И грянул гром

2013 год Филипп

Медсестра заглядывает в небольшой кабинет, который Филипп делит с другими врачами, и радостно сообщает: — Мисс Спенсер пришла в себя, сэр, не желаете сразу навестить ее? — Разумеется, — Филипп откладывает в сторону историю болезни другого пациента и торопливо поднимается с кресла. — Благодарю, что сразу сообщили, Джулия. Сейчас же подойду. Ночью больница выглядит совершенно иначе: загадочно, таинственно, тихо, будто болезни и недуги, присмирев, на время прекращают мучить тех, чьи тела покорили себе. Но это иллюзия и призрачная дремота. Филипп приоткрывает дверь в палату, одну из лучших в больнице, и входит внутрь, стараясь не шуметь. — Я вас ждала, доктор, — мисс Спенсер, бледная и еще слабая после наркоза, смотрит на него, блестя глазами. — Надеюсь, моя рука теперь как новенькая? — Мы сделали все, что могли, но вам предстоит период заживления тканей и восстановления. — Долго? — Около двух месяцев. — Какая скука! — она досадливо морщит нос и прикрывает глаза. — А ведь я хотела выступать на соревнованиях на следующей неделе. И про машину, наверное, стоит забыть? — Водить одной рукой, конечно, возможно, но совершенно небезопасно, мисс Спенсер, — отзывается Филипп, просматривая ее карту. — Мы оставим вас у себя на три дня, а после отпустим домой, но несколько раз придется показаться хирургу, чтобы посмотреть, как идет заживление, и снять лонгет. Мисс Спенсер внимательно смотрит на него из-под полуопущенных золотистых ресниц, пока Филипп удостоверяется, что все жизненные показатели в пределах нормального. — С моей стороны будет очень дерзко пригласить вас в мою палату, скажем, завтра, на чашечку кофе? Филипп дергает уголками губ. — Боюсь, я всегда страшно занят, а вам сейчас категорически нельзя кофе. — Вы очень забавный и очень серьезный. Кофе — условность. Я просто прошу, чтобы вы немного скрасили мои скучные дни здесь, я кроме вас никого не знаю, все лица мелькают одно за другим, а ваше запомнилось. Я ведь не привыкла праздно лежать и вздыхать, у меня всегда жизнь бурлит, а с вами наверняка приятно побеседовать. — Я пришлю вам Джулию. Она филиппинка и знает множество интересных историй. Мисс Спенсер едва заметно поворачивает голову из стороны в сторону. — А все же, вы не могли бы прийти лично? Пожалуйста, пожалуйста. Я обещаю, что замолвлю словечко перед вашим суровым начальником. Филипп вешает карту пациента на специальный крючок и строго смотрит на девушку сверху вниз, признаваясь, впрочем, что лицо ее не лишено привлекательности. — Здесь больница, мисс Спенсер, и я — врач. Я не могу тратить время на приятные беседы, когда нужен другим пациентам. Я обязательно передам Джулии, чтобы она посидела с вами столько минут, сколько у нее найдется. Губы пациентки трогает слабая улыбка, но по ее взгляду сложно сказать, рассердилась она или восприняла его ответ с пониманием. Ему и прежде случалось иметь дело с теми, кто владеет огромными средствами и считает, что весь мир должен крутиться вокруг них по щелчку пальцев. Кроме того, больничный флирт его порядком раздражает. Все эти мимолетные романчики, вспыхивающие между врачами и пациентами, только отнимают драгоценное время, ничем не заканчиваясь, и он старательно избегает даже попыток выйти за пределы профессионального взаимодействия. — Возможно, тебе просто понравилась девушка, — весело замечает тетя Джинни за ужином в пятницу, когда Филипп по традиции заглядывает на площадь Гриммо после рабочего дня и рассказывает все свои новости. Джеймс и Альбус корчат друг другу рожицы и радостно пихаются локтями, а пятилетняя Лили изображает из себя взрослую, держа чашку с важным видом и оттопыривая мизинчик, повторяя движение за дядей Драко. — Мальчики! Не баловаться за столом!.. Раньше ты так не сердился. Милый, ты не исправишь негласные больничные законы. — Вздор, — возражает Филипп, кладя себе на тарелку слоеное печенье из хрустальной вазочки. — У нас столько женщин, что всех и не запомнишь. И потом, я не люблю настойчивость. — А твое внимание иначе и не привлечь, — смеется тетя Джинни, подмигнув ему. — Альбус! Сядь ровно, Мерлина ради, ты опрокинешь суп... Что? Нет, милый, я не отдам тебе книгу по зельеварению... Ты, Филипп, женат на своей работе, так что женщине, которая всерьез захочет тебя завоевать, сперва придется посоревноваться с твоей безмерной любовью к медицине. — Я монах, и больница — мой монастырь, — язвительно отзывается Филипп, стряхивая с пальцев крошки. — Вы же знаете: после смерти Джеммы я дал себе обещание никогда больше не связывать свою судьбу с другой женщиной. Тетя Джинни мягко улыбается, и эта улыбка означает что-то вроде "ты еще слишком молод для таких убеждений". Однако Филиппу в свои двадцать восемь порой кажется, что он стар, хоть и полон амбиций. Вероятно, такое ощущение приносят ему занятия с профессором Дамблдором в Хогвартсе: они уже достигли таких результатов, какие невозможно было представить в их первую встречу. Магия внутри него постепенно усиливается, но он пока что сдерживает ее, учится управлять ей и облекать в нужную ему форму. Так ему удается даже помогать отделу мракоборцев в поимке и раскрытии преступников. Но стоит расслабиться, не контролировать магию на занятиях в Хогвартсе, как внутри него будто появляется кто-то еще и пытается одержать верх. ...К тому времени как Филипп с множеством забот уже успевает подзабыть про мисс Спенсер после ее выписки, медсестра Томпкинс приносит ему записку от главного врача с просьбой заглянуть на короткий разговор, буквально на десять минут. — Дорогой мой, будь добр, исполни мое поручение, — мистер Бейл добродушно постукивает пальцами по лакированному столу. Филипп предпочитает держаться с ним так, чтобы их отношения не переходили определенную черту благодаря его дружбе с бабушкой и дедушкой. — Съезди, проведай мисс Спенсер, прошу тебя. Я сам занят, сегодня встреча по вопросам установки нового аппарата для УЗИ, а Спенсеры — люди состоятельные, общественное положение занимают высокое, как бы не обиделись, да и мисс Спенсер о твоем обращении с ней очень хорошо отзывалась. Никого другого я отправить не могу, извини, дружочек. Филипп с досадой вздыхает, заодно вспоминая, что забыл захватить из дома запасной, заботливо постиранный Тиа халат. — Сэр, но у меня сегодня в полдень обход со стажерами. — Я тебя заменю, не беспокойся. Попугаю юнцов суровым взглядом и каверзными вопросами, как в старые добрые времена, — смеется мистер Бейл и машет на него рукой. — Иди, иди. Поместье Элторп, тебя встретит на подъезде управляющий. Если рано освободишься, возьми выходной. Сегодня оперировать старика Чена мы все равно не будем, у него давление скачет, понаблюдаем еще денек. Как твое исследование про спинной мозг? — В глубоком процессе, сэр. — Ну, ну, времени еще с лихвой, я уверен, ты отлично себя покажешь, но учти: учеба в университете на этом направлении крайне сложная, погоди, сам увидишь через две недели. Нейроонкология — одна из передовых дисциплин нынче, но борьба там жаркая как за рабочие места, так и за гранты для обучения у лучших. Передав дела второму врачу смены, Филипп спускается на парковку и садится в машину, доставшуюся ему от матери, попутно размышляя о том, что Бейл прав: скоро его жизнь станет еще более занятой на ближайшие два года, и чтобы все успеть, про полноценный сон проще забыть. С другой стороны, невозможно оперировать не высыпаясь. Остается только положиться на божью помощь и бесстрашно идти вперед. Об остальной реальности Филипп предпочитает не думать и гонит прочь навязчивые мысли, уходит от разговоров с дядей Гарри: об ухудшающемся положении магической Британии, об использовании волшебников в нужных магглам сферах, даже военных, об изоляции и соответствующих проблемах — ему чудится в этом своя призрачная вина, будто все это случилось частично из-за него. Старинное поместье Элторп, принадлежащее Спенсерам несколько столетий, расположено примерно в трех часах езды на машине от Лондона по шоссе, проложенному по приятному для глаз ландшафту. Оказываясь вдали от столичной суеты, Филипп с некоторым облегчением расправляет плечи и расслабляется, разжимая пружину ответственности в груди и позволяя себе ненадолго перестать думать о медицине и беззаботно послушать радио, выбрав для разнообразия спортивный канал, а не культурный. Съезжая на шуршащий гравий дороги, ведущей к особняку, Филипп на мгновение бросает взгляд на