1
Слово вертелось в голове, но никак не выплывало на поверхность — болталось там, в мутном месиве позабытого, и раздражало. Огромное здание, в пять этажей, и надпись: “Аэропорт”. Но аэропорт был местом, где приземлялись и взлетали самолеты. Там были широкие асфальтовые поля, сигнальные огни и дьюти-фри. Что значит последнее, он не помнил, но это было что-то хорошее. Хорошее и плохое он научился отличать. Хорошее отзывалось приятным теплом в животе, плохое — колкой тошнотой. Это, словом, точно был не аэропорт. Но написано ведь? Вспыхнуло и погасло резкое, будто в самое ухо гаркнутое: “На заборе тоже много что написано”. Кто ему это говорил? Голова заныла опять, и он тряхнул отросшими волосами и заставил себя перестать. Хватит. Если он даже имя свое не помнит, то смысл пытаться? Толкнул велосипед вперед. — Рекс, сюда. Не уходи далеко. Рекс послушно потрусил рядом, отвлекшись от пустой консервной банки, вывалившейся из мусорки. Зашлепали по лужам большие лапы. Рекса звали не Рексом, это он еще помнил. Было что-то другое — правильное, звонкое. Рекс — имя для овчарки, а Рекс — этот Рекс — не овчарка. Двери у здания были стеклянные и когда-то умели разъезжаться в стороны, но теперь были просто пробиты насквозь. Значит, тут уже кто-то был. Значит… Что-то просвистело над самым ухом, моментально собрав в животе ледяной узел. Он отшатнулся. Рекс зарычал и припал к земле. — УПАЛ НА ЗЕМЛЮ! РУКИ ЗА ГОЛОВУ! На него смотрели двое, выпростав перед собой швабру и винтовку. Третьей подбежала девчонка в потрепанной форменной куртке — куртки у них, точнее, у всех были форменные; девчонка натянула лук — ярко-зеленый — и такую же зеленую стрелу. — Ты заразный? — требовательно спросил тот, что держал винтовку. Он был выше других и воспринимался автоматически кем-то вроде командира. Лицо у него было все в пятнах какой-то сыпи — не воспаленной, а как будто он измазался йодом. Он моргнул. — Ты совсем? — нервно хмыкнул. — Все, кто заразный, поумирали давно. Троица переглянулась. — Ты переболел? — дернулся носик винтовки. — Как давно? — Месяца… Два назад. Три. Не знаю точно. Как-то так. Еще когда снег лежал. Нормальный снег, а не пыль. Девчонка опустила лук и вдруг улыбнулась. — У тебя классный пес. А тут зоомагазин был раньше, там корм есть. И игрушки всякие. Пошли, покажу. Мальчишка с винтовкой посмотрел на нее так, что захотелось попятиться. — Кто разрешал опускать оружие? Мало того, что опоздал к сигналу, так еще и… Девочка села на корточки и протянула руку. Рекс прекратил рычать и сел, внимательно наблюдая.2
— Тим! А ну вернись! Сейчас же! Ага. Щас. Велик ныряет колесом в яму под калиткой и чуть не встает на дыбы. Приходится убрать ноги с педалей и пробежать несколько шагов по горячему утоптанному песку. Тим слышит, как стонет под тяжелыми шагами деревянное крыльцо, слышит брань вперемешку с пьяным сопением — и ускоряется, запрыгивает снова на седло, отталкивается. Бешено крутятся педали, колесо выбивает всю дурь из раскаленной дороги. Солнца нет. Сверху только тучи, низкие и рыхлые. Будет гроза. — Тимофей! — несется вслед. — Тим... Твою мать! Чертов щенок! Только вернись мне! Шкуру спущу! Натужный скрип промасленной цепи заглушает вопли отчима. Тим, выехав на главную дорогу, накатанную машинами, перестает крутить, и цепь мирно гудит. Духота такая, что воздух чуть ли не вязнет на зубах. Глаза жжет. — Тимка! — добродушно кричат из-за ближайшего забора. Это тетя Таня. — Ты куда рванул, ливень сейчас! Переждал бы! — Молодежь, — смеется дядя Коля, устроившись на мостках; дом, дорожка — и сразу речка. Каждое утро он выходит на рыбалку, и путь занимает у него тридцать секунд. — Жара ж, Танька, какое там переждать! Тим, замедлившись, снова толкает педали и старается не думать. Не думать, не думать — о грязной миске с прилипшими к бортикам кусочками гречки; о плотном простом ошейнике, повешенном на заборе; о будке, о подстилке из старого сена, о налипших на вход шерстинках. О мокром носе, о шершавых подушечках огромных лап. "Дикая псина, — сказал отчим. — А может, бешеная. Оно нам надо? Кота вон себе заведи, эти твари хоть не воют..." Он крутил на пальце пустой ошейник и ухмылялся добродушно, и Тим испугался, что ударит его. Или закричит. Но руки стали тяжелые, а голос будто исчез совсем, и он только и смог, что выдавить: "Ты что, его пристрелил?". Нет. Не может быть. "Да ты что, — поморщился отчим и вскрыл новую бутылку. — Так, в лесочек, ха-х... На поводочек, в лесочек, а там вон пусть на зайцев охотится. Ты не того, Тимка, животное — оно приспособленное..." ...Сверху громыхнуло. И ещё раз. Тучи почему-то гудели, будто в них резвились невидимые истребители. Потом самая низкая лопнула, и на землю хлынул… Снег. Тим тормозит у переезда. Мигает красным огоньком светофор, но электрички нет: ни гула проводов, ни грохота. Тим слезает с велосипеда — не до конца, только ногами касается бетонной плиты, давным-давно вросшей в землю. Облизывает губы, отчего-то ставшие незнакомо-сладкими. Вкус какой-то ореховый. Орех и жженный сахар. В голове до сих пор звучит издевательское: "На поводочек — и в лесочек". Тим смотрит, как лопаются тучи одна за другой, как извергаются на землю белыми хлопьями. Провода наливаются гулом, и опоздавшая электричка все-таки проносится мимо — и не тормозит. Где-то там, в скорлупе железных вагонов, кто-то кричит.3
