Крик сойки

      Как бы далеко не завела нас тропа жизни, мы каждый раз стремимся вернуться туда, откуда начинали свой путь. Нас притягивает очарование ушедших дней, но как бы мы ни стремились к ним, нам никогда не удается найти дорогу к собственному прошлому и к самим себе. Так, в сотый раз на словах прощаясь с первой любовью, вновь и вновь возвращаемся мы к ней в своих мечтах, пусть и давно утратив подлинные воспоминания о ней.       Вот и брат Генрих порою оставлял духовную службу в монастыре Спасения и приезжал в родной Левендорф. С этим селением, раскинувшимся на окраине забытых земель, Генриха, как и меня, связывали воспоминания о светлом детстве и полном надежд отрочестве. Обычно, пусть и не каждый год, он посещал нас в середине лета и уезжал ближе к осени. Брат-монах располагался в маленькой хижине, что была неподалеку от моей усадьбы, где и оставался на ночевку. Днем же мы проводили время вместе, не давая друг другу скучать.       С раннего утра, когда ночной туман еще не успевал осесть росой на траве, мы шли ухаживать за яблонями и сливами в приусадебном саду, занимались виноградником или находили себе иную работу. К полудню, когда начинался зной, мы возвращались в усадьбу, где, скромно отобедав, предавались дневному сну и домашнему быту.       Бывали дни, когда брат Генрих с восходом солнца уходил на охоту в лес, что начинался за старинными каменными стенами у окраины Левендорфа и простирался на многие мили. Каждый раз он возвращался с парой-тройкой куропаток, и тогда нас ожидал сытный ужин.       В такие вечера наша жизнь начинала играть новыми красками. Сначала я спускался в погреб и выбирал бутылку вина для ужина — каждый раз что-то на свой вкус. Моя служанка, которую брат Генрих за золотистые локоны и жизнерадостный взгляд ласково прозвал Лючией, хоть это и не было ее настоящим именем, накрывала нам стол, подавая куропаток в пряном ягодном соусе, а затем убегала к себе в комнату. За ужином мы с Генрихом вели разговоры, которые становились все более и более красноречивыми с каждым новым глотком вина. Брат-монах рассказывал истории, которые узнавал от паломников, посещавших монастырь Спасения, а я делился небылицами, услышанными от левендорфских стариков.       На закате мы выходили во двор, располагались на скамейке у цветника, за которым ухаживала Лючия, и в ароматах пурпурных «ксавьеров» и розовых «графинь» молча провожали солнце.       Когда мы возвращались в дом, я разжигал в камине огонь, а брат-монах раскуривал трубку. Вскоре Лючия приходила к нам, держа в руках арфу, которую Генрих подарил ей на день ее двадцатилетия. В эти тихие сонные вечера мы сидели неподвижно и со спокойными сердцами смотрели на игривые танцы пламени в камине. Лючия сидела поодаль от нас и, перебирая струны, играла незатейливую мелодию на арфе. Брат Генрих с задумчивым выражением лица докуривал трубку, а я время от времени подливал нам вина в кубки. Ночью монах уходил в старую хижину, Лючия возвращалась в свою комнату, а я допоздна засиживался в кресле наедине с собой, созерцая дотлевающие поленья.              Между тем для нас вся эта идиллия была не более чем осознаваемой иллюзией, ибо мы понимали, что нечто недоброе затаилось за древними каменными стенами, окружавшими Левендорф. Зло вокруг нас крепло неспешно и с каждым годом подкрадывалось все ближе к людям. Поначалу казалось, что редкие случаи исчезновений были совершенно случайными. Но со временем лесовики стали находить человеческие останки. Так, по словам брата Генриха, он во время охоты дважды натыкался на странные нагромождения камней, похожие на жертвенные алтари, на которых совершались преступные обряды. Да и другие охотники утверждали, что видели в лесу нечто похожее. Центральное место в таких импровизированных капищах, окруженных вбитыми в землю кольями, отводилось черепам и костям людей. О том, кто и с какой целью обустраивал подобные места столь жутким образом, доподлинно не было известно никому из местных. Еще большую тайну происходящему придавало то, что повторные попытки отыскать эти алтари оканчивались неудачей, ибо тот, кто их возводил, очевидно, умел с необычайной ловкостью заметать следы.       