свое отражение в зеркале заднего вида, убеждаясь, что выглядит достаточно прилично, чтобы явиться перед людьми из высших кругов. Он старается следить за своим внешним видом, подбирая одежду так, чтобы она не казалась чересчур вычурной, но в то же время хоть отдаленно напоминала его стремление быть джентльменом — в те редкие моменты, когда его медицинская форма одиноко лежит на полке. В свободные часы он выбирает или тренировку по фехтованию, или посещение музеев, а иногда берет прогулки верхом в Гайд-парке. Недалеко от ворот Филиппа останавливает управляющий и просит оставить машину на парковке по левую сторону дороги. — Пройдемте пешком, сэр, — невысокий мужчина с бакенбардами указывает взмахом руки на виднеющийся сквозь изумрудную августовскую зелень дом. — Здесь минут семь, не больше. Мадам Спенсер не терпит, когда дорога пылит, а как вы понимаете, сушь стоит уже третью неделю. Хоть ее дома нет, а все же лучше не нарушать установленный порядок. — С удовольствием разомну ноги, — отзывается Филипп, следуя за ним. Ему дают минуту, чтобы привести себя в порядок перед большим овальным зеркалом, а после проводят в гостиную с бежевыми атласными обоями, больше напоминающую библиотеку из-за огромных тяжеловесных книжных шкафов. Мисс Спенсер сидит в кресле у окна в белом плиссированном платье с зеленым тонким пояском, положив ногу на ногу и покачивая носком голубой балетки. — Мистер Принц, — вежливо докладывает дворецкий. — Если что-то понадобится для осмотра, позвоните. Мисс Спенсер немедленно закрывает книгу здоровой рукой, заложив страницу пальцем, и поднимает голову. Медового цвета волнистые волосы ее убраны в такую сложную прическу, что она невольно напоминает ему девушек с фотографий начала двадцатого века, которые мелькали в его учебнике по истории культуры и искусства. И среди этого медового воздушного поля торчат розовые шляпки шпилек-хризантем. Здесь, в светлой комнате, при ином, естественном, а не обличающем и безжалостном больничном свете, мисс Спенсер выглядит юной и свежей, и на щеках ее проступает румянец от того, что на нее смотрят дольше положенного. — О, мистер Принц, я не ожидала вас увидеть, я полагала, меня навестит доктор Бейл. — К сожалению, он очень занят. — Нисколько не удивлена, — она широко улыбается. — Впрочем, я ведь и не надеялась, что мы с вами вновь увидимся, так что встреча весьма приятна. — По-моему, вы отлично разыграли свою партию, — возражает Филипп негромко. — Вы знали, что главный врач не приедет, но пришлет того, кто на хорошем счету, а вы расхвалили меня так, словно я совершил что-то невероятное, хотя я всего лишь выполнял свою работу. Мисс Спенсер приглушенно смеется, ничуть не смущаясь его упреков. — Браво! Вы меня раскусили. В свое оправдание я могу только сказать, что вы показались мне интересным человеком, а такое редко случается. — Где я могу осмотреть вас? — осведомляется Филипп, оглядывая гостиную. — Чем больше света, тем лучше. Вам будет удобно присесть на кушетку? Я придвину стул. Он методично разматывает бинт на лонгете и внимательно осматривает шрам. — Вы сердитесь... Вы рассержены на меня, — произносит мисс Спенсер удивленным шепотом. Филипп спокойно достает из сумки сменный бинт и фиксирует повязку. — Все в порядке, мисс, заживление проходит так, как должно. Боли вас не беспокоят? Она качает головой. — Я пью те обезболивающие, что вы мне прописали. Заодно помогает мигрени стихнуть... — она вдруг меняется в лице и смотрит на него взволнованно. — Мистер Принц, поверьте, я пригласила врача сюда не из-за прихоти, я всем сердцем ненавижу больницы, и на это имею свои причины. И если я нахожу хоть малейшую возможность там не появляться, то хватаюсь за нее. Я прошу прощения, если отвлекаю вас. Филипп смотрит на нее долгим взглядом. Нет, сейчас она не играет, сейчас она искренна с ним и даже действительно огорчена произошедшей сценой. — Вы имеете полное право ненавидеть больницы и приглашать врачей к себе, мисс Спенсер. К сожалению, я тороплюсь и вынужден откланяться. Она закусывает губу. — О, я не могу вас вот так отпустить. Пожалуйста, разделите со мной ленч в библиотеке, если у вас нет никаких срочных дел. Я сегодня одна, и мне немного грустно: все родные заняты делом, а я праздно провожу день за днем, когда привыкла к движению, меня ждут на подготовке в следующему аукциону. Я расскажу вам про дом, хотите? Филипп уступает — исключительно из-за того, что в голове его звучат слова главного врача о том, что Спенсеры — не те люди, с которыми стоит ссориться. — Вы меня и пристыдили, и восхитили, — просто произносит мисс Спенсер, шагая рядом с ним по узкой галерее с портретами прежних владельцев. — В вас есть этакое правильное упрямство и непоколебимость, вас не интересуют забавы высшего общества, вы не поддерживаете этот общепринятый флирт. С вами рядом можно дышать, а я ценю подобный кислород. Вы интересуетесь политикой? — Ничуть. — Прекрасно! Я ее совершенно не терплю. Предпочитаю мир на полотнах и пытаюсь оградить себя от реальности настолько, насколько это возможно. Сегодня, когда вы пришли, я вновь читала "Постороннего". Как вы относитесь к Камю? — Не знаком с его творчеством. — О, я одолжу вам книгу, если захотите. Абсолютно согласна с его идеей о том, что поиск смысла жизни — это борьба с бессмысленным существованием инфузории-туфельки, но его необходимо искать исключительно внутри себя. Мир стоит особняком, и мы все в нем посторонние. Впрочем, возможно, вы воспримете все иначе. Мне очень нравится, когда мнения не совпадают: так легче отыскать истину. Мне также нравится, когда мои убеждения ставят под сомнения: это помогает выкорчевывать ростки превосходства. Прошу, вот сюда. Филипп позволяет усадить себя за столик из орехового дерева и дожидается, пока горничная принесет на подносе небольшой чайник и две изящные чашечки из голубого веджвудского фарфора, сахарницу с щипчиками и три вазочки с угощениями. — Дом куплен Спенсерами в шестнадцатом веке, но полностью перестроен в восемнадцатом, — смиренно произносит мисс Спенсер, помешивая чай ложечкой. — Он огромен, и в каждой комнате есть своя собственная изюминка, а какой чудесный у нас сад! Во время войны здесь хранили множество ценного антиквариата и утвари, теперь от предков осталась внушительная галерея живописи. Вы любите Ван Дейка? — Я отношусь к нему без восторга. — А кто же вас восторгает? Филипп задумчиво перебирает в голове залы Национальной галереи и Тейт Бритайн. — Сложно выбрать что-то единственное, но, пожалуй, назову Россети, Уотерхауса и Милле. Они помогают мне ненадолго забыть о реальности, если неделя выдалась тяжелой: не всех пациентов удается спасти, так что, выходит, нам обоим искусство служит способом спрятаться от жизни, разве что мне эта роскошь доступна очень редко и я не особенно к ней стремлюсь. В стенах больницы невозможно оставаться посторонним, мисс Спенсер. Невозможно быть врачом и отрицать жизнь. Вероятно, теперь вы можете составить мой духовный портрет, исходя из своих профессиональных знаний? Мисс Спенсер слегка хмурится. — Вы очень романтичны, мистер Принц, и вашу привязанность к прерафаэлитам я горячо разделяю, но мое сердце все же навсегда остается с теми самыми "истинными" итальянцами: я влюблена в Перуджино и Джованни Беллини. Но вы правы, ваш портрет составить мне под силу, и даже легко: вы благородны и чисты сердцем, цените суть, а не форму. Вы спасаете людей, но отрицаете уродливость современности. Порой и я гадаю, кто же целенаправленно населяет наш бедный остров Калибанами. Филипп невозмутимо ставит чашечку на блюдце. Удивительно, как люди, имеющие доступ к прекрасному, превращаются порой в высокомерных порицателей, смотрящих сверху вниз на тех, кто никогда не слышал о Шекспире. — Вы искусствовед, если не ошибаюсь? — И аукционист. — Быстрая оценка вещей, следовательно, ваш конек. — Но требует опыта. — Бесспорно. — Он отклоняется на спинку стула с резными подлокотниками. — Однако люди — не вещи, хотя мое сердце вы отчасти и угадали. Я предпочитаю суть и терпеть не могу тратить время впустую. Благодарю вас за угощение и беседу, но теперь мне в самом деле пора. Мисс Спенсер тут же отодвигает вазочку с орешками и смотрит на него испытующе и с явным любопытством: так, словно она не ожидала от него способности вести такой разговор. — Вы все еще сердитесь на меня, мистер Принц. — Вы устраиваете людям проверку, а я не желаю участвовать в вашей игре — более того, я нахожу ее отвратительной. Я отказал вам в общении — вы показали мне, что все равно его добьетесь. Для вас это забава, я же теряю драгоценное время. Что же, свое обязательство сегодня я выполнил, и если рука побеспокоит вас до назначенного дня приема, позвоните доктору Бейлу, он непременно вас навестит. Мисс Спенсер ничего не отвечает, слегка опустив голову в знак прощания, и уже выйдя за двустворчатую дверь, Филипп понимает, что был непозволительно невежлив с ней. Но возвращаться сейчас назад — нелепо. Она действительно рассердила его, но не только тем, что надела маску для того, чтобы внимательно взглянуть на него из-за безопасной ширмы, но и потому, что она отчего-то задела его. Его море равнодушия покрылось рябью, в его наглухо закрытый кокон далеким колоколом донесся звук жизни, о которой он давно забыл. Жизни, где эхо женских шагов отчетливо слышно, а в комнате пахнет жасминовой водой. Филипп не придумывает ничего банальнее, чем тем же вечером прислать ей букет из пятнадцати кремовых роз с короткой запиской: "Простите за вчерашнюю резкость. Ф.