— Надеюсь, что ты один, — подмигнул мальчишка, тот, что использовал вместо оружия швабру. Он и сейчас опирался на нее, потому что прихрамывал. — Мы уже замучались отгонять отсюда всяких агрессивных личностей. Поэтому Санек такой нервный. — Это ваш главный? — Ага. Пошли, устрою тебе экскурсию. Покажу, что где, и планы эвакуации поглядишь, а то мало ли. Надо быть всегда наготове. Я Макс, кстати. А ты? — Не помню. — Будешь Комиссар, — легко определил Макс и пояснил: — Потому что с Рексом. Комиссар. Он попробовал слово на вкус, и оно показалось фальшивым. Как и кличка Рекса. Фальшивая собака, фальшивый хозяин. Нормально. Макс оказался болтливым. Провел по четырем этажам, проговаривая будто бы заученную наизусть лекцию — там бывший “Ашан”, есть консервы, там мебельный, там книжный. — Но в книжном Лиса обитает, — сказал Макс, — не пугайся, если что. Она слегка того… Ничего не помнит и особо не болтает. Просто не трогай ее. Он кивнул, и Комиссар — нет, как же все-таки странно, совсем что-то не то — проследил за его взглядом и увидел, как в полумраке среди книжных полок бродит невысокая тонкая фигура. — Она потеряла кого-то. Но не помнит, кого. — А вы все помните? Ну, вы… Военные. — Кадеты мы, — улыбнулся Макс. Улыбка у него была хорошая. И лицо в веснушках и прыщах, но какое-то доброе. — Мы так, серединка на половинку… Имена помним, потому что вот, — он показал руку с рядом прыгающих, неровных шрамов. Точнее, их пытались сделать ровными, но вышло кое-как. Черточки шрамов складывались в буквы. “Максим Смирнов”. — И у нас очень настойчивый командир, с ним не забалуешь. А ты это, в отчаяние не впадай. Мозги напрягай почаще — и что-то да вспомнишь. Комиссар нахмурился. — А вам не больно вспоминать? — Больно, конечно, — фыркнул Макс легко. — Эта дрянь мозги наполовину выжигает, чего ты хотел? Но спроси Ваську, она тебе расскажет, что мозг — не худшее, что могло пострадать. Вот почки, например, не восстановились бы, если бы било по ним. А мозг это… Компенсировать умеет. — Тут есть спортивный магазин? — перевел тему Комиссар. — Мне нужно велик смазать. И шину поменять. Спускает постоянно. — Есть, — кивнул Макс и повел его вперед. Оглянувшись, Комиссар увидел, как фигурка в книжном замерла перед глянцево поблескивающей полкой, и даже разглядел название, выведенное на обложке крупными ломаными буквами. “Маугли”.4
— Это бронхит, — говорит мама, прижимая ко рту кухонное полотенце. Оно вафельное, с двумя желтыми цыплятами. Мама задергивает шторы, хотя они и так задернуты; теребит края, пытаясь спрятать от взгляда жалкие щелочки справа, посередине и слева. Кашляет несколько раз. Звук такой, будто кто-то пытается вытряхнуть соль из засорившейся перечницы. — Не похоже на бронхит, — нудит Алёшка. Он притопал тоже и трётся у косяка. — Я думаю, у тебя то же, что и у остальных. Алисе хочется его треснуть. Бабушка говорит, это потому что они долго заперты вместе. Говорит, если люди долго не проветриваются, они портятся. Алиса раньше не была такая раздражительная. — Ба попросила ножницы принести, — говорит она. Кухня такая же душная, как остальные комнаты. Это длится вторую неделю. — На, — мама, покопавшись в ящике для вилок, извлекает оттуда маленькие желтые ножницы и кладет на стол. — И уйдите отсюда, нечего крутиться, без вас тесно... Зачем ей ножницы? — Мы вырезаем кукле платье. — Господи, вот еще нашли чем заняться... Мама, вытерев рот, убирает полотенце не на полку — сует в карман фартука в крупную горошину. Алиса, забрав ножницы, выталкивает с кухни младшего брата. — У нее там кровь, — докладывает тот и подталкивает очки выше по носу. — Это точно не бронхит. Алиса зажмуривается, чтобы все-таки его не ударить. Конечно, это не бронхит. Милка из соседней квартиры вчера перестала отвечать в перестуках. А Сережка с верхней уже неделю не мучает пианино: нет, там еще кто-то ходит туда-сюда, шаги еще слышны. Но если он не играет, значит, его не заставляют. Значит, уже некому. Бабушка говорит, их уберегло то, что ветер в тот день улегся. Где дуло — там разнесло. Где не дуло — там успели позатыкать все щели, и оставалось надеяться, что те самые тучи, творожистые и низкие, до них не доберутся. Добрались. Позавчера. — А если мама умрет, — Алёшка дергает Алису за рукав, — кто будет обо мне заботиться? Мне восемь. Я еще не могу самостоятельно жить. — Маугли смог. — Это сказка. — Отстань, — не сдержавшись, она вырывает руку и больно пихает его локтем. Думает, что станет стыдно, но нет: хочется ударить еще раз, а еще на глаза наворачиваются слезы. — Отстань от меня, замолчи, вообще со мной не разговаривай! ...