Вскоре в Левендорфе стали ходить слухи о рогатых козлоногих мужчинах и обольстительных диких дриадах, совершающих бесчинства в окрестных чащобах. Кто-то говорил о душераздирающих криках, доносившихся ночами из лесного царства. Иные и вовсе рассказывали, что в лесу поселился сам дьявол со своими приспешниками и пирует каждое полнолуние. Но Брат Генрих, многое знавший о природе темных сил из церковных книг, считал, что корень всякого зла следует искать в нас самих. Ибо даже самое древнее и могущественное зло всегда обретает свою силу лишь тогда, когда человек становится слаб и проигрывает в схватке со своими страстями. Самые страшные злодеяния творятся руками людей.       Когда август подходил к концу, брат Генрих вновь покинул Левендорф, чтобы вернуться к службе при монастыре Спасения. А с ним ушло и летнее тепло. Казалось, что беззаботная радость жизни сменилась на гнетущее чувство тревоги и таящейся опасности.       Тоскливыми осенними ночами я стал видеть мрачные сны, вдохновленные рассказами о лесных ужасах. Ко мне являлись жуткие образы не людей и не зверей, но страшных и диких созданий, танцующих в темноте вокруг высоких костров. В сновидениях я посещал языческие капища и лицезрел жертвенные обряды и жестокие расправы над пойманными в лесах неосторожными путниками. Так я постепенно начал терять здравый рассудок и стал все отчетливее слышать зов, влекущий меня отыскать образы из собственного сознания в реальности.              Однажды поутру Лючия покинула усадьбу и направилась в лес, чтобы насобирать для меня брусники. Она знала ягодные места гораздо лучше, чем я, и заверила, что вернется через пару часов, а потому я отпустил ее, не задумываясь ни о чем. Между тем, к обеду она не возвратилась, и я всерьез обеспокоился. После полудня я направился к юго-восточной окраине поселения. Облачное осеннее небо источало холодный свет. Все вокруг в этот день казалось серым, выцветшим, уставшим от жизни.       Вскоре тропа вывела меня за пределы ветхих каменных стен, окружавших Левендорф. Прежде чем шагнуть в чуждый и опасны мир, я окинул взглядом рунические письмена, оставленные древним, давно сгинувшим народом. Люди древней эпохи знали, что лес прячет в себе зло, и потому возвели эти укрепления, а на них высекли защитные заклинания. Ныне же стены скорее походили на развалины, а руны давно стали нечитаемыми.       И вот я оказался перед волной растительности, к которой поначалу долго не решался подойти. Я почувствовал, как заросли угрожающе нависают надо мной. Ощутив себя крохотным и хрупким существом, каким я был когда-то на заре своей жизни, я вдруг осознал свой долг отыскать пропавшую девушку и смело вошел под мрачные своды густой ольховой рощи.       Лес был пропитан сонным спокойствием, которое затуманивало мой рассудок. И вместе с тем я стал чувствовать страх, живущий в непроглядном мраке моего подсознания. Он просыпался в груди, сопровождался биением обезумевшего сердца, и доходил до самых кончиков пальцев. И боялся я вовсе не за себя, а за ту, без которой уже не мог представить себе свою жизнь. Неподдельный ужас я ощутил тогда, когда понял, что прошелся по всем ягодникам, а Лючия так и не отозвалась на мой зов. Не зная, что мне делать, продолжал я идти через чащу, сочившуюся ядовитой терпкостью прелых листьев, в неведомом направлении.       От редких дуновений ветра лес начинал шелестеть листвой, и тогда мне казалось, будто тысячи и тысячи голосов шепчутся между собой об ужасах, поджидающих человека в этом диком царстве. Кожей я ощущал, как бесчисленное множество безумных глаз следило за каждым моим шагом, и такое же бессчетное множество ушей подслушивало мои мысли, ненароком вырывавшиеся из уст вместе с перебитым от тревоги дыханием. Лес был проклят, и каждый, кто входил в него и поддавался страху, вкушал частичку его проклятия.       