П". На занятии с профессором Дамблдором впервые за долгое время ничего не получается: в конце концов, Филипп садится за парту, опускает голову на руки, и созданный вокруг него дивный сад с райскими птицами тает в воздухе. Но там, в глубине сада, еще призрачным красноватым светом горят змеиные глаза — и он не создавал этого змея, его создала его собственная магия, точнее, та ее часть, что пытается одолеть его изнутри. Избранный он или все же обещанный — неизвестно, так же как до сих пор непонятно, куда исчез Фабиан. Иногда Филиппу чудится, что он ощущает кожей его присутствие. А меж тем дела в магической Британии идут плохо: магглы все чаще вмешиваются в магический мир, а отрезанность от конфедерации превращает волшебников в заложников неопределенной ситуации. — Милый мальчик, что случилось? — Ничего, сэр. У него еще не закончена глава проекта, а часы уже показывают девять. Если он не допишет ее сегодня, то отстанет от графика, а это повлечет за собой снежный ком проблем. — Ты переутомился. Закончим на сегодня. Что ты почувствовал, когда смотрел на змея? Филипп пытается найти ответ на этот вопрос, но выходит плохо. — Что я боюсь ему проиграть. — Гм. Любопытно. "Любопытно" на языке профессора Дамблдора означает, что он сам пока подозревает некоторые опасные вещи, но не уверен, что готов их озвучить. ...Утром доктор Бейл заходит в ординаторскую в тот момент, когда Филипп уже готовится к обходу и надевает на шею стетоскоп. Из-под мышки у Бейла торчит какой-то небольшой сверток. — Курьер утром принес в мой кабинет вместе с другими бумагами, сказал, ему некогда бегать по этажам и вылавливать доктора Принца, и я его понимаю. Филипп берет протянутую посылку и разворачивает упаковочную бумагу. Внутри нее лежит книга авторства Камю, а под ней — записка круглым крупным почерком на бархатной визитной карточке: "С пожеланием продуктивного дня и вдумчивого чтения. Флоренс". — Вообще я шел в палату старика Чена, но, поразмыслив, что пройду мимо ординаторской, захватил вещицу. Как я понимаю, с переломом мисс Спенсер все идет как положено? Филипп прячет книгу в шкафчик и запирает на ключ. — Да, сэр. — Замечательно. Мисс Спенсер девушка с характером: полагаю, что ты успел это заметить, это у нее в крови, да и все Спенсеры не отличаются кротостью, вспомнить хоть покойную принцессу, но одно я знаю наверняка: у нее доброе сердце. Каждый год она перечисляет приличную сумму на лечение больных раком и каждый месяц навещает детские дома с целыми ящиками игрушек, у нее даже есть свой небольшой фонд помощи. Мать ее погибла под лошадью, упав на скачках, умерла в больнице на второй день, весьма трагичная история получилась, а девочке только десять исполнилось. Пожалуй, оставлю ее полностью на тебя: позаботься обо всех остальных приемах и осмотрах по графику, а после передай ортопеду для разработки сустава. Филипп тихо вздыхает, но все же воздерживается от отказа от пациентки. Капризных врачей никто не терпит, а он не в том положении, чтобы выбирать. Кроме того, теперь он понимает те слова о ненависти к больнице, что мисс Спенсер обронила в разговоре. — Пойдем, проведаем старика. Ты не получал еще с утра его анализы? — Нет, сэр, только мельком взглянул, и вы пришли. Я боюсь, у нас серьезный противник: почечная недостаточность третьей степени, как я и предполагал. Доктор Морис подозревал только осложнения из-за отечности, но утренний анализ противоречит его доводам, если учесть количество эритроцитов. Возможно, я неправ. Доктор Бейл берет бумаги и долго водит по строчкам толстым красноватым пальцем. — Друг мой, ты абсолютно прав. Следовательно, теперь встает вопрос о возможности установить тазобедренный протез. Черт! Я уже понадеялся на лучшее. Идем. Сегодня твоя очередь приносить черные вести. Возвращаясь домой поздним вечером, Филипп испытывает ощущение, что за ним следят.

1747 год Гермиона

— Диггори пишет, что дело срочное, — Гермиона мягко высвобождается из ласковых объятий Северуса и выскальзывает из теплой постели. — Не уверена, что я успею вернуться к завтраку. Северус ворчливо отзывается: — Какого дьявола он дергает тебя в шесть утра? Что, домовые эльфы наконец подняли бунт? — Вот и узнаю, что стряслось, — Гермиона широко зевает, встряхивает головой и тянется к домашнему платью. — Пожалуйста, без глупостей, — Северус заворачивается в одеяло и прикрывает глаза. — Ты помнишь, что я категорически против спасения мира ценой жизни и вообще какой-либо ценой. Гермиона хмыкает. За прошедшие пять лет ее работа в Министерстве не изменилась: она включает в себя взаимодействие с разумными магическими существами, однако их прав практически не существует в этом времени, так что ей приходится начинать все с нуля. Сперва она создает отдельный департамент и выбирает себе нескольких помощников из тех, кого рекомендует Кастор, а после принимается постепенно разрабатывать законы, которые способны хотя бы обезопасить существ от безжалостного насилия со стороны волшебников. Чтобы не беспокоить Конни, ждущую второго ребенка, Гермиона просит Тиа помочь ей одеться и причесаться. Эльфийка охотно исполняет ее просьбу, добавив от себя маленький штрих в виде свежей белой хризантемы, вставленной в волосы вместе со шпилькой. — Тиа готовить завтрак, пока миссис Констанция спать, иначе хозяин голодать, — заявляет эльфийка оживленно. — Вы скоро вернуться, госпожа? — Не знаю, дружок мой. — Гермиона накидывает плащ и берет со столика палочку. — Если задержусь, то позавтракаю у Блэков, не думай обо мне. Диггори встречает ее с крайне мрачным выражением лица, не предвещающим ничего хорошего, и сразу же предлагает приступить к беседе, придвинув кресло к овальному столу. Ее сердце колет нехорошим предчувствием. — Миссис Снейп, к сожалению, нам снова придется потревожить вашу мирную жизнь. Я бы сказал, что дело срочное, но приступать к нему необязательно мгновенно, в любом случае всем нам понадобится некоторая подготовка. — Честное слово, премьер-министр, вы меня пугаете. Неужели ваши временные агенты вновь столкнулись с нарушениями? — Боюсь, что так. — Диггори со вздохом скрещивает узловатые пальцы. — Я подозреваю, что замешаны те самые целители Шарма, которые, как мы надеялись, канули в небытие. Напротив, их число неуклонно растет. Мой агент обнаружил это совершенно случайно, выполняя поручение в шестнадцатом веке. Гермиона проводит рукой по волосам, поправляя ленту. — И что вы предлагаете, сэр? — Скорее всего, вам придется отправиться в несколько точек прошлого, чтобы убедиться в нашем предположении. Вы знаете, как действуют целители, мои же агенты — новички, набранные после событий пятилетней давности, и такого опыта не имеют. Необходимо понять, где находится их основная штаб-квартира, если так можно выразиться, и кто ее возглавляет. Бесполезно сражаться с пчелами, нам нужна пчелиная королева. Гермиона смотрит на него внимательно. — Как вы полагаете, какую цель они преследуют? — Трудно сказать без дополнительных сведений, миссис Снейп. — Диггори поглаживает седую бороду. — Вероятно, они намерены исполнить что-то, о чем мы не догадываемся. Пожалуйста, убедите вашего мужа, что дело крайне важное для всех нас. Во всяком случае, вам придется встретиться с агентами, а после этого решить, насколько ваше участие необходимо. К чему я, разумеется, склоняюсь. И