«в городе домов и серых стен все мы ожидали перемен,
только неожиданно... скажи, как ты появилась?
знаю, ветер северный поймёт, что душа тревожная зовёт
и что между нами острый лёд и необъяснимость...»
***
Глубоко вдохнув, Ирина на шумном выдохе опустила плечи. Её вопрос прозвучал так, будто они виделись позавчера. Будто не успели соскучиться, не собрали коллекцию новостей и впечатлений, которыми нужно поделиться, — будто пересеклись непримечательным будним днём, а вечером соберутся за бокалом чего-нибудь красного и обсуждением всего, что за прошедшие дни насочиняла и натворила художница-жизнь. Будто случай столкнул двух приятелей, и надо бы хлопнуть по плечу и посмеяться такому забавному совпадению. Но от их «позавчера» прошло тридцать лет. Но отчего-то было совсем не смешно. — Ира?! — с губ Кривицкого сорвался то ли вопрос, ответ на который он давно знал, то ли возглас подтверждения первоначальных догадок. Такого красивого подтверждения, из-за взгляда на которое его губы непроизвольно растянулись в лёгкой усмешке, как бы он ни старался обмануться равнодушием. — Егорова… — её забытая, девичья, давно, конечно, сменившаяся, но единственно знакомая, нужная и дорогая его воспоминаниям фамилия шёпотом пролетела по больничному коридору. Геннадий заметил, как от этого обращения на мгновение дрогнул показательный покой на её лице, но тут же сменился дежурной полуулыбкой. — Кривицкий Геннадий Ильич, — устремив глаза к его бейджу, выделяя каждое слово, прочитала Ирина. — Заведующий отделением. — Нет. То есть не этим. Неотложной хирургией. — Понятно, — она отвечала просто, рвано и неловко. Эта встреча походила на сон больного в бреду: каким потрясающим должно быть её везение, чтобы на следующий день по возвращении в Москву первым делом встретиться именно с ним — с ключечой фигурой прошлого, с самым главным героем редких, но метких воспоминаний о Родине? Оказаться в одной больнице, в соседних отделениях, едва ли не лбами столкнуться у лифта и не успеть и осознать, какими частыми могут стать эти пересечения, которых не избежать. К её потрясающему везению, он здесь работал. К её совершенно безнадёжной удаче, она привезла сюда мужа на операцию — на испытание последнего шанса. Пауза затянулась настолько, что бегающие глаза обоих, исследующие изменившиеся черты друг друга, оказались на грани раскрытия животрепещущего интереса. Геннадий не придумал ничего оригинальнее, кроме комплимента лёгкой ложью: — Ты совсем не изменилась. — Ты тоже, — Павлова отреагировала мгновенно, только бы замешательство не показалось очевидным. — Только седой, — она невзначай коснулась кончиков своих распущенных волос, — и… — Шире. Расширился, — Кривицкий рассмеялся, проводя ладонями по своему не сходящемуся в области живота халату. А её русский сделался интересным. С лёгким акцентом, заметным, может быть, только ему — тому, кто знал её с семнадцати лет. Наверное, она пользовалась родным языком совсем редко и теперь ходила по этим коридорам, по этому городу точной иностранкой… К каким обращениям она привыкла? Быть может, фрау Ирэна? А он ей «Егорова»… — Можно и так сказать. Ему показалось, что Егорова улыбнулась искренне. Он помнил эту эмоцию. Помнил, как в уголках глаз собирались мелкие морщинки, выдавая настоящее настроение обладательницы. Правда, тогда это были и не морщинки, а сейчас, несмотря на эти приметы пройденного времени, красота всё равно осталась при ней. Даже стала выдержаннее — такой оттенок элегантности придавали Ирине лёгкая, но заметная усталость и глубокий, выразительный, цепкий взгляд, пришедший на смену насмешливым глазам юной девушки, чей образ хранила память Геннадия. — Ты… Почему ты здесь? — спросил он, будто пятью минутами ранее не беседовал с Нарочинской, будто не знал все тайны Павловых. — Давно прилетела? — неизвестно зачем, но ему очень хотелось услышать ответы из её уст. Хотелось задержать её ещё хотя бы на мгновение. — Недавно. Вчера, — Ирина поёжилась