в комнату она влетает, намереваясь захлопнуть дверь перед носом у этой занудной макаки в очках, но будто врезается в невидимую стену. Сразу становится жарко — будто окатили кипятком из ведра. Бабушка сидит в любимом кресле, раскрыв на коленях игру-вырезалку с веселеньким зеленым платьицем; глаза у нее широко открыты и смотрят в потолок. На правом глазном яблоке — муха. Занавески на окнах чуть заметно, будто издеваясь, колышутся, и по комнате тянет чем-то сладковатым. То ли шиповник под окном, то ли что-то пряно-конфетное.5
— Я думаю, это было биологическое оружие. И это точно как-то связано с самолетами. У нас над кадеткой сначала самолеты летали. Мы думали, что это учебные, у нас там аэродром рядом. А потом всё — тучи, гроза. Когда первые взрослые заболели, мы даже порадовались: это были географ с математиком, самые сволочи… — Следи за языком. Максим только вздохнул, кивнул и хлопнул командира по спине. Разобраться в их отношениях Комиссар так и не смог. Командир — Александр — больше молчал и ходил с таким мрачным видом, будто его давным-давно вывернули наизнанку и так и оставили. Ходячий узел. Его слушались беспрекословно, но как будто и опекали тоже. Максим притирался к нему плечом, будто подпирал грозящую рухнуть стену. Девчонка — Василиса — принесла ему жестяную чашку, полную чая, и это несмотря на то, что командир недавно словесной выволочкой довел ее до слез: не простил опущенного оружия и протянутой к Рексу ладони. — В общем, сначала радовались, а потом они слегли все разом. Они сидели во дворе; тут раньше была парковка. Это слово Комиссар с трудом вспомнил, когда увидел машины с побитыми стеклами и перекошенную табличку с буквой “Р”. В цветочной клумбе они устроили мангал, и там на углях закипал походный котелок. Кадеты разделились на парочки: парни отдельно, Василиса с молчаливой Лисой отдельно. Она была младше всех и не проронила ни слова за то время, что Комиссар ее видел. Иногда она доставала из кармана ножницы — зеленые, детские — и крутила на пальце. Потом убирала. — Так мы выяснили, — бодро продолжил Максим, спрятав за улыбкой нервозность, — что навык копания окопов нам был привит не просто так. Могилы у нас тоже зачетные получались. Лучше всех — у Санька, а хуже всех — у Никитки… Повисла тишина — такая, по которой сразу было понятно, что прозвучавшее имя имеет какой-то особый вес. Командир встал и отошел. — Я в обход. Макс опустил голову и прикусил губу. — Я олень. — Ты олень, — подтвердила Василиса и из-под длинных ресниц посмотрела на Комиссара. Рекс валялся у ее ног, подставляя пузо, что вызывало легкую колкую ревность. — Никита ушел. Мы его давно не видели. Ты про него не спрашивай у Саши, пожалуйста. — А можно мне тоже в обход? — выпалил Комиссар, сам себе удивившись. Девчонка, кажется, удивилась тоже, но пожала плечами. — Думаю, что да. Он же не охранять в самом деле пошел, а просто… Отвлечься. Командира он нагнал за углом торгового центра — название места он вспомнил, когда услышал эти два слова от Макса. Вокруг здания тянулись плиточные дорожки, густо заросшие травой; жара нагревала их и делала гуще стрекот насекомых. Командир брел, засунув руки в карманы, и на дозорного походил и в самом деле слабо. — Что ты хотел? — спросил негромко, хотя Комиссару казалось, что он подошел бесшумно. Стало на секунду как-то обидно, но он тряхнул челкой и попросил: — Научи меня, как вспоминать. Твои… Говорят, вы как-то умеете. — Если ты надышался, уже не поможет. Это, скорее, профилактика. Если ты уже много забыл, то вспомнишь совсем немного. Может, имя. Что-то, что нравилось. — Я и хочу имя. Свое и Рекса. Остальное мне не надо. Командир отвлекся от того, чтобы пинать траву, и посмотрел на него исподлобья, но как-то понимающе. Стало неуютно, будто он тут разделся и продемонстрировал что-то постыдное. Ну да, остальное не надо, потому что хорошего там ничего нет. Откуда бы он ни уехал, он увез самое важное — велосипед. И нашел в лесу еще одно важное — Рекса. Больше ничего не нужно. — Это неприятно. Вспоминать. Иногда болезненно. — Мне все равно.6