миссис Снейп, пользуясь случаем: напоминаю, что у вашего мужа хранится вещь, которую давно следует передать Поттерам. Поразмыслив, Гермиона решает, что спокойный завтрак важнее новостей, услышав которые Северус немедленно придет в ярость и заявит, что Диггори может отправляться ко всем чертям, а ее утро окажется испорчено. Сперва она заглянет к Блэкам, а уже потом вернется в Аппер-Фледжи. В Атриуме она встречается с Альбертом Абботом, ее самым рьяным недоброжелателем, тормозящим все ее законы и проекты. С каким трудом ей удалось сформировать управление по связям с гоблинами и оборотнями, а ее предложение об открытии бюро распределения домашних эльфов до сих пор лежит на рассмотрении у верховного совета, и даже слово, замолвленное председателем судей Визенгамота мистером Паркинсоном, не возымело успеха. — Как? Уже покидаете нас, миссис Снейп? — с язвительной усмешкой интересуется Аббот, коротко поклонившись. — И в такой час! Вы поистине преданы работе. Гермиона воздерживается от ответа, делая вид, что ничего не слышит. Лишний раз связываться с Абботом ей не хочется, учитывая, что он с удовольствием бы вцепился в любую возможность навредить Филиппу, так что она предпочитает держаться от него подальше. В голубой гостиной дома на площади Гриммо, куда Блэки перебрались после появления дочки и сына, чтобы распахнуть перед столичным обществом свои двери, Гермиону встречает Вероника, отложив вышивку на маленький круглый столик. Они обе едва успевают поцеловать друг друга в знак приветствия, как голос дворецкого сообщает: — Фиалки от лейтенанта Кавендиша, мисс. С тех пор, как Веронике исполнилось семнадцать, и она начала выезжать — два года назад — вплоть до сегодняшнего дня дом на Гриммо полон разноцветных букетов от поклонников всех чинов, титулов и возрастов. Вероника стала любимицей общества, его сердцем. Где бы она ни появлялась, везде вызывала улыбки и восхищение и своим туалетом, всегда продуманным и изящным, и своим умением уделить внимание знакомым, никого не оставив в стороне. — Отнесите в оранжерею, будьте добры. Гермиона ловит взгляд Вероники, явственно говорящий: "Вы знаете, кого я действительно жду", и улыбается ей. И, хотя они обе никогда не говорили об этом вслух, понимание того, что значит для них обеих Филипп, сближает их и делает тайными союзницами. — Я подумала, что вышить Мадонну с картины Ботичелли — неплохая идея для рождественского подарка, верно? — Бесспорно. Айрис дома? — В детской, она скоро спустится. Вы хотите завтракать? Я сегодня припозднилась, вышивая, так что охотно составлю вам компанию. Гермиона искоса смотрит на девушку, идущую рядом с ней: энергичная, но без излишней напористости, открытая, добрая, смелая и отзывчивая, при этом довольно хозяйственна и мечтает о своем доме и семье. Гермионе очень нравится, с каким вкусом обставлены ее личные комнаты. Общественная жизнь Веронику не особенно привлекает: хоть на балах и приемах она и частый гость, танцы и охота у нее явно в крови, но когда Мэри и Айрис привлекают ее к занятиям больницами, школами или приютами, она помогает им терпеливо и добросовестно, однако без рвения. Вне блеска бальной залы ей приятнее уединиться с книгой в кресле у огня, уйти на долгую одинокую прогулку в парке или уехать с ловчим на охоту; она смотрит вглубь себя и людей, иногда ее оживленность становится почти ребяческой, а иногда сменяется задумчивостью мечтательной девушки, и в целом Гермиона находит ее лучшей партией для Филиппа. Больше всего ей нравится в ней невидимый, но ощущаемый окружающими стержень и способность отстоять свое мнение. Однажды на зимнем балу один из поклонников утомил ее просьбами о еще одном танце, и Вероника так яростно сверкнула глазами, не произнеся ни слова, что неудачливый ухажер тут же поспешно ретировался. "Блэковский характер" — говорит Айрис шепотом в таких случаях и тихонечко вздыхает. Вот только сам Филипп не проявляет к Веронике никакого откровенного внимания: в последнее Рождество на маскараде он держался несколько отстраненно, блуждая в своих мыслях, и пригласил Веронику только на мазурку и менуэт. Они обе с Гермионой сочли это усталостью от его тяжелой подготовки к сложным экзаменам — и до сих пор придерживаются этой мысли. В лондонском же высшем обществе основным претендентом на руку Вероники по молчаливому согласию одних и к дикой ревности других считается лейтенант Генри Кавендиш, двадцати четырех лет, средний сын лорда Кавендиша, статный, целеустремленный, преданный королю и идее служить стране, уже отличившийся на войне молодой человек с набором тех качеств, вроде надежности и щедрости, о которых мечтает любая мать, имеющая дочь на выданье. Он не игрок, не балагур, хорошо сложен, светловолос, и карие глаза его неустанно следуют за Вероникой, в какой бы части зала она ни находилась. Он появился в ее жизни чуть меньше четырех месяцев назад, вернувшись с линии фронта после незначительного ранения, и теперь не оставляет надежд получить благосклонность девушки. Учитывая, что его род богаче самого короля Георга, говорить о меркантильности его ухаживаний невозможно. Вероника же относится к нему с добротой, уважительно, принимает ухаживания так, как это полагается по правилам света, как она принимает их от других поклонников, но никаких поощрений и надежд не дает. Айрис, все такая же удивительно стройная после рождения третьего ребенка, присоединяется к ним за завтраком через несколько минут, когда Гермиона и Вероника уже успевают обменяться незначительными новостями. Ее густые рыжие волосы убраны в пучок, веснушки рассыпаны по лицу. Небрежно потянувшись за маслом, она сонно произносит, обращаясь к Гермионе: — Дорогая, вы выглядите встревоженной. Что случилось? — Пока что не могу поделиться, простите, дамы, — Гермиона разливает всем чай в розовые чашечки с серебряными ободками. — Как чувствуют себя дети? — Неважно. Адриан ведет себя из рук вон плохо уже третий день, я не разрешаю ему покидать детскую в наказание, — Айрис намазывает масло на поджаренный хлеб. — Эридан, по-моему, заболел, и только малышка Майя не капризничает. — Эридан заболел? — Вероника смотрит на нее обеспокоенно. — Но ведь тебе сегодня ехать в благотворительный комитет. Я могу побыть с ним вместе с няней, если хочешь. — О, милая, он так ждет, что ты почитаешь ему сказку, — Айрис благодарно улыбается. — Ты меня снова выручишь. — Глупости. Я обожаю своих племянников, я готова проводить с ними часы, — отзывается Вероника, поднося чашку с кофе к губам. — А что натворил Адриан? Айрис не отвечает, вдруг огорченно поджав губы, но Гермиона понимает, о чем ей не хочется говорить: краем уха она слышала разговор Кастора с Северусом в аптеке на днях, и речь в нем шла о том, что Адриан в свои семь с половиной лет начинает показывать настоящий мраксовский характер. Ребенок ничего не знает о своем настоящем отце — пока что — но злые языки общества рано или поздно откроют ему правду. И, возможно, стоит их в этом опередить. — Миссис Снейп, как продвигается ваше ходатайство относительно домовых эльфов? — вдруг спрашивает Вероника, глядя на нее с любопытством. — Я слышала от Кастора, что бумаги так и не покинули кабинета прошений. Гермиона огорченно вздыхает. Домовые эльфы, в отличие от прочих магических существ, никак не помогают ей бороться за свои права: уж слишком пугливы. — Вы же знаете, милая: сторонники Аббота даже не желают его рассматривать, а сторонники у него довольно сильные, так что и Диггори их не одолеть. У вас есть какие-то идеи? Вероника не сразу успевает ответить, потому что в это мгновение дверь столовой приоткрывается, впуская внутрь Сибиллу: сухо кивнув присутствующим, та занимает место слева от подруги и сразу же принимается за нарезанные фрукты. Вот уж кого смело можно назвать вещью в себе — вероятно, от этого она неплохо ладит с Северусом. Гермионе никогда не удается прочитать ее выражение лица: эмоции скрыты, глаза смотрят бесстрастно, голос звучит ровно, будто безмятежно, но в этой безмятежности таится буря. Вероника, ласково улыбнувшись подруге, вновь обращается к Гермионе: — Думаю, миссис Снейп, необходимо осторожно придать этому вопросу общественную огласку. Несколько рискованно, конечно, но сейчас на волне создания приютов его величеством в моде доброта и сострадание. А дамы нашего круга страсть как любят быть модными, — Вероника лукаво блестит ореховыми глазами. — Понимаете, о чем я говорю, миссис