и надвинула на плечи халат, словно по длинному коридору прошёлся ветер и стало прохладнее. — Мужу нужна операция. В Германии не взялись — Марина Владимировна взялась. — Понятно… — Кривицкий провёл ладонью по затылку, не зная, как и из чего склеивать их нескладный диалог дальше. Передать «привет» Павлову? Задать ещё какой-то бессмысленный вопрос? Пожелать им всего хорошего и разойтись по разным сторонам? Всё странно. Всё не то… Как неприятно резануло слух её «мужу». Как неприятно любопытны стали их взаимоотношения… Они, как подобает стандартным супругам, лицом к лицу находящимся рядом почти тридцать лет, сменили пылкие чувства привычкой? Или, может, они всё так же нежны друг с другом и сейчас, когда она потерянно отвечает на его банальные вопросы, её сердце рвётся на части от мысли, что, возможно, они проживают последние совместные мгновения, и питается хрупкой надеждой, что талантливая Нарочинская сумеет стать им Богом? Всё-таки её голос дрожал волнением. — Я пойду? — Ирина вывела его из задумчивого замешательста. — Извини, Марина Владимировна ждёт, мне нужно… — Конечно, — Геннадий взмахнул руками, не давая ей закончить оправдание. Так будет… правильно? Она уже подходила к кабинету Нарочинской, когда сбавила шаг и осторожно, невольно, едва заметно и следуя неведомым инстинктам повернула голову вбок, периферийным зрением замечая застывшего в дверях лифта, тоже обернувшегося, смотрящего ей вслед мужчину. Какая-то бесконечная секунда, всей тяжестью противоречивого чувства упавшее в ноги сердце, до боли прикушенная изнутри губа — и Павлова устремилась к нужной двери ещё быстрее, чем шла до этого. Хотелось несдержанно и громко рассмеяться, что всё сложилось именно так. Что по иронии судьбы они снова оказались рядом — даже ближе, чем можно было бы представить, — что именно в этой больнице он заведует отделением несколькими этажами ниже и они, конечно, будут обречены изо дня в день пересекаться, когда ей нужно быть сосредоточенной на единственной цели. Когда теперь стройные ряды её мыслей встревоженно разметались по разным углам от одной лишь незваной, случайной встречи с прошлым… Задумавшись, Ирина по привычке резко и с силой толкнула дверь, но, заметив вздрогнувшую хозяйку кабинета и блеснувший возмущением взгляд льдисто-голубых глаз, опомнилась и даже смутилась: — Я… Извините, Марина Владимировна. Я не вовремя? Нарочинская выдохнула, поправляя белый халат. Отчитывать было некого, когда случайным бестактным гостем вдруг оказался не сотрудник её отделения, а женщина, достоверно не знающая, остался ли у её мужа шанс на продолжение жизни. Перед ней в двери билась неопределённость, грозящая безысходностью, — это чувство не понаслышке было знакомо и Марине. — Всё в порядке, проходите, — заведующая нейрохирургией благодушно улыбнулась, подавляя любые другие эмоции. — Как вы? Устроились? «Я не вовремя?» — за прошедшие полчаса этот вопрос прозвучал для Нарочинской дважды, что тоже на мгновение отразилось в улыбке. Но теперь она посмотрела на Ирину по-новому. Как на знакомую Кривицкого. Знакомую особого характера, ведь чем ещё можно было объяснить его жажду ответов, его дрожавший голос и странно потерянный, мечущийся взгляд? Марине даже показалось, что они были чем-то похожи. Не только этим вопросом — чем-то неуловимым, объединяющим, интригующим. Учились вместе… Эмигрировала в Германию… Но сейчас у Марины не было времени для утоления природного женского любопытства. — Устроились, спасибо. У вас здесь… достойно, — Павлова неловко усмехнулась собственному сомнительному комплименту, — если честно, у меня были не лучшие ожидания, но я вижу, что ваше отделение не уступает уровню медицины в Германии. Это… интересно. Интересно… Ирина несколько раз мысленно повторила это слово, вспоминая все кабинеты с оборудованием и палаты, в которые успела невольно заглянуть, бегая по коридорам и решая проблемы их первого дня, все лица и диалоги встретившихся на пути врачей, все