчаса после прилёта в Малайзию решают отправиться на остров Лангкави, чтобы прыгать с парашютом, слушать птиц, купаться в звёздах «Чётко следовать» отныне они могли лишь зову своих сердец.