Снейп? — Боже мой, уж как тут не понять, — Айрис смеется и промакивает салфеткой губы. — Однако, замечу, мысль не лишена смысла. Гермиона с некоторой оторопью смотрит на сидящую перед ней девушку как смотрят профессионалы своего дела на человека, далекого от этой профессии, предложившего гениальное в своей простоте решение. — Прекрасно! Вы поможете мне изящно ввернуть тему на ближайшем приеме, — произносит она довольно. — Спасибо за чудесный завтрак, дамы, очень приятно провести спокойное утро в вашем обществе. Северус, как Гермиона и ожидала, сразу закусывает удила, только услышав о просьбе Диггори и о предполагаемом расследовании дела целителей. Отложив утренний "Пророк" с очередными кричащими заголовками от Скитер, он выпрямляется в кресле. — Мантия мне нужнее, чем Поттерам сейчас. Сын архиепископа, которому она предназначена, протирает штаны в правительстве, ему ничто не угрожает в его сытой жизни. А вот нам, учитывая твои новости, мантия необходима. Но никакие путешествия во времени я совершать не собираюсь. С меня довольно сражений, я думаю, что агенты Диггори справятся сами, а если нет — это их проблемы. Гермиона отрицательно качает головой. — Северус, ты забываешь одну важную вещь: целители связаны с Фабианом, и если они продолжают свою деятельность, значит, мы чего-то не знаем, и либо Фабиан жив и скрывается, либо магия Филиппа существует отдельно от него самого, я уже не говорю о международной конфедерации магов. Северус смотрит на нее мрачно. — Какая еще, к чертям, конфедерация? Это те жалкие типы, которые считают, что мир вращается вокруг них? И что им нужно? — Кто. Им нужен Филипп. Северус недовольно приподнимает брови. — Почему я слышу об этом спустя пять лет после твоего возвращения? Гермиона садится в кресло напротив него и кладет руки на колени. — Потому что они сами оборвали все связи с магической Британией, так что теоретически гораздо меньше наших людей теперь посещают Европу и прочие страны. А за остальными сторонниками Фабиана пристально следят мракоборцы. Я просто не считала их особенно опасными, но, боюсь, я ошибалась. — Большая часть мракоборцев — идиоты. Кроме того, всех можно купить. Да, ты сейчас скажешь, что Поттер не продается, но Поттер играет ничтожную роль, и его опыт не позволит ему мгновенно уловить то, что происходит под его носом. — Северус поднимается с кресла и подходит к окну, заложив руки за спину. — Хорошо, одного аргумента про Филиппа достаточно, чтобы я ввязался во что угодно, хоть полез в самое пекло. Блэк наверняка в курсе событий, так что я приглашу его на разговор. А Диггори подождет: не собираюсь приходить к нему до того, как картина станет ясной. Гермиона встает рядом с ним и кладет голову ему на плечо. Северус приобнимает ее за талию, наклоняется к ее губам. Что она любит в нем помимо всего остального, так это его неутомимое и неутолимое желание, которое, очевидно, так долго пряталось в нем в годы одиночества в Хогвартсе и потом — три года без нее, что их близость по-прежнему не теряет страстности. Вот только второго ребенка Филипп им категорически рожать запретил: магия, конечно, спасет, если случится что-то страшное, но как это повлияет на организм и на малыша? Магия не способна вылечить все, как она не вылечила глаз Грюма, да и Филипп не всегда сможет оказаться рядом в подходящий момент, а рисковать здоровьем и матери, и малыша никто не хочет. Северус, конечно, заявил, что все вздор, им прекрасно живется вдвоем, что он и так не рассчитывал обрести то счастье, которое ощущает рядом с ней. И со своей стороны он прав: сейчас между ними есть некоторая гармония, изредка нарушаемая ревностью Северуса к ее работе в Министерстве и к прочим глупостям, заканчивающаяся короткими ссорами, и еще неизвестно, в какую сторону повернула бы их семейная жизнь, появись в доме требующий постоянной заботы младенец. Безусловно, они понимают друг друга намного лучше, чем раньше, и к этому Северус приложил много усилий, что Гермиона очень ценит, но морально подготовиться к рождению ребенка невозможно. И если Северус с мыслью об отсутствии второго ребенка с годами примирился, то Гермиона порой, проснувшись ночью, долгое время не может уснуть, размышляя в том числе и о том, что ей уже исполнилось тридцать три, а время к женщине всегда относится безжалостно. А теперь им вновь предстоят сложности, и невозможно предугадать, чем кончится дело. Они с Северусом подсознательно понимали все эти годы, что дело Грейс еще живет, тлеет, как угли костра, но надеялись, что Министерство будущего возьмет все в свои руки — увы, иногда даже самые опытные специалисты нуждаются в сторонней помощи. Кроме того, они не все знают о Филиппе — и к лучшему. Кастор заглядывает к ним тем же вечером: нельзя сказать, что за прошедшие годы он стал намного серьезнее, но должность, положение в обществе и наличие троих детей все же наложили некоторый отпечаток. Айрис по-прежнему занимает главное место в его сердце, но он с удовольствием проводит час-другой в их гостиной на неделе, чтобы отвлечься от домашней суеты, в которую его настойчиво вовлекает Айрис. — Я прекрасно понимаю, что детям нужен отец, — ворчит Кастор за бокалом бургундского. Фобос прыгает на его колени и громко мурчит, требуя почесать за ухом.— Но она же видит, что я вечером способен только лечь и позволить детям безжалостно ползать по мне. Нет, разумеется, я их люблю, но как бы это сказать... Я люблю их постарше. Сейчас мне совершенно непонятно, что с ними делать, приятнее наблюдать, как они играют с няней. Меня не особенно умиляют слюни, пачкающие мой домашний камзол, а на языке агуканья я говорить не умею. Ума не приложу, как Розье с этим справляется. Северус громко хмыкает. — Просто не возражайте: делайте, что вам говорят, иначе усугубите ситуацию. Дом — женское царство, там действуют установленные вашей женой правила. Хотите свободы? Отправляйтесь на охоту — или в клуб, словом, найдите способ организовать досуг так, чтобы вы чувствовали себя хозяином положения. Я, например, добился права управляться с аптекой так, как пожелаю сам, и если мне нужно, чтобы белладонна стояла на второй полке слева, она будет там стоять. Но бой был тяжелым, хоть я его и выиграл. Теперь, если мне необходимо побыть одному, чтобы меня не тревожили, я ухожу переставлять склянки. Гермиона закатывает глаза, устроившись на кушетке напротив них. Аптека превратилась в некое подобие личного кабинета Северуса, куда им с Констанцией без стука вход воспрещен, и если сперва ее возмущало его поведение вплоть до ссор, то потом она поняла и смирилась, что человеку, годы жившему в одиночестве, необходимо личное пространство, как бы сильно он ни ценил общество любимой. Это стало еще одной ступенью в их понимании друг друга, но ступенью для Гермионы весьма сомнительной, потому что для нее дом олицетворяет союз двоих, а значит, совместное времяпровождение. Можно молчать, читая разные книги в противоположных углах гостиной, но видеть друг друга, а не запираться за дверью. Впрочем, теперь ей кажется, что Рон поступал так же как Северус — только его "аптекой" был волшебный магазин, куда он порой уходил даже в свой выходной. Понимание, что другой человек мыслит иначе и имеет свои собственные потребности, стало для Гермионы своего рода маленькой победой над своей убежденностью, что она знает, как правильнее жить. — Подозрительную деятельность агенты времени заметили сразу в нескольких веках: пятнадцатом, шестнадцатом, семнадцатом, восемнадцатом и двадцатом. — Кастор неторопливо раскладывает на столике несколько карт разных эпох. — Где находится их центр, мы пока что не знаем, проследить за ними крайне сложно. Двух агентов мы уже потеряли в попытке взять противника живым: мертвые они нам ни к чему. — С чего вы решили, что это именно сторонники Шарма? Кастор задумчиво потирает переносицу тонким пальцем с блестящим на нем сапфировым перстнем: — Почерк отличается от обычных нарушений, какие устраняют агенты. Видите ли, по моим наблюдениям, сделанным исходя из их слов, иногда история начинает отклоняться по каким-то сложным причинам, но их не очень трудно исправить. Здесь же прослеживается слаженная работа, направленная на изменение важных исторических узлов, которые не обязательно затрагивают важные события. Я думаю, агенты объяснили бы точнее, но я скрываю их от всех: так безопаснее. Отдел Тайн будущего весьма тщательно избирает новых кандидатов, а их обучение