рассвет над Степью

Дирижабль шел над Степью второй день. Море выжженной солнцем травы, так поразившее Даниила в первые часы, уже давно казалось злым, чужим и откровенно враждебным. Черные камни, что возвышались словно рифы над мелководьем, выглядели с высоты острыми и угрожающими. «Не смотрите, Бакалавр», — сказал ему проводник. — «Степь шалит». И слова, сперва вызвавшие в нем смешок, с каждым часом подтверждались: Степь шалила. Золотое море ни на миг не оставалось неподвижным, внезапно являя взгляду то древние курганы, то стоянки странного вида людей, то бескрайние пастбища. Одновременно. Моргнув у стоянки кочевников, можно было открыть глаза над излучиной несуществующей реки, которая за долю секунды сменялась огромным выпасом быков. День и ночь, стороны света, погода — все в Степи подчинялось странным, лишенным логики законам. Даниил знал об этом, когда принимал приглашение — знал и не верил. Зря. Он закрыл окна, но легче не стало: где-то там, за плотными римскими шторами, Степь продолжала меняться, виться змеиными кольцами, тянуться выше, пытаться скинуть их вниз, поглотить, перемолоть. Когда-то давно, когда город еще не назывался Утопией, сюда была протянута из Столицы железнодорожная ветка. Пять лет назад её закрыли, спешно и без объяснений. Теперь Даниил понимал, почему. Как почетный гость Алой Хозяйки, он один занимал двухкомнатную каюту в носовой части, с собственным санузлом, выделенной прислугой и всеми условиями для работы. Пожелай он, мог бы провести всю неделю полета, запершись с книгами — но происходящее на пассажирских палубах было зачаровывающе интересным. Там не просто шла жизнь, там в недельный срок сталкивались, притирались друг к другу и узнавали друг друга люди, которым дозволено было покинуть Империю и навсегда перебраться в мистическую, уже ставшую легендарной Утопию. Дирижабль был забит под завязку: пятьдесят пассажиров, плюс экипаж, плюс груз. Чтобы выехать или вывезти товар в Утопию, требовалось пройти все круги бюрократического ада, и Даниил не мог не восхищаться людьми, с которыми разделял завтрак в общей столовой. Семьей рабочих, которые умудрились вывезти троих детей; отставным моряком; тремя скрипачами из главного столичного оркестра; профессором Иржевским — давний оппонент и почти коллега путешествовал третьим классом, что вызывало в Данииле тщательно скрываемое злорадство. Сам он все время держал при себе письмо, что стало настоящим оберегом в эти темные дни. Мария Каина, Алая Хозяйка Утопии, писала ему с просьбой «в кратчайшие сроки» явиться в её Город, где для «Танатики» уже были подготовлены все условия. Даниил не знал, в какие средства это обошлось панне Каиной, но правительственное преследование «Танатики» было приостановлено, а его ученикам был предоставлен выбор: подать прошения о переезде в Утопию, либо навсегда прекратить любые исследования, связанные с победой над смертью. Для бакалавра Данковского выбор был иным: Утопия или эшафот. Колебался он недолго. К своему стыду, большую часть дороги он провел в праздности. Спал. Ел. Читал несерьезные книги и глазел в окно. Осознавал, что позади остаются месяцы постоянного страха, побегов, ожидания, а впереди — что-то совсем новое. Говорили, что сияющие башни Утопии имеют свою силу, навсегда отсекая людей от прошлого. Говорили, что нет в Утопии сокровища большего, чем знание, и достоинства большего, чем могучий разум и сильный дух. Говорили, что Степь вокруг Утопии — существо живое, волшебное, опасное. Эта часть прогнозов пока сбылась безошибочно. Утром восьмого дня Даниил встал из-за стола после завтрака, кивком головы попрощался с окружающими и направился в свои комнаты, как и каждый день до того. К вечеру дирижабль должен был добраться до светлых башен Утопии, и все пассажиры были охвачены возбуждением. Порядком утомившись обществом друг друга, все они наверняка мечтали о просторных улицах, свежем воздухе и горячем солнце. Даниил, по крайней мере, мечтал точно. Стук в дверь вырвал его из приятнейших размышлений о том, чем именно скоротать грядущий день. В программе был приключенческий роман, здоровый сон и снова приключенческий роман. Даниил не чувствовал стыда за свое желание только и исключительно отдыхать: после ада предыдущих месяцев, перед напряженной работой в Утопии, он