— Семь из десяти, — заключил Саша, перелистывая страницу, и нахмурился. — Ты не стараешься или правда не смог? Давай еще раз. — Да сколько можно! — возмутился Аксель. — Я уже четыре раза тебе повторил! — А надо столько, сколько даст результат на девять или десять. Аксель сжал кулаки под хихиканье остальных. — “Деспот”, — с наслаждением выдал Макс после секундной задумчивости и тряхнул рыжими патлами, отгоняя вечернюю мошкару. — Он же “самовластный человек, попирающий чужие желания, не считающийся ни с кем”. — “Сатрап”, — поддержала Васька, — что значит “самодур, управляющий по собственному произволу”. Они сидели рядом и развлекались, перекидывая друг другу на колени всякий мусор: шишки, сучки, камешки. Иногда Макс отвлекался, чтобы пошерудить палкой в затухающем костре. Что-то шлепнулось Максу на колени, и он с удивлением обнаружил, что это жук. Васька делала вид, что она ни при чем. Жук шевелил рожками — чрезмерно большими для него, отчего его голова то и дело падала и рожки почти вскапывали землю. Таких он еще не видел. Новая шутка природы, видно. — Смотри, — шепнул Макс, — жук-бык. Я бы так назвал. Не повезло ему, да? Вряд ли он даст потомство с такими рогами: очень неудобно, он даже не сможет пристроиться к самочке… Аксель так сжал зубы, что сидящая на тонкой шее голова смешно задрожала. — Мы только и делаем, что тратим время, — заявил он, задирая подбородок. — На эти твои упражнения. Не доказано, что от этого вообще есть польза. — Ты отлично знаешь, что есть. — Ну и какая? — Ты хочешь, чтоб я повторил то, что повторял уже десять раз? — А мы занимаемся не тем же самым, когда ты начинаешь свою игру в слова? — Хорошо. Я повторю. Саша казался в какой-то мере дружелюбно-расслабленным, но обмануться мог чужак — не они. Не свои. Макс видел, что Саша вымотан — еще бы, это их первый привал за последние сорок часов — и в шаге от того, чтобы начать говорить вещи, за которые потом сам себя сожрет. Как всегда. — Объективно, — начал Саша лекцию, которую они слышали уже миллион раз, — упражнения на тренировку памяти улучшают навык произвольного запоминания, а также объем автоматического запоминания, а это значит… — Ты думаешь, это кому-то вообще поможет? — перебил Аксель. Он получил свою кличку за то, что до кадетки провел несколько лет в спортивной школе, сигая на коньках в разных странных позах. Он был хорош — они смотрели как-то по телевизору старый выпуск. Надежда страны, прыжок поколения… Потом он травмировался, и все кончилось. Таких историй куча. Взять хотя бы историю Падения Неба, как они это назвали тут, в их маленьком кружке. Раз — и все кончилось. — Это помогло Вадиму? — не унимался Аксель, и Саша медленно, через нос выдохнул. Лицо его, и без того обезображенное чайными кляксами на лбу и щеках, пошло еще и красными пятнами. — Помогло Стасу? А Олесе Литвиновой? Хватит делать вид, что в этом есть смысл. Если ты заражаешься — ты становишься тю-тю. И хоть обповторяйся. — Нечестно вспоминать их, — вмешалась тихо Васька. Она смотрела только на Сашу — тем взглядом, который Макс с недавних пор не любил. Рука сама потянулась к палке, чтобы заняться делом, растормошить пригасшие угли. — Нечестно, Никита. Мы не знаем, что с ними сейчас. Если бы мы не сбежали, мы бы могли судить, а так… Мы выбрали другой путь. Может, им помогли. Нашли уже лекарство… — Стас забыл, как дойти до туалета, — безжалостно напомнил Аксель, улыбаясь уголком рта. — Дудонил там, где приспичит. Забыл, как застегивать пуговицы. Как говорить. Литвинова умывалась кипятком, пока кожа слезать не начала, — чудо, что ее кто-то заметил и остановил. А что с Вадимом было, помнишь? Помнишь, Саш? В воздухе как будто запахло скорым дождем — но так было всякий раз, когда что-то пробуждало именно эти воспоминания. Кадетка на окраине город, одна-единственная остановка в километре, железный козырек, пропавшие автобусы. Территория успела превратиться в имитацию чумного города, поделенного на заболевших и здоровых. Корпуса с первого по четвертый отдали под больных, а последний, пятый, оставили здоровым. Только обитатели пятого заканчивались по одному-два в неделю: болезнь вроде бы не передавалась по воздуху, но все равно цепляла то одного, то другого. Приходила тихо, не как за взрослыми: тех укладывало в лихорадку, они выли, захлебывались жидкостью, продуцируемой легкими. Детям везло: они просто теряли память. Кто больше, кто меньше. Счастливчики забывали свои имена и названия предметов. Те, кому повезло меньше, еще и путались. Считали горячее холодным, несъедобное — съедобным. Вадим наелся отравы от муравьев. Подумал, это конфеты. Он тогда еще казался совсем здоровым: тесты не показывали ничего, что могло бы говорить о дефекте памяти. Он просто пошел в кладовку за тряпкой для доски и закинул в рот горсть ядовитых гранул. — Помню, — выдавил Саша, прожигая Акселя взглядом. Он