Все то время, пока я шел, меня преследовали чувство вины, страх и крик встревоженной сойки. Со странным нервным одухотворением встретил я птичьи возгласы, приняв их за знак, указывавший, что иду в верном направлении. Я шел на голос птицы, заходя все глубже в незнакомую чащобу в холмистой местности. Издалека доносились глухие громовые раскаты, предвещавшие непогоду. И все новыми и новыми всплесками холода страх охватывал меня до дрожи, однако я продолжал следовать на жуткий зов, доносившийся из леса.       Взобравшись на вершину безлесного холма, усеянного увядающими цветами и пожелтелой травой, я осмотрелся. Затяжное затишье изредка прерывалось далекими отзвуками грозы, и это внушало некую потерянность, как если бы я находился за пределами мира, будучи выброшенным в иные пространства. Посмотрев вниз, я увидел, как сгущается туман, выступавший из-под пропитанной осенней сыростью земли, принося с собою мертвенный холод. Весь лес стал казаться пугающе безжизненным, и даже сойка больше не подавала голоса.       Я стоял, не двигаясь с места, ожидая встречи с чем-то потусторонним и предчувствуя опасность, скрывающуюся в тумане, но пока еще не подающую признаков своего присутствия. И вот послышались шорохи: зашелестели опавшие листья, захрустели сухие ветки под тяжестью чьих-то осторожно шагающих ног. Кто-то шел ко мне навстречу, и, подойдя совсем близко, затаился в зарослях. Я стоял неподвижно в ожидании, и, казалось, неизвестная фигура также застыла, готовясь к какому-то действию. Тогда я не выдержал столь напряженной паузы и негромко окликнул незнакомца. И тут я услышал тихий девичий смех.       Она отодвинула ольховые ветки и показала свое лицо: красивое и коварное, с острыми скулами и прищуренными горящими глазами. Да, глаза ее были особенно неестественными, будто змеиными или кошачьими, смотрящими на меня хищным взором. Девушка казалась то безгранично молодой и прекрасной, то опасной и чарующе-пугающей, настоящей ведьмой, сгубившей многих неосторожных мужчин. В этом противоречии я уловил что-то непреодолимо влекущее и губительное для себя. По-настоящему нечеловеческая природа этой девушки овладела мной, и я, неспособный противиться ей, сделал первый осторожный шаг в ее сторону. Заметив это, она вновь засмеялась, на сей раз звонко, пронзая тишину леса, но не обычным женским смехом, а как-то мелодично по-птичьи.       Чувствуя неловкость и стыдясь своей человечности, я невольно улыбнулся и застыл в непонимании. Тогда она вышла из зарослей, одетая в платье из листвы и перьев, и, подойдя ко мне, стала пристально всматриваться в мою душу. Я же не смог отвести взгляда от ее манящих губ малинового цвета и стал гадать, какие сокровенные тайны скрываются в их красном блеске. От нее пахло спелыми ягодами — запахом тонким, нежным и сладким.       И тут я понял, что попался на одну из уловок зла. Об этих коварных девицах, прозванных черными сойками, меня предупреждали старики Левендорфа. Облаченные в перламутровое оперение, эти соблазнительницы заманивают путников, неподозревающих о таящихся опасностях, вглубь леса, где расправляются с ними с изощренной жестокостью. Но прежде, чем оборвать жизнь неосторожного гостя, они сначала усыпляют его бдительность, отрезают пути к бегству или сопротивлению, а после устраивают с ним мучительные игрища.       Понимая, что убегать от искусительницы совершенно бессмысленно, я решил ей подыграть. Набравшись смелости, я снова улыбнулся, на сей раз более уверенно, и спросил:       — Кто ты, моя таинственная фея?       Она сверкнула блеском черных глаз и в очередной раз кокетливо засмеялась. Мой вопрос ее ни капли не смутил, что было мне только на руку. Черная сойка явно не догадывалась, что я не поддался ее чарам, а, напротив, приготовился к борьбе за собственную жизнь. Девица взяла меня за руку — взяла осторожно и нежно — и повела куда-то. Я покорно пошел за ней. На мой вопрос она так и не ответила.       