занимает месяцы, так что после трагической гибели предыдущих сотрудников число нынешних небольшое. Северус сосредоточенно разглядывает карты, просматривая листок за листком. — Филипп должен знать о происходящем? Кастор озадаченно пожимает плечами. — Честно говоря, не готов пока ответить на ваш вопрос, друг мой, и собирался задать его вам. В любом случае, до его прибытия еще два месяца, не так ли? Мы решим, стоит ли раскрывать карты вашему сыну, когда сами хоть немного разберемся в ситуации. А вам, боюсь, пора брать уроки сражения на мечах — на случай, если вы отправитесь в пятнадцатый век. Я пришлю вам учителя. Но безусловно, я бы попробовал начать расследование в нашем с вами времени: у нас есть ничтожные зацепки, проверим их сперва. На прием у герцога Саффолка в следующий вторник приглашен один из его старых друзей — Чарльз Спенсер, недавно вернувшийся из дипломатической миссии во Франции. Вы наверняка встречались с ним в коридорах дворца. Он давно страдает от подагры, а все знают вас как прекрасного королевского лекаря. Остальное вы додумаете сами, но будьте осторожны. Северус скептически приподнимает брови. — Напомните хоть один случай, когда я был неосторожен. Кастор смеется и хлопает его по плечу. — О, просто предупреждение. Впрочем, вы увидите сами: человек он скупой на слова, но крайне щедр на высокомерие, а вот умом напомнит вам, скорее, барона Селвина. Людей ниже себя по общественному положению он не терпит. — Ничего страшного. У меня есть мой чудесный скользкий друг: его положение удовлетворит любого выскочку. Хотите еще бокал бургундского? Или, может быть, разделите с нами лимонный пирог с травяным чаем? Кастор, посадив Фобоса на плечо, следует за ними на кухню, где Констанция уже накрывает на стол, давая указания эльфийке. — О, мастер Блэк, добрый вечер, — она деловито вытирает ладони о передник. — Желаете отведать пирога? Я поставлю тарелку, вы садитесь. Негодника этого пушистого только с себя снимите, не то шерсти в еду насыпете. Кастор покорно выполняет просьбу, осторожно ставит Фобоса на пол, гладит по спине и занимает место справа от Гермионы. Хлопот у него много, но он всегда находит время для друзей: без общения на самые разные темы в спокойной дружеской обстановке он начинает уставать. — Я забыл о двух вещах: во-первых, Спенсеры связаны с Селвинами родственными узами, а во-вторых, чем вы, черт возьми, занимаетесь с мисс Боунс? Гермиона раскладывает пирог по тарелкам, отпустив Констанцию к дочери и пожелав ей спокойной ночи. — Не могу раскрыть вам тайну, не просите, — Северус невозмутимо берет нож и разрезает кусочек пополам под пристальным взглядом Блэка. — Не беспокойтесь, я присматриваю за девочкой. Кастор с жаром произносит: — Именно это меня и пугает. Северус, вы не имеете права толкать ее на опасный путь мести: я уже давно наблюдаю, как это желание зреет в ней, растет, укрепляется, пусть молчаливо и скрытно. Не поощряйте его, прошу вас. Подозреваю, что вы учите ее сражаться — учите, но не переходите черту. А между тем тетушка миссис Принц твердо намерена женить Киллиана в самое ближайшее время — до Рождества ей не успеть, но уж до Пасхи она точно управится. Ее терпение практически закончилось. Гермиона недоуменно переглядывается с Северусом. — Вы хотите сказать, что Киллиана женят против его воли? — Разумеется. Ему уже двадцати три, и он — наследник рода. Помните, как отчаянно тревожилась моя матушка, когда я оставался холостяком в свои двадцать пять? Настоящая трагедия, да. Кроме того, миссис Принц никогда не рассматривала кандидатуру мисс Боунс всерьез. Сейчас, когда Киллиан добился повышения на службе, она вознамерилась подыскать ему поистине блестящую партию, а мисс Боунс в список "блестящих" никак не входит, к сожалению. Принцы наконец получили шанс прыгнуть выше своей головы, отстав от других семей на полвека, так что будьте уверены: миссис Принц свое не упустит. — И очень глупо поступит, если подстроит какую-нибудь противную ловушку своему собственному сыну, — замечает Гермиона сердито. Идея брака ради взаимной выгоды осуждается ею, какой бы общепринятой она ни была в том обществе, которое приняло ее. — Разбитое сердце, знаете ли, может привести к тому, что Киллиану расхочется добиваться чего угодно. Он любит Сибиллу, это очевидно для каждого, кто встречает их в одном зале. — Всем наплевать, — отзывается Северус авторитетным тоном. — Он может любить кого угодно, но жениться выгодно по разным причинам. Такие отношения существовали всегда, и если ты думаешь, что в двадцать первом веке они вымерли, ты ошибаешься. Киллиан, безусловно, восторженный влюбленный юнец, мозгов в его голове немного. Но те, что имеются, работают неплохо, и я бы не желал ему несчастного брака. Однако... Кастор, могу я задать вам бестактный вопрос? — Сибилла от приданого отказалась, вы ведь об этом? Неужели вы полагаете, что мы с матушкой не желали определить ей достойное приданое, как полноправному члену нашей семьи? Нет, упряма как чертенок! Мое приданое, говорит, это старая заброшенная лавка брата — и довольно. Мол, кто меня и с ней примет, следовательно, тому только я сама и нужна. В глазах Северуса мелькает скрытое одобрение этих слов, но вслух он ничего не произносит кроме короткого тихого "гм", и все трое с увлечением поглощают пирог, поглядывая друг на друга, а разговор переходит ко всяким незначительным мелочам. Поднявшись после полдника наверх, в бывшую комнату Филиппа, где они теперь устроили небольшую библиотеку и кабинет, Гермиона ищет старый справочник истории всех родов — и никак не может найти. — Его здесь нет, — Северус лениво опирается плечом о дверной выступ. — Я сжег его, пока ты находилась в будущем. Гермиона обескураженно опускает руки. — Сжег? Зачем? — Затем, чтобы не совершать того, что ты собираешься совершить. Если Киллиану суждено жениться на Сибилле Боунс, он на ней женится, подложи ему в постель хоть сотню принцесс. История Принцев, мое собственное существование — зависит целиком от него. Попробуй мы хоть частично коснуться его истории — и кто знает, не исчезну ли я из бытия. Не стоит играть с огнем, Гермиона, только для того, чтобы удовлетворить твое любопытство и поддаться очередному желанию причинить справедливость. Пойдем на пустошь, пока не совсем стемнело: я хочу пройтись. Они закрывают аптеку и выходят из дома под сгущающимися тучами, кутаясь в летние плащи. Они оба молчат, держась за руки, оба погружены в свои мысли, и особенно — Северус, для которого простор пустоши всегда был местом принятия решений и вспышек откровения. Гермиона же размышляет о том, насколько он прав относительно чтения справочника, но так и не приходит к согласию внутри себя. Отдать Киллиана и его любовь к Сибилле на волю судьбы кажется ей жестоким и несправедливым, но и вмешиваться в ход истории она боится. Противоположные чувства так охватывают ее сердце, что она перестает сердиться из-за сожженной книги и забывает все, что хотела прямолинейно высказать мужу. — Спенсеры — хитрые лисы, — произносит Северус вслух спустя полчаса тишины, очевидно придя к какому-то внутреннему выводу. — Люциус их переиграет, но расставлять фигуры следует осторожно. Кто знает, сколько звеньев в целительской цепи, и какое из них самое большое. Гермиона останавливается и постукивает носком туфли, чтобы стряхнуть налипший песок. — А меня заранее раздражает возможность иметь дело с Софией. Северус насмешливо улыбается, привлекая ее к себе. Ветер играет его темными прядями, на мгновение скрывает за ними его лицо. Он откидывает их назад и наклоняется к ней, обдавая ароматом мяты. — Нисколько не сомневался, что ты ее упомянешь. Впрочем, мне приятно, что ты все еще ревнуешь меня — пусть даже абсолютно беспочвенно. Лежа в уютной постели после нежной близости и прижимаясь к груди уснувшего Северуса, Гермиона сонно замечает, что на картине, висящей над тлеющим камином, появляются и мерцают золотые блики. Но стоит ей выскользнуть из постели и приблизиться к полотну, как мерцание исчезает, и в темноте спальни можно различить лишь силуэты на холсте: она и Северус — на осенней прогулке в пустоши, запечатленной известным художником Хогартом. Тем самым, что так страстно желал изобразить аптекаря за работой среди баночек и склянок, однако потерпел поражение перед десятком веских аргументов вроде тех, что широкий мольберт в рабочем помещении явно лишний, а от запаха красок вянет наперстянка.