уже завелся. — А еще я помню, что я тебя спрашивал, хочешь ты уйти с нами или остаться. Спрашивал? — Отличный выбор, — Аксель облизал губы, — остаться там, где еды на неделю и последние двадцать выживших — или уйти хрен пойми куда хрен пойми с кем. — Это мы для тебя “хрен пойми кто”? — тихо спросила Васька, и Макс увидел, что глаза у нее блестят. — Не хочешь существовать под моим командованием — проваливай, — отрезал Сашка. Его откровенно несло. — Потому что те, кто остаются, будут, черт возьми, повторять мои упражнения хоть по двадцать раз за день. Ясно тебе? Кто-то должен командовать, и сейчас командую я. А значит, и отвечаю за вас я. За каждого. Не нравится — уходи. Аксель медленно, будто недоверчиво кивнул. Расцвела ярче кривая болезненная улыбка. Саша не моргал и, кажется, не дышал. — Остыньте вы, — попросил Макс, но Саша прервал его движением руки. — Не лезь. — Саш, ну серьезно… — Упор лежа, пятьдесят отжиманий. Костер потрескивал, затухая. Макс чувствовал под ладонями теплые еловые иголки, крупицы песка, сухие травинки. Упавший с его колен жук пытался перевернуться со спинки на живот, но никак не мог: голова перевешивала. Пожалуйста, думал Макс. Отжимания отвлекали: он дышал, сгибал локти, смотрел на дурацкого жука. Пожалуйста, Аксель, не сейчас. Не упрямься еще и ты. Но, когда он отсчитал пятьдесят и встал, Аксель уже молча закидывал на плечи рюкзак и затягивал потуже лямки.7
Заснуть не получилось. Он смотрел в потолок — там тянулись во все стороны пыльные трубы. По крыше ничего не стучало, и это могло бы создавать иллюзию спокойствия, но не создавало. Тут было слишком просторно. Слишком гулко. Слишком… Ненадежно. Что-то постоянно шуршало, стучало, скрипело, и даже непривычная сытость — в продуктовом отделе действительно было полным-полно запасов — не успокаивала. Ночевали они в мебельном, похожем на отдельный городок, — там были и шкафы, и столы, и кровати, и причудливые светильники, и картины на стенах. Каждый закуток походил на крохотную комнату. То такую, в какой мог бы жить конченый зануда, не переносящий ярких цветов, то явно предназначенную для детей: там были ковры с рисунками дорог, мягкие игрушки, пузатые ночники-медвежата. Что-то в памяти ворочалось, подкидывая название этого места, короткое, простое, но попытка вспомнить, воспользовавшись упражнением, которому научил командир, привела только к ноющим вискам. Здание не освещалось, но в закутке, где ночевали девчонки, горели светильники на батарейках. Рекс и ночевать ушел к ним, и в гулком одиночестве Комиссар ощущал себя совсем паршиво. — …и там были еще такие специальные вампиры из Италии, такой клан. Они управляли всеми остальными вампирами и могли их наказывать, если те как-то нарушали закон, — подслушивать Комиссар не собирался, но девчонки, кажется, говорили не о чем-то… Особенном. Василиса пересказывала книжку. — Им не понравилось, что Эдвард Каллен пытался выйти на солнце, и они призвали его к ответу и хотели убить… — Пошли прогуляемся, — шепнул кто-то на ухо, и Комиссар подскочил как ужаленный. Максим виновато улыбнулся. — Прости, напугал тебя. Не спится? Сашка дежурит, можно пройтись. — Ночью ходить нельзя, — вспомнил Комиссар. — Он так говорил. — Это пожелание, а не правило. Там наверху этот… Блин, сейчас. Ненавижу это, к вечеру начинает сбоить… Боулинг, вот! Пошли, сыграем. — Я не помню, что такое боулинг. — Это надо шаром по кеглям попасть. Пошли, вспомнишь, как увидишь… Ну, если играл когда-то. Ты ж не забыл, как на велосипеде ездить, да? Это называется “мышечная память”. Она никуда не девается… Это тоже упражнение, кстати. Санька сказал, ты его попросил открыть тебе, хах… Тайны наших тренировок? Ну, это упражнение поприятнее: просто делаешь как можно больше разных движений. С предметами или просто — ну, воображая. Садишься, встаешь, руками машешь туда-сюда. Оно потом просто щелкает — и всё. И ты что-то вспомнил. Я так про боулинг и вспомнил: мы сюда поднялись, я шар в руки взял — и как накрыло… Замершие языки эскалаторов казались ловушками. Наступишь — и начнут двигаться чешуйки ступенек, сдерут с тебя кроссовки и прожуют, а потом примутся за пальцы и прожуют их тоже. Макс взбегал по языкам легко и ловко, но быстро, будто тоже опасался подлянки. — Там темно, правда, — доложил, дожидаясь, пока Комиссар к нему присоединится, переборов страх, — но мы где-то фонари оставляли в прошлый раз…Ты идешь? Или зайдем туда? Комиссар почувствовал, как затеплели щеки, и быстро отвернулся от витрины магазина с игрушками. Там, за стеклом, поблескивала в скудном лунном свете, льющемся через огромные окна, большая коробка “Лего”. — Нет, я так… — Нравятся “Звездные войны”? — приглядевшись, понимающе улыбнулся Макс. — Что