Маяк Староместа

Алисенте нравится думать, что при других обстоятельствах из нее получилась бы хорошая мать. Та, которая не застыла бы каменным изваянием перед плачущим сыном, которая смогла бы подойти к своему первенцу и обнять, прижать к груди и укачивать в кольце рук подобно младенцу. Алисента так не делает. Она примерзает к полу, и холод этот, полный невысказанных молитв, доходит до ее сердца. Алисента не может сглотнуть горький ком вины, застрявший в ее горле — был ли жив ребенок, если бы они с Кристоном не… Слезы не льются, замирают жгучей влагой в уголках глаз, не позволяют ей получить даже такое утешение. Алисента разворачивается, доходит до двери и останавливается. Она опускает взгляд и смотрит на свои окровавленные пальцы — следует опять начать носить дамские перчатки, иначе кто-то обязательно заметит и спросит, что с ней не так. Алисенте кажется, что с ней всегда было что-то не так. Она вспоминает своего отца, который отказал ей в утешении — не пожелал выслушивать исповедь, полную прелюбодеяния, — вспоминает Рейниру и как помогала ей после смерти королевы Эйммы, вспоминает и Эймонда, прибегающего к ней в детстве с покрасневшим и опухшим от слез лицом. Алисента тогда обнимала сына и обещала, что у него однажды будет дракон. Сердце бьется быстро-быстро — точно птица машет своими крыльями в надежде удержать в воздухе тщедушное тельце — давит на ребра с нечеловеческой силой, и Алисента все-таки сглатывает горький ком разочарования на саму себя. Разворачивается. На деревянных ногах она подходит к Эйгону, садится рядом. Огонь в камине горит ярко, языки пламени взвиваются высоко вверх — слуги не пожалели дров. В насыщенных оранжевых отблесках искривленное в горе лицо Эйгона выделяется чересчур четко — изломленные в муке брови, болезненные очертания скул, опущенные уголки губ. Так выглядит скорбь, которую никто из них не может высказать друг другу. — Милый, — придушено, будто ее горло все это время держали в своей крепкой хватке чьи-то руки, говорит Алисента, и Эйгону хватает этого короткого слова. Он бросается к ней в объятия, как маленький ребенок — из всех ее детей именно Эйгон всегда желал ласки, — всхлипывает еще громче, держится за нее так, будто верит, что Алисента может не выдержать его слабости, встать и уйти. Алисента не уходит. Она касается его волос, мягко гладит по спине, медленно и успокаивающе. Ткань платья, где прижался лицом Эйгон, намокает от его слез, но Алисента не обращает на это внимание. Хочет что-то сказать, но что? «Все хорошо» не скажешь, ведь это не так. «Все будет хорошо»? Очередная ложь — цена за корону кровавая и горькая, они все знали, на что шли, когда короновали Эйгона. — Я рядом, — выбирает самые правдивые слова Алисента. Эйгон в ее объятиях обмякает, плачет теперь тише, и ей это кажется хорошим знаком. Алисента думает в самые разрушительные моменты своей жизни, что она плохая мать, что другая бы справилась на ее месте намного лучше. Но сейчас, когда сын прижимается к ней и ищет утешение, а Алисента, собрав все крохи, которые есть в ней, это утешение дает — ей кажется, что она порой чересчур несправедлива к себе.