ненавистные, опротивевшие чувства к белым больничным стенам, в которых была вынуждена не привычно работать, а выгрызать шансы на выздоровление мужа. Она сказала, что ей было интересно? Она сейчас и правда, оставляя страх смерти близкого человека лишь фоном, задумалась о московской медицине? — Не переживайте, — Нарочинская поднялась из-за стола, снова подсвечивая снимки МРТ, и Ирина мотнула головой, прогоняя странные, противоречивые мысли, сосредотачиваясь на единственном, что было важным. Должно быть важным. — Мы действительно оказываем нашим пациентам высокотехнологичную медицинскую помощь, ничем не уступающую европейской. И все хирурги в штате… — Не переживать? — как-то отрешённо повторила Ирина, перебивая заведующую нейрохирургией. — Коля… Николай сегодня снова терял сознание. Сколько… Скажите, как много времени у нас есть? Павлова, обогнув стол, подошла к негатоскопу, и Марина, перестроив ряд мыслей, отбросив лирику, заговорила о сути их общего дела: — Времени немного. Всё будет зависеть от анализов, но наша главная проблема — очень неудобная локализация опухоли. Я думаю, если пойти трансназальным путём, использовать эндоскоп, мы сможем не задеть то, что нам задевать нельзя. Но пока это лишь предположение. В конце дня мы с коллегами обсудим все варианты и разработаем план операции. — Хорошая идея выбора доступа, — разглядывая заученные наизусть снимки, согласилась Ирина. — Но… Вы и сами видите, сколько здесь других проблем, правда? И размер опухоли, и массивная сеть кровоснабжающих опухоль сосудов… — женщина потёрла виски, готовясь к откровенному вопросу без прелюдии. — Эта операция может быть смертельной для Николая? Марина не любила выносить приговоры. В её профессии не существовало понятия «чудо», но было невозможно отрицать, что время от времени что-то необъяснимое, а может быть и вполне объяснимо названное её хирургическим мастерстом, спасало безнадёжных и самых тяжёлых пациентов. Она ненавидела ложные надежды, но и не имела никакого права лишать людей едва уловимого присутствия этой надежды. — Ну отвечайте, Марина Владимировна, он мой муж! — повышенный голос надтреснул. — Да. — Я так и думала… Я знала… Павлова нервно крутила обручальное кольцо и то ли бездумно, то ли, напротив, утопая в головной боли от роящихся мыслей рассматривала собственные руки. Нарочинская не могла продолжать диалог, как бы искренне ей ни хотелось поддержать помрачневшую женщину: её ожидала плановая операция. — Я позвоню вам вечером, хорошо? — Да, конечно… Спасибо. Кивнув, Ирина покинула кабинет. В коридоре всё так же сновали десятки незнакомых и чужих, а ей было нужно возвращаться к мужу с недобрыми новостями. С поддержкой, на которую к этому моменту у неё уже едва оставались силы, и лёгким обманом, что у них всё будет хорошо. Будет ли? Теперь она не знала этого ни единой долей души.***
— Коля? — Павлова, как можно естественнее натянув фальшиво ободряющую улыбку, приоткрыла дверь палаты. —Ты как? Не скучал? Она надеялась, что уставший муж спал и ещё какой-то час ей не пришлось бы подбирать слова, играя в оптимистку. Но Николай лежал на койке поверх одеяла и, сложив руки на животе в замок, смотрел прямо на неё. — Как-как… Лучше всех, как видишь. Мы здесь всего полдня, а уже можно от тоски умереть. — Ну, умирать не надо… — поджав губы, проигнорировав слово-триггер, Ирина подошла ближе. — Надо набраться терпения, подождать. Думать о хорошем… — Потерпеть? Подождать? Как много хорошего тебе рассказала… Нарочинская, да? Так зовут хирурга, которая согласилась продлить мои мучения? — Павлов криво усмехнулся, следом касаясь виска пальцами и морщась так, будто каждая яркая эмоция отдавала для него болью. — Марина Владимировна рассказала, что сталкивалась с множеством подобных трудных случаев. Мы обсудили твою операцию и… Я доверяю ей. И тебе советую. Ирина не знала, кому лгала больше. Зачем, для чего и сколько ещё. Там, в Германии, за три десятка лет она как-то привыкла