там? “Сокол тысячелетия”? Иди, возьми. — Мне не надо, — стыд накрыл такой, что голова закружилась. Казалось, сейчас над ним посмеются — не могут не посмеяться. Лезли в голову какие-то муторные, набивающие оскомину, будучи даже не произнесенными, фразы: “я не хочу”, “у нас нет денег”, “это бесполезная игрушка”. Каких… Денег. Денег больше не существует. Он сжал зубы. — Мы шли в этот твой… Боулинг. — Да ну боже мой, — закатил глаза Максим и, обойдя застывшего Комиссара, сам скользнул в распахнутые двери. Задев плечом неактивную рамку-детектор, снял с витрины огромную коробку и почти впихнул ему, шепнув: — Послушай, взрослых больше нет. Мы можем делать, что хотим. К черту боулинг, юный Скайуокер… Может, сменим Комиссара на Люка? Или на Хана Соло? Внутри что-то отозвалось, кольнуло теплом. — Хан, — пробормотал он неуверенно. И кивнул самому себе. — Так… Лучше. Максим легко хлопнул его по спине и велел: — Ну, разворачивай давай. А я принесу фонари. …Они успели собрать едва ли четверть, закусывая процесс сладкими кукурузными палочками, когда по стенам расползся тонкий тревожный свист. Макс вскочил, выплевывая недогрызенную палочку прямо себе под ноги, и приложил палец к губам. — Тревога, — сказал тихо, растеряв всю легкость. — Иди побудь с Лисой. — И, вернув на секунду озорную улыбку, добавил: — Будет твоя принцесса Лея.8
Надо уходить. Ромка рассеянно бродит по дому, усилием воли превращая непрекращающиеся крики в фоновый шум. В бубнеж какого-то препротивного радио, в завывания ветра, в птичьи крики. Лезут дурацкие воспоминания: людный морской берег, пахнущий не морем, не солью, а кукурузой и кремом от загара; человеческим потом, жареной рыбой, прелым пивом. Это они ездили в Анапу в том году, и Ромка грезил этой поездкой всю осень и всю зиму, а потом всю весну — чтобы после оказалось, что море совсем не такое, как он представлял. Ладно, что к нему прилагались младшие с бесконечными панамками, совочками, “хочу в туалет”, “а я медузу пойма-ал”, и ладно, что море перекатывалось под солнцем темное, грязное, кишащее вялыми медузами, ладно — но запахи… — Ром, там в ванной паучок! — Рома-а, мы поиграем? — Он у меня забрал мой попрыгун! Скажи ему! Просто радио. Чайки. Гул переполненного автобуса. Надо взять с собой кучу всего. Есть чемодан — тот, с моря, старый и тряпичный, без выдвижной ручки, его замучаешься тащить. Есть мамин туристический рюкзак. Есть славкина спортивная сумка, и эта даже на колёсиках. Есть простенькие, мелкие и неглубокие рюкзачки мелких: у Тинки — её уродливый Покемон, у Мирика — плюшевый одноглазый медведь с одной лямкой (вторая оторвалась, мама так и не успела пришить), у Соньки — неудобный розовый короб с улыбчивой Барби. Туда особенно ничего не положишь… Или, может, подойдет для аптечки. Ромка проходит по всем комнатам дважды, примериваясь к различным предметам, и не может решиться ничего взять в руки. Вещи кажутся приросшими к своим местами. Неотделимыми — где от полки шкафа, где от пола. Он чувствует: как только он возьмет какую-то вещь, все кончится. Перевернется с ног на голову еще раз, и таких плясок не выдержит что-то очень важное, на чем сейчас все держится. — Ром… — Отстань. Иди поиграй. Он отодвигает Мирика, стараясь не смотреть в ясные голубые глаза, и все-таки идет вытаскивать из кладовки чемодан. Надо начать. С чего-то надо начать. Папа ушел позавчера. Велел не высовываться и ждать. Взял с собой Цезаря и молоток. Вышел между ночью и утром, в пятом часу, “в самое сонное и безопасное время”, как сам говорил. В это время, втолковывал он, плохие люди уже спят, а хорошие — еще. Он должен был добраться до супермаркета — дальнего, а для этого надо перейти под автострадой, миновать яблоневую рощицу и автостоянку. Он надеялся раздобыть всякой всячины. У него был список. “Консервы. Зубная щетка для Славы. Бензин, если получится”. Он легко мог бы это запомнить, но они зачем-то собрались на кухне все вместе, чтобы этот список составить, и Тинка все пыталась добавить в список шоколадную пасту и колбасу. Они ни черта еще не понимали, младшие. — Ром! А ты куда? Мы возвращаемся наконец-то?! — теперь любопытный нос сунула Тинка. Ромка качнул головой. — Нет. В город никто не возвращается. — Ясно, — мирно сказала Тинка и уселась на краешек дивана. — Ром, а чего папы так долго нет? Встретил кого-то по дороге, да? Рыбаков своих? Это была мамина фраза. “Рыбаков своих встретил, теперь к ночи только жди”. По пальцам пробежала дрожь. Ромка швырнул в чемодан теплую куртку для Тинки, комбинезон Славика, сапоги Мира. А куртка его где? Папа сказал: жди меня. Не смейте выходить. И, как Ромка ни отстаивал право пойти с ним, не сдался, несмотря даже на неприличную, постыдную для