Элизабет

Стоя ранним утром на террасе своего дома с чашечкой кофе, Элизабет наконец позволяет себе одну вещь, которую жестко пресекала все предыдущие годы: она наконец по-настоящему чувствует и объявляет себя хозяйкой положения. В Филадельфии, превратившейся в самый крупный и населенный город колоний, под ее руководством ведут деятельность уже три школы, еще четыре расположены в Чарльстоне, Ричмонде, Нью-Йорке и Вашингтоне. Ее мнение интересует многих, с ним считаются, она теперь — один из тех столпов общества, что держат власть в своих руках и направляют других по наиболее правильному пути. Ощущение это похоже на то, что испытывает человек, наконец взобравшийся на вершину высокого холма и, отдышавшись, с торжеством и восхищением осматривает простирающиеся перед ним земли. На мгновение и ей самой кажется, будто она возвышается над Филадельфией огромной мощной фигурой, а жители с благоговением смотрят на нее снизу вверх, боясь дышать. — Миссис Мортон, экипаж сейчас подадут, мистер Мортон ожидает вас в холле, — темнокожий слуга учтиво кланяется ей. — Могу я проводить вас до него? — Спасибо, Джон, я сперва пожелаю сыну доброго утра, — отвечает Элизабет рассеянно, и видение растворяется в воздухе. — Возьми чашку, будь добр, отнеси куда следует. Детская, просторная, с тремя высокими окнами, обставлена по традиции согласно трактатам самого Руссо: в ней находится и микроскоп — на будущее — и картинки разных животных, и книги, и деревянные игрушки. Все здесь направлено на создание атмосферы академии, чтобы она побуждала ребенка к размышлениям, пусть самым простым, но к размышлениям естественным, не навязанным взрослыми. Четырехлетний Август, названный в честь великого императора Октавиана Августа, еще лежит в постели, поглаживая лошадку своими маленькими пальчиками и потирая заспанные глаза, а няня, крутясь возле шкафчика, достает вещи для наступающего дня. — Доброе утро, дорогой, — Элизабет ласково гладит сына по голове, перебирает мягкие русые кудри. — Как спалось? — Хорошо, мама. Я видел во сне лису. Я бежал и хотел ее поймать. Но не поймал. Элизабет мягко улыбается. — Ничего. Пусть на свободе бегает. Разве ей место в доме? — Папа сделает из нее шкуру, и я буду на ней лежать. Элизабет неодобрительно качает головой. Корвин категорически не принимает ее методы воспитания детей, отрицая и Руссо, и все его доводы о том, что на разных этапах взросления в человеке следует воспитывать нравственность, ум, чувственность и физическое развитие, уделяя особое время труду. Но ведь они выглядят такими правильными для создания совершенного человека! Корвин, в бордовом камзоле и черных кюлотах, прячущихся в высоких кожаных сапогах, достает портсигар, щелкает крышкой, потом убирает его в карман. Он почти оглох на одно ухо, в волосах появились отчетливые полосы седины, но его звериная сущность жива и здравствует внутри него. Элизабет порой думает, что рождение сына сблизило их, что без ребенка их союз остался бы постоянным столкновением характеров. Не очень крепкий физически, часто болеющий Август хоть и вызывает раздражение мужа, но заставляет их проводить вместе часы возле его постели. Элизабет не уверена, что Корвин любит сына так, как ей бы этого хотелось — безусловно и без каких-либо ожиданий — он скорее жаждет сделать из него лучшего из Мраксов, и это желание ее страшит. — Положим, с умом я согласен. Чувственность — дурь, если только баб ублажать, вздыхая, какая морда среди представленных краше, да чьи ягодицы круглее, так тому и я легко научу, как ублажить бабу, да чтобы кричала под тобой — тем более. Нравственность — пустая трата времени, добро и зло — понятия сугубо субъективные, да и потом: видали мы, кто морали эти задает. Шлюхи, предатели и казнокрады. Допустим, чтобы уж совсем дикарем не сделался, донесем мысль, что́ в обществе осудят, а что́ — одобрят. Но труд? Ты хочешь сделать из него раба на плантации? Элизабет задергивает шторку в экипаже, уставляется на мужа и веско замечает: — Я хочу сделать из него человека, Корвин, который способен представить себя на месте раба на плантации. Тот, кто хоть раз натирал руки и ноги до мозолей, гнул спину до боли, не посмеет считать себя выше тех, кто взбивает ему постель, седлает лошадь или возделывает индиго и табак. — Не припомню в тебе такого внимания к прислуге. — Дело не во внимании, а в понимании, как на самом деле работает механизм общества, — отвечает Элизабет, поджав губы. — Не всех рабов можно засечь до смерти, не всех торговцев легко заставить снизить цены: умение ставить себя на один уровень с другими помогает добиться уважения и поддержки в любые, особенно самые трудные времена. У прислуги, как ты выразился, обобщая всех вокруг, хорошая память. Корвин усмехается и кривит губы. — А! Я уж было испугался, что в тебе пустило корни сострадание, а это всего лишь голосок циничного прагматика. Что же, я всегда знал, что моя женушка не только хорошо подставляется в постели, но и весьма сообразительна. Мортонов знают и ценят, Мортоны задают тон: слыхала, как обо мне говорили на очередной встрече этого сопливого кружка философов, что возглавляет Франклин? "Герой-патриот". Ха! Элизабет осуждающе поводит плечом. Франклин перестает быть осторожным в высказываниях и действиях, но и его значимость в Филадельфии растет с каждым годом, а противостояние с губернатором — усиливается. В обществе ходит слух, что Пенсильванское провинциальное собрание собирается тайно отправить Бенджамина в Лондон, чтобы обсудить границы губернаторской власти, но слух этот самим Франклином не поддерживается. С Элизабет они остаются друзьями: она пишет программы для университета, Франклин корректирует их на свой лад, вычеркивая лишние дисциплины к ее неудовольствию. Не доезжая до особняка, где собирается философское общество, экипаж вдруг останавливается, и кучер, опустив окошко, произносит: — Невозможно дальше проехать, мастер Мортон, дорога перекрыта, всюду люди, неужто пожар случился али что другое? Корвин тут же толкает дверцу и, выйдя на мостовую, сухо приказывает: — Сиди здесь, пташка. Я разберусь. Но Элизабет не выдерживает и пяти минут: ее натура не позволяет смиренно дожидаться новостей, а, напротив, рвется в самый водоворот событий, где она чувствует себя уверенно. Подобрав свое платье из гладкого коричневого атласа, она решительными шагами приближается к толпе знакомых мужчин, среди которых замечает не только мужа, но и Франклина, Вашингтона, Гамильтона и своего отца: они стоят напротив нескольких полицейских. Позади них стоит толпа любопытных зевак. — По какому праву вы закрываете наше общество? — горячится Франклин. На его плече лежит увесистая лапа Корвина, предупреждая отчаянные действия. — Только вчера губернатор поощрял наши труды по истории окрестных земель и по экономике, а сегодня решил изгнать нас из дома? — Вас никто не выгоняет, господин Франклин. И уж тем более у меня на то полномочий нет, — констебль разводит руками. — Велено предупредить, что более собраний в особняке проводить не разрешено, а вот любые труды писать — поощряется. Но с этого дня к вам в особняке будет приставлен мой человек, чтобы наблюдать за тем, что происходит в вашем обществе. Губернатор своеволие не поощряет, времена нынче сложные. — Не очень и давно у него возникло это чувство, — фыркает Франклин, с неприязнью смотря на констебля. — Благодарю, любезный, за ваше рвение соблюдать все идиотские предписания губернатора. Отец ласково пожимает руку Элизабет, приветствуя, и она улыбается ему в ответ, радуясь внезапной встрече. По непонятной ей самой причине с отцом они сблизились сильнее, чем с матерью, хотя сперва она и всячески отталкивала его от себя, отрицая его право называть себя отцом, но его смирение, его вечно поникшая голова на усталых плечах, его мольба в глазах растопили ее сердце. Отец оказался слабее матери духом, но это ничуть не удивило ее. Напротив, это помогло ей принять его, впустить в свою жизнь, приласкать, устроить в обществе и дать определенное положение — и отец довольно быстро подхватил колониальное настроение и уже два года спустя их встречи на корабле был полноправным участником всех событий. Элизабет, разумеется, ценит в нем его крепкие отеческие чувства: на первом месте для него стоит она сама, затмевая все остальное. Отец пытается наверстать упущенное, но делает это так непосредственно и мило, что вызывает только улыбку, а не раздражение. Он возится и с ней, и с внуком, привозя каждому их любимые лакомства: Элизабет — сплетни и новости с тех приемов, где она не успела побывать, Августу — сладости и игрушки. Позавчера он подарил внуку разноцветного попугая и обещал научить того разговаривать, как это делают попугаи у настоящих пиратов. — Мой дом открыт для вас, господа, — произносит отец негромко — но так, чтобы не услышал констебль, жестами и покрикиваниями разгоняющий зевак. — Покорно прошу продолжить наши безумно интересные встречи в моем скромном жилище. Вашингтон отзывается, блеснув глазами: — Вы смелый человек, Флимонт, но, боюсь, мы подставим вас под удар, если примем предложение. На время придется затаиться, разойтись, оставить лишь