словно застыл в неподвижности, не позволяя ни разуму своему, ни телу совершать хотя бы одно лишнее движение. Иногда надо. Просто. Отдыхать. Иногда хочется не пускать к себе никого, объявить, что никого нет дома, и успокоиться на этом, но едва ли такой поступок достоин взрослого, ответственного человека. Так что пришлось без малейшего энтузиазма тащиться к двери, открывать, чтобы — предсказуемо — увидеть за ней Иржевского. — Максим Игоревич, чем обязан? — Даниил лишь приоткрыл дверь и встал так, чтобы максимально закрыть собой проход. В комнату никого не хотелось пускать — особенно старых столичных знакомых, особенно тех, кто мог начать говорить о недавних событиях вокруг «Танатики». — Мы скоро прибываем, я немного занят… — Когда вы покидали Столицу, Эдгар был жив? Даниилу отребовалось несколько мгновений, чтобы понять, о ком идёт речь. Среди его знакомых Эдгаров было не так много, а опасность из них могла угрожать только одному. — Авдюшев? Да, насколько мне известно, жив и в полном порядке, — Иржевский кивнул, видимо, подтверждая, что его в самом деле интересует именно этот Эдгар. Вылетевший из университета студент, который последние полгода как работал в «Танатике» младшим лаборантом, существо редкостно бессмысленное, но вдохновленное и полное энтузиазма. Иногда в таких больше пользы, чем в самых подготовленных учёных, но не в этот раз: мальчик постоянно тревожился за судьбу лаборатории, транслировал всем желающим и не желающим эту тревогу, чем только ухудшал ситуацию… словом, к своему стыду, Даниил был рад больше не видеть это юное чудовище. — Чем вызван ваш интерес, если не секрет? — знать не очень хотелось, но стоило. Мелькнула в голове мысль, что Иржевский может быть шпионом Властей, который направлен в Утопию, чтобы присматривать за Даниилом. Или не только за ним, ведь, по слухам, хрустальные башни дали приют многим вольнодумцам, бунтарям и преступникам. Странно было бы не увидеть там агента инквизиции. — Он мой племянник. Но это не важно, я просто… ничего, Данковский. Простите, что потревожил. Племянник. Подумать только — в такой уважаемой семье и такая чёрная овца. Антиправительственные выступления, брошенное обучение, «Танатика»… Да, здесь можно было бы посочувствовать, расспросить, поговорить об общем знакомом и через это завести с самим Иржевским более тесное знакомство. Знакомства были полезны. Знакомства всегда были полезны, пока Даниил тащил на себе «Танатику» с вечным поиском денег, постоянными переездами, необходимостью прятать документы, но устраивать публичные выступления, знакомства были необходимы, и заводить их он умел — но не любил, не любил совершенно чудовищно. — Ничего страшного, Максим, — он сдержанно кивнул и отступил в комнату, закрывая за собой дверь и наслаждаясь, куда больше чем следовало бы, ощущением утраченной возможности. Было в нем что-то от давно и надёжно забытой свободы. *** Внешние ставни накрыли окна с сухим неприятным треском. Даниил поежился, отложил книгу и на ощупь дотянулся до полки в изголовье кровати, где стояла небольшая керосиновая лампа. Дирижабль внезапно тряхнуло, потом ещё раз, и ещё — в полной темноте все движения воспринимались сильнее, он вцепился в кровать, оставив попытки дотянуться до лампы. В такой тряске ее все равно не зажечь. «В случае аварийной блокировки окон остановитесь у ближайшей стены, держитесь за поручень и не паникуйте, экипаж контролирует ситуацию», — он уже думал, что это они перестраховаются. До Утопии оставалось совсем немного, по большому счету можно было уже вставать и идти к мостику, но слишком интересна была книга, слишком хотелось ещё немного отдохнуть и дать себе последнюю минуту перерыва перед тем, чтобы снова искать союзников, заручаться поддержкой и прочее, прочее, прочее. Хотелось ещё минуточку — и вот, он встречает тряску не стоя в толпе перепуганных людей, а лёжа в кровати. Где-то здесь даже есть ремни, которыми к этой кровати можно привязаться, чтобы не летать по комнате, но где — он за все время дороги так и не выяснил. Не пригодилось. Что-то с тяжёлым стуком упало на пол — наверное, книга со стола. Звякнуло. Снова звякнуло. Снаружи скрипело, гнулось, и — Даниил вдруг понял, хотя и был отделен от того, что там происходило, несколькими жестяными листами — хотело смотреть внутрь