его, ромкиных, лет истерику. Он сам не знал, с чего так разорался тогда. Выплюнул все, что было на уме: что он уже взрослый, что это нечестно, что это дурацкие правила, что он не собирается отсиживаться дома. Сегодня утром он рискнул выйти — в ту же рань, между четырьмя и пятью часами. Дойдя до соседней улицы, увидел опрокинутую тележку, отцовскую кепку с козырьком и толпу, похожую на одно большое существо, перекатывающееся в прозрачном пузыре; они перемещались так неуловимо и жутко, что невозможно было дышать, глядя на них. Когда они отошли, в воздухе пахло железом и чем-то кислым. Ромка подошел, чтобы посмотреть на то, что осталось. На залитые густой пастообразной кровью впавшие глазницы, на россыпь отдельных элементов — язык, верхняя фаланга пальца, россыпь уродливых кривых зубов. Они отрезали губы, и всё ниже носа было окрашено бурым. Насмотревшись и подобрав с земли один зуб и отцовскую кепку, Ромка вернулся домой, спокойный до тошноты. Надо уходить. — Надо взять мои учебники, — пронудел Мирик, когда Ромка запихивал в рюкзачок с Барби упаковку бинтов. — Если мы уезжаем. Мне надо учиться. Вот. Он положил на стол красивенькую книжку с цифрой “3” на обложке. Он еще даже в первый класс не пошел, а уже умел умножать и доводить кого угодно до зубовного скрежета демонстрацией своих знаний. Собирался стать новым гением, изобрести лекарство от рака и освоить Марс. — И мои энциклопедии, — добавил он, и Ромка не выдержал: выхватил стопку книжек, подхватил и несчастный учебник с цифрой “3” и, рывком распахнув окно, швырнул на улицу. — Угомонись. Твои книжки не понадобятся. Школ больше нет. Никто никого не учит. Все умерли, Мир, можешь больше не умничать. Папа, кстати, тоже умер. Так что не беси меня и просто… Иди. Поиграй. Мы скоро выходим. За спиной раздался несчастный нудный всхлип. Ромка сжал пальцами подоконник и уткнулся лбом в стекло. На горизонт наползали тучи, знакомо низкие, будто из мокрой ваты. “Это хорошо, — подумал Ромка, чувствуя, как незнакомая твердость унимает дрожь в руках и резь под веками. — Если слухи не врут, эта гадость поможет хотя бы от этих… Зверей”. Говорили, что взрослые после пепельных дождей не выживают. Если ночью ливанет, то еще несколько дней все будет в ядовитом инее, а значит, можно спокойно уйти, не боясь, что они высунутся на улицу. О том, что дети за встречу с зараженными облаками тоже платят, хоть и не жизнью, Ромка еще не знал. Как не знал и о том, что через каких-то шестнадцать часов, вымокнув под химическим ливнем, он перестанет помнить, что он старший — и, когда младшие разбредутся кто куда, мучаясь беспамятством, он не пойдет их искать.9
Охранять Лису не получилось: она, едва за окном показались те двое, которых заметил командир, вскочила и тенью скрылась в соседнем закутке мебельного, Хан и опомниться не успел. Пришлось бежать за ней, спотыкаясь в темноте о табуретки и столы. Впереди тоже что-то грохотало: Лиса не кралась, а летела, не разбирая дороги, добавляя Хану препятствий на пути. На выходе из мебельного ему пришлось перепрыгивать через поваленное кресло. Затормозила она только совсем внизу — у побитых дверей, ведущих на уличную парковку. Так резко, что Хан буквально врезался в нее, на автомате обхватив двумя руками и прижимая к себе. Щеки обожгло, и он тут же отпрянул. — Прости! Я случайно. Она не отреагировала. Выпуталась из его рук, будто это были ветки, за которые она нечаянно зацепилась, и сделала несколько шагов вперед — неуверенных, шатких. Опять замерла. Достала из кармана ножницы, крутанула, и еще раз, и еще. Уронила. — Мы не враги. Нам нужны лекарства. На первых этажах обычно есть аптеки. Я найду аспирин — и мы уйдем. Их было двое: один — ровесник командира, второй — мальчишка ему по пояс. Мальчишка жался к старшему и осоловело моргал. Старший — высокий, в дурацкой кепке — держал его за плечи так крепко, что собиралась в уродливые складки детская курточка. — Аптека есть, — сказал командир. Винтовку он опускать и не думал, несмотря на ровный, почти дружелюбный голос. Макс в этот раз был без оружия, но не сводил с гостей напряженного взгляда. Василиса осталась верна луку — теперь Хан знал, что из спортивных стрел с присосками они сделали заточенные. Рекс гулял между ней и Максом, туда-сюда, туда-сюда, высунув язык. Его выдавал пистолетом выставленный в небо хвост: он был настороже. — Это твой брат? — кивнул на младшего командир. — Он заражен? Старший дернулся, как от тычка, и мотнул головой, одними губами что-то произнеся. Короткое. “Брат”. — Нет, — сказал вслух. — У него просто температура. — Температура — один из симптомов. — У взрослых. — Не только. Я видел, как болеют наши ровесники. У некоторых бывает температура. Младший мальчишка