нашу академическую деятельность. Между прочим, ваш отчет о выращивании нового сорта винограда весьма любопытен. Могу я заглянуть к вам на неделе и попробовать горсточку ягод? Мы с вами практически соседи, и много времени я не отниму. Элизабет предлагает отцу подвезти его до университета, где тот читает лекции по истории Британии, и они втроем усаживаются в экипаж. То, как отец действительно относится к Корвину, так и остается загадкой, потому что лицо его бесстрастно, а тон голоса не выдает ни одобрения, ни осуждения. — Как себя чувствует Август? — Жара нет уже второй день, — отвечает Корвин за нее, устраиваясь в углу на пухлых бархатных подушках, — так что я думаю взять мальца завтра на охоту за лисой. Элизабет мгновенно сжимается внутри от раздражения и одновременно бессилия от заведомого проигрыша в споре с Корвином насчет того, что Август слишком мал и слаб для охоты, но не подает вида при отце, что категорически против подобных приключений. — На охоту? Не боитесь ирокезов? — осторожно осведомляется отец, сняв шляпу и поправляя прядь прилипших ко лбу волос. — На западных границах колонии опять неспокойно. Уверен, что они собираются выкинуть какой-то номер, и обойдется он немалой кровью. — Для них, — насмешливо отзывается Корвин. — Разумеется, для них, но я бы предпочел, чтобы наши молодцы не проливали свою кровь в борьбе с дикарями. Наука — вот к чему мы должны стремиться: к развитому обществу, использующему достижения собственного ума. Я разочаровался в имперских амбициях Георга. Корвин ехидно произносит, глядя на него из-под косматых бровей: — Плевать мы хотели на Георга, господин Флимонт. Это наша земля, кровью и потом завоеванная, и кто попытается у нас ее отнять, будь то краснокожие или корона, получит пулю в лоб и кинжал в печень. Вот почему губернатор и прикрывает наш философский кружок: он боится двух вещей: во-первых — что потеряет место, где деньги и полномочия сыпятся на него с неба, во-вторых, что сам разделяет наши идеи. А вот это уже куда опаснее страха остаться без средств. Элизабет прощается с мужем и отцом на Уолнат-стрит и дергает колокольчик, веля кучеру продолжать путь к школе, расположенной в самом центре города. Очевидно, что к началу занятия она опоздает и по причине остановки, и потому, что Филадельфия разрослась за прошедшие годы, опутывая паутиной суеты окрестности, так что порой экипажу приходится ждать, пока магазин мыла или кожи отгонит повозку с осликом в сторону. Люди продолжают прибывать, искать работу, обустраиваться, рожать детей: некоторым удается продвинуться высоко, другие довольствуются малым. С другой стороны, город не может жить как без трубочистов и лавочников, так и без губернаторов: один дает возможность работы другому. Элизабет беспокойно кладет руки на колени, думая о том, что утреннее ощущение превосходства напрочь исчезло, стерлось от очередного напоминания о власти Корвина над ней и Августом, о ее неспособности переубедить его в тех вопросах, которые кажутся для нее важными. Ребенок сблизил их, но в то же время сделал Элизабет уязвимой: раньше она смогла бы уйти от мужа, пожелай она того, но теперь у нее нет такого права — верней, есть, но Августа ей не отдадут. Закон незыблемо находится на стороне отца в том случае, если матери вздумается взбрыкнуть, как нервной лошади. Но недопонимания растут вместе с Августом: нежелание Корвина принимать ребенка таким, каким он родился, могут привести к трагедии. Элизабет же напротив стремится вложить в сына то, что компенсирует его болезненность, Корвин же придерживается метода вышибания клина клином. Продолжая вести занятия у девочек старшего класса, Элизабет видит эти часы как некоторую отдушину для себя и возможность прислушаться к настроениям юных леди, особенно тех, чьи родители разрешают им думать самостоятельно. — Мисс Коэн, встаньте. — Элизабет обращается к невысокого роста девушке с пухлыми губами. — Во время перерыва вы неосмотрительно позволили себе назвать мисс Маршалл "белоручкой", извольте объяснить свое поведение. — Мисс Маршалл, мэм, указала на пятно на моей форме и криво усмехнулась, — Урсула краснеет от смущения, но тем не менее отвечает не запинаясь. — Я не заметила это пятно, когда торопилась на занятие, вероятно, я посадила его утром, помогая матери накормить плачущего брата. Видите ли, в нашей семье нет ни прислуги, ни няньки, которая исполняет все дела, от кормления младенцев до глажки постелей. Виновна ли я в этом?.. Элизабет сурово пресекает ее: — Мисс Коэн, вина ваша лишь в том, что вы позволяете себе опускаться до оскорблений в ответ на бестактность. Мисс Маршалл, встаньте. Белокурая девушка с тоненькой осиной талией и надутыми губками, одна из лучших учениц класса, неторопливо поднимается с места, то хмурясь, то нервно растягивая губы. — Я должна извиниться, мэм? — Извинения должны идти от сердца, а не потому, что я заставила вас соблюдать приличия, хотя, соблюдая их, вы выглядите достойнее в глазах общественности, — замечает Элизабет тихо. — Скажите пожалуйста, мисс Маршалл, занимаетесь ли вы домашней работой? Моете ли вы полы, гладите и стираете белье, вытираете пыль с ваших безделушек, штопаете платье или пришиваете к нему кружева? — Нет, мэм. Милдред Бэнкс громко прыскает на задней парте и низким голосом произносит: — Хотела бы я взглянуть на это, мэм! Элизабет постукивает указкой по краешку стола. — Тишина!.. В таком случае, мисс Маршалл, подумайте: кто займется всем вашим домом и садом, если мисс Коэн откажется работать на вас? Мисс Коэн, чем вы будете кормить свою семью, если мисс Маршалл не предоставит вам работу? Общество, юные леди, существует на принципах взаимной выгоды и сотрудничества. Мы не выбираем семьи, в которых рождаемся, следовательно, не имеем права упрекать одного — в наличии богатства, а другого — в отсутствии оного. Оскорбляя друг друга, вы не добиваетесь ничего другого, кроме как выставления напоказ собственного невежества и глупости. Человек всегда живет в непростые времена, простые никогда не наступают, и он должен идти на сближение с другим человеком, чтобы вместе достичь новых высот, а не расходиться, надувшись, в разные стороны. Вы понимаете, о чем я говорю? Девочки опускают головы и шепотом говорят: "Да, миссис Мортон", и потом добавляют: "Прости меня, душечка". И только Милдред Бэнкс задумчиво произносит, качаясь на стуле: — И все-таки, когда Адам пахал, а Ева пряла, где были Маршаллы? Класс разражается добродушным смехом, и Элизабет вновь терпеливо постукивает указкой по столу, призывая всех к послушанию, а после переходит к изучению новой темы. Небо окрашивается розовыми полосами заходящего солнца, когда Элизабет усаживается за вечерний чай на террасе вместе с Корвином и отцом, заехавшим навестить внука с пакетиком экзотических сладостей. Август обожает деда и заставляет его принимать участие в игре с деревянными лошадками и слонами. — Все больше на тебя становится похож, Лиззи, — замечает отец, садясь на стул боком и беря из рук Корвина сигару. — А нос-то бабкин. У нее такая же прямая непреклонная линия. — Вздор. — Корвин закуривает. — Нос у него мой. Главное, чтобы характером пошел в мать... Что тебе, Джон? Чай готов? Тащи его сюда поживее. Слуга переминается с ноги на ногу и неуверенно лепечет: — Мастер... Там... Принять просят. Корвин смотрит на него насупленно. — Что ты мямлишь? Говори нормально, что случилось. Выпрямись! Всему негров учить надо... Ну? — Там индианка, мастер, слезно умоляет вас принять и выслушать ее. Корвин приподнимает кустистые брови и мрачно интересуется: — Краснокожая? Какой черт ее принес? Зови ее сюда, нечего пускать в дом, еще стащит что-нибудь, с нее станется, или подложит проклятье под ковер. Индианка появляется не одна: за руку она держит испуганного мальчика лет семи. Они оба одеты так, как одевается племя погибшего Красного Волка: на женщине — красная туника до колен, лицо раскрашено синими и красными линиями, торс мальчика же полностью обнажен, и только кожаные штаны скрывают нижнюю часть его хрупкого детского тела. На шее у него висит оберег — фигурка волка из дерева, скрепленная толстым плетеным шнурком. Элизабет с удивлением замечает, что мальчик скорее похож на ребенка колонизаторов, чем индейцев: и цветом кожи, и разрезом глаз. — Забирать мальчика, — кивает индианка, вся дрожа, обращаясь к Корвину. Тот выпускает изо рта густое облако дыма. — Война скоро начаться, мы чуять, он погибать. И не терпят его, бить, я не мочь защищать больше. — С какой стати я должен взять себе это отродье? — Ваш сын быть. Помнить? Красного Волка убить, меня тогда силой взять. Я дать жизнь. Я изгой, меня ненавидеть племя. Его звать Точо. Он ваш. На террасе повисает тишина, нарушаемая лишь тревожным криком птиц и ржанием лошадей. Далеко, на горизонте, появляется и растет грозовая туча. — Если мне не изменяет память, то имя Точо в переводе с языка ирокезов означает "пума", — философски замечает отец и постукивает пальцем по сигаре, стряхивая пепел. Фарфоровая чашечка выскальзывает из рук Элизабет и падает на деревянный пол террасы, с не то трагическим, не то издевательским звоном рассыпаясь на осколки.