сообщать пациентам и их родственникам порой жестокую правду жизни. Немцы как будто умели принимать её стойко, с образцовым мужеством. Но она не научилась у них этим чертам, так и не стала своей среди чужих. И несколько месяцев назад, когда вдруг вспомнила, что врачи тоже подвластны бедам, что в их семье тоже кто-то может тяжело болеть, что-то в ней надломилось. А она не была готова. Терялась в днях, жила по инерции и перестала замечать приметы этой жизни вокруг. Нет, Павлов не был центром её мира и Ирина не признала бы, что в то же мгновение, случись непоправимое, легла бы в могилу рядом. Но он был её жизнью. Большей частью её жизни. Отцом её сына. Человеком, который видел и пополам делил её падения и взлёты, печали и радости. Был жизнью, что теперь трещала по швам, крошилась, рушилась, а она, даже не остановившись, чтобы подумать, как быть дальше, погналась за её спасением. А теперь устала — даже существовать по инерции. А теперь даже улыбка-обман стоила ей невозможных усилий. — Доверяю… — копируя интонации жены, Николай ухмыльнулся. — Она же не Бог, Ир. А ты и сама врач. — Никто не Бог. Но это не значит, что ты можешь сесть, сложить руки и ничего не делать! — Вот именно, Ира: никто не Бог. А мы все как-то глупо пытаемся оттянуть неизбежное, как считаешь? — он приподнялся, протягивая к ней, присевшей на краю койки, руку, желая коснуться плеча, но она лишь отпрянула, вскочила, едва не сломав каблук, и принялась перебирать расставленные на прикроватной тумбочке предметы. — Я не узнаю тебя. Вот что я считаю, — волосы упали на лицо от быстрых, резких движений, и Ирина смахнула их так, что ногти задели и оцарапали щёку. — Где мой Павлов, для которого не существовало безвыходных ситуаций? За спиной снова прозвучала его усмешка: — Доживает свои дни с какой-то там глиомой?.. Она не выдерживала. Николай не отличался хорошим чувством юмора, а теперь и вовсе иронизировал над всем, над чем иронизировать Ирине претило. Может быть, в любой другой ситуации… Но не с его диагнозом, но не с неизвестностью, в которой они оказались, но не вот так — испытывая её на прочность, раздражая, выводя из себя. Вместе с упрекающим взглядом Павлова метнула в него рулон бумажных полотенец. Отвернулась к окну, где за жалюзи виднелась суетливая жизнь нейрохирургии, и обняла себя за плечи. Ненавистный вид — вид из палаты, где была с пациентом не в качестве лечащего врача. Ненавистные обстоятельства. Скверное настроение. — Ир… Ну чего ты? — на плечи всё-таки осторожно легли его ладони. Павлов, вставший позади, прижал её к своему телу и опустил нос в волосы, пахнущие какими-то терпкими, как сама осень за пределами больницы, цветами. — Ничего, — отказавшись от мгновения нежности, вырвавшись из этих полуобъятий, Ирина вернулась к обустройству его временного «жилища». Несмотря на то, что они давно разложили все вещи, ей было необходимо занять руки и мысли. Хотя бы создать иллюзию. Николай вернулся на койку, и вскоре, поправив ему подушку, Ирина вновь присела рядом: — А я Кривицкого видела, представляешь! Работает здесь, в неотложке, — слова сорвались до того, как она успела подумать, были ли они нужны Павлову. Просто хотела заговорить о чём-то отвлечённом… Просто, только услышав собственный голос, только ощутив на губах привкус имени, не произносившегося вслух неизвестно сколько лет, поняла, что вместо попытки отвлечься обрекла и себя, и мужа на новое сомнение. «Представляешь» — сказала, когда и сама ещё утром не представляла, каким внезапным окажется течение этого дня: вкус растворившегося в памяти имени, ничуть не изменившийся взгляд карих глаз, ему одному позволенное, им одним подаренное ей прозвище — «Егорова»… Зачем вспомнила? Зачем встретила? Зачем приехала сюда? — Кого видела? — не зная, сам ли он ослышался или Ирина оговорилась не о самом приятном, переспросил Николай. — Гену, — уже тише, осторожнее повторила она. — Гену Кривицкого помнишь? — А, Гену… Жениха твоего… первого? — уголки губ Павлова приподнялись в притворной заинтригованности. — Помню, как не помнить? Он и не думал подтрунивать над женой, но её реакция вдруг оказалась единственным, что смогло искренне позабавить его сквозь головную боль. Она смутилась по-настоящему — и заинтригованность Николая тоже перестала быть притворной. Ирина заправила за ухо прядь волос и, глядя куда-то в сторону, потёрла золотую серьгу. Теперь Павлов был уверен, что мочки её ушей покраснели — как и всякий раз, когда смущалась. Так влиял на неё Кривицкий и через три десятка лет? Конечно, они перестали вспоминать о нём уже в первые годы брака, давно не произносили этого имени, но отчего-то Николай был уверен, что она не переставала. Может, вслух — никогда, но про себя, в самой отдалённой темноте души и за семью замками… Если бы не вспоминала, если бы чувствовала лишь холод безразличия — не смутилась бы и не потупила бы взгляд, бросив лишь неловкое: — Причём тут это… — Ну как причём… — укрывшись одеялом едва ли не под самый нос, Павлов продолжал смотреть на неё, прищурив глаза. — Старая любовь не ржавеет, разве нет? Конечно, она нервничала, суетилась, волновалась. Волновалась все последние месяцы и устала, быть может, не слабее его. Он понимал. Был благодарен за заботу и бессонные ночи рядом. За все тридцать лет, так глупо увенчавшиеся его диагнозом… Была ли природа её волнения в эти минуты так же однозначна? Заботила ли Ирину по-прежнему лишь его болезнь, или, может, ещё и встреча старых друзей, которую он пропустил, пока лежал здесь? Николаю были неведомы мысли супруги, и в такие мгновения ему казалось, что он совсем не знал эту женщину. — Опять твои глупости! Просто… — Павлова пожала плечами, — удивительное совпадение. Она поднялась, поправила за собой одеяло и оставила на запавшей мужской щеке прощальный поцелуй: всем своим видом Николай говорил, что намеревался отдыхать. А ей ни к чему мучиться, сидя рядом на неудобном стуле. — Удиви-и-ительное совпадение… — сонный полушёпот коснулся её спины, когда Ирина положила ладонь на дверную ручку.***
Распрощавшись с Ниной, чета Брагиных наконец направилась к выходу из больницы. Рабочий день, показавшийся бесконечным, завершился для хирургов более чем успешно. — Там мой Геннадий Ильич тебя искал. Нашёл? — наклонившись к Марине, полюбопытствовал Олег. — Нашёл. У меня будут оперироваться какие-то его старые знакомые. Хотел узнать, что там за история. Нарочинская, за день изрядно уставшая объяснять, кто и с какой целью прибыл к ней в отделение, только вздохнула, намекая на нежелание продолжать разговор. Гостей из Германии, тайн Кривицкого и сопутствующего любопытства сделалось вокруг неё слишком много. — Знакомая? — намеренно подчеркнув женский род данного Мариной определения, Олег многозначительно приподнял брови. — Оперироваться будет знакомый, а его жена… — обернувшись, не найдя никого подслушивающего, Нарочинская вдруг остановилась. — Ты не видел её? Мне показалось, она очень похожа на бывшую жену Кривицкого. — На какую? — прыснул Брагин. — Ну чего ты орёшь! Не знаю… На каждую! — Интересно… Очень интересно! Нужно будет и нам познакомиться. Марина мгновенно пожалела, что сама поддержала и развила тему. Она была равнодушна ко всём нынешним и будущим сплетням коллектива, но Геннадий Ильич, с которым у её мужа сложились тёплые товарищеские отношения, Геннадий Ильич, кардинально переменившийся менее чем за полдня из обаятельного балагура в отчуждённого, задумчивого, совсем другого мужчину, теперь интересовал и её. И Нарочинская, и Брагин знали, что Кривицкий не заслуживал и части того, что преподнесла ему суровая судьба, а потому всё происходящее в его жизни всегда вызывало в них искреннее беспокойство — не слабее, чем за члена семьи. Что произошло в его жизни с возвращением загадочной Ирины Павловой? Чему ещё предстоит произойти? — Брагин, пойдём домой, я тебя прошу! — обхватив супруга за руку, Марина подтолкнула его к стеклянным дверям.