зевнул, вздохнув, обхватил старшего вокруг пояса и спрятал лицо у него в свитере. Старший рассеянно погладил его по макушке. — Вы не переболели еще? — наставленная на него винтовка, кажется, его не смущала, хотя он точно имел ее в виду, предпочитая не расслабляться. — Я нетронутых давно не встречал. — Переболели, — подтвердил командир. — Но вероятность повторного заражения нельзя отметать. — У всех, кто остался жив, уже должен быть иммунитет. Я не уйду без лекарств. — Мы принесем вам лекарства — и уходите. Рисковать мы не можем. Максим, сходи. Макс проскользнул внутрь, будто не заметив Хана. Старший поправил лямку спортивного рюкзака. Это было не вынужденное действие, а жест пренебрежения. Как будто он весь в своих мыслях. — Спасибо за заботу. Но мы останемся. Это простуда, а не пепельная лихорадка. Мы попали под ливень — под обычный ливень. Нам нужны еда и теплая одежда. Так что свали с дороги, пожалуйста. — У меня винтовка, — мягко напомнил командир. — А я устал, — пожал плечами старший. — И мне все равно. Тебе там кадетская честь стрелять по безоружным не запрещает? А то, смотрю, курточки форменные. Пошли, мелочь. — Я Маугли, — проныл младший. — Я спать хочу. Хан успел увидеть, как палец на курке сместился чуть ниже и дрогнул. Выстрелил бы командир или нет, узнать не удалось: вперед вдруг вылетела Лиса, вынырнувшая из оцепенения. Командир выругался и, сжав зубы, оружие опустил. — Да что вы все делаете, — выдохнул и мелко задрожал, будто какая-то невидимая пружина вдруг разжалась и оказалась враз бесполезной и разболтанной. Хан смотрел, как Лиса на негнущихся ногах подходит к младшенькому гостю, как трогает его лицо, просто и деловито, — и как Василиса, закинув лук за спину, обнимает командира со спины. — Да просто невозможно всегда вот так, — сказала она тихо. — Никому не доверять и всех проверять. Понимаешь? Командир вывернулся и, оттолкнув ее плечом, замер на секунду, чтобы еще раз взглянуть на старшего. Тот так и держал младшего за плечи, не мешая Лисе разглядывать его, как послушную куклу. Они смотрели друг на друга несколько секунд — и одновременно отвели взгляд.10
До сияющего под луной торгового центра, похожего на обсосанный леденец, было метров четыреста. Внутри, если верить докладам Белки, подобравшейся совсем близко и изучившей билборды снаружи и вывески внутри, за стеклянными стенами, могло быть что-то полезное. Барнс сощурился и подвигал челюстями, разжевывая горькую травинку. — Но ты говоришь, там занято… Досадно. Сколько их там? — Четверо, — снисходительно хмыкнула Белка, ловким движением перекидывая за спину тугую косу с вплетенными перьями. Дурында выдрала их у дохлой вороны, но сейчас было не до того. Барнс кивнул, принимая к сведению. Четверо — нормально. “Нас больше”. — Вооружены? — Если и да, то это неважно. Они там ссутся от восторга, что нашли такое сладенькое место. Бегают по лестницам, играют в мячик и гоняют в тележках наперегонки. Я сначала подумала, это “потеряшки”. Совсем чокнутые потому что. Но нет, вроде мозги им не выжгло. Просто кретины. Даже жалко их как-то, — вздохнула Белка, но улыбочка у нее вышла кровожадная. Жалко ей, ага. Три раза. — Фигурист, — позвал Барнс негромко. — Иди сюда. Белка вся подобралась, почуяв намек на развлечение. Они обсуждали еще пару дней назад, что новенького стоит испытать, прежде чем брать в ряды суперсолдат. Пока на него уходили медикаменты и жратва, пользы от него особенно не было, но Барнс видел в нем потенциал. Да, Фигурист еле стоит на ногах, кашляет, облизывает сжеванные до кровавых трещин губы. Пыль потрепала его изрядно, швырнув на границу обычного беспамятства и слабоумия. Он путал право и лево, переставлял звуки в словах и страдал носовыми кровотечениями, но башкой был ничего так — выправится. Он был ловким, вот что имело значение. Трупоеды могли его прикончить, но, когда они на него наткнулись, он плясал в центре голодной стаи, выписывая такие кренделя, какие не выписывал бы и сам Стив Роджерс в свои лучшие годы. Прыгал, крутился как волчок и смотрелся откровенно потрясно — оставалось проверить только силу характера. Настоящий солдат должен не бояться убивать. Фигурист подошел, прихрамывая, и уставился на здание. — Готовься, — велел Барнс, — мы поймаем тамошних ребятишек, и одного ты убьешь. Распустишь слюни — сам подохнешь. Справишься — будешь с нами. Ясно? Фигурист, помедлив, кивнул. Ему давно хотелось быть хоть с кем-то, но он не помнил толком, почему. Рядом с Барнсом ощущение кромешной пустоты, распахнувшейся на месте воспоминаний, отступало: что-то снова становилось правильно. “Свои”. Приказы. Испытания. Правильно. За их с Барнсом спинами лениво позевывали остальные члены Роты. Суперсолдаты. Почти три десятка.