Сойка вела меня через густую рощу из молодых деревьев. Мы петляли среди осин как по лабиринту, но, вне всяких сомнений, она знала самый верный путь как свои пять пальцев и потому шла быстро и уверенно, почти не встречая на своем пути препятствий из хлестких веток. Иногда ее все-таки задевали гибкие веточки, цеплявшиеся за причудливое платье, и тогда от него отрывались и отлетали переливающиеся черные перья.       Она завела меня в овраг, по дну которого протекал тонкий ручей, и мы пошли по каменистому дну. Поначалу я не понимал, для чего нам было необходимо мочить ноги, но вскоре мне стало ясно, что она опасалась, что кто-то попытается отыскать меня по следам. Вскоре мы вышли на небольшую полянку, устланную высушенной травой. Девица присела на колени и жестом указала, чтобы я последовал ее примеру. После того, как я уселся подле нее, она прислонилась к плечу и медленно уложила меня. И тут все разом переменилось.       Девица приставила нож к моему горлу, и, злобно оскалившись, взирала свирепым взглядом. Судя по всему, она готовилась разделаться со мной с особой изощренностью. Я же, как и прежде, лежал и был неподвижен. С сонным спокойствием я посмотрел ей в глаза, покачал головой, и она оторопела от моей невозмутимости. Когда я почувствовал, что сила, с которой лезвие давило мне на горло, ослабла, я осторожно коснулся рукой ее щеки, затем тронул за плечо и нежно провел пальцами до запястья. Потом я крепко обхватил ее руку, сжимавшую нож, и силой отодвинул от себя смертоносное орудие.       Поняв, что сейчас она на секунду поддалась мне, я резко вскочил и повалил ее на землю, перехватив тем самым инициативу. В этот момент я почувствовал, как девица начинает дрожать и сопротивляться. Чтобы она не вырвалась, я стал прижимать ее за руки к земле, но она издала жалобный стон, а в глазах ее читался неподдельный испуг. Казалось, что она полностью растерялась. Я попытался отобрать нож, но сойка продолжала сопротивляться из последних сил. Заметив, насколько теперь она, поваленная на землю и обездвиженная, беззащитна, я обнял ее, чего она совсем не ожидала и потому окончательно сдалась мне. Затем я поцеловал ее и, пользуясь моментом, выхватил нож из ее руки. Впрочем, теперь она и не стремилась его удержать, а потому с легкостью отпустила. Я отбросил нож в сторону, и он впился лезвием в сырую землю. Дикая девица окончательно подчинилась моей воле. Так страсть оказалась сильнее жестокости, а зло покорилось любви.       Мы лежали на мягкой сухой траве и слушали щебетание птиц. Я гладил ее черные волосы, а она тихо напевала на своем нечеловечьем языке простенькую, но до боли знакомую мелодию, которую я все никак не мог вспомнить. Ее сладкий голос усыпил меня, а когда я очнулся, вокруг не было ни души. Не знаю, как мне удалось найти дорогу, но из лесу я выбрался быстрее, чем начало смеркаться.              Лючия домой так и не вернулась. Я оставил ее комнату нетронутой и лишь изредка наводил в ней порядок. Иногда казалось, что она все еще живет со мною в усадьбе, но арфа с тех пор никогда не звучала в стенах моего дома.       Брат Генрих вновь приехал в Левендорф через год. Мы встретились, как подобает старым товарищам, обменявшись крепкими рукопожатиями. Вероятно, Генрих сразу все понял, как только переступил порог моего опустевшего дома, хотя из присущей ему вежливости не стал докучать расспросами. За ужином он все же спросил, куда подевалась моя дорогая служанка. Я лишь ответил, что девушку забрал лес, умолчав обо всем, что произошло со мной в тот день. Монах допил вино из кубка и после минуты скорбного безмолвия предложил пройтись по саду, чтобы проводить заходящее солнце. С того дня мы поклялись хранить молчание о случившемся и даже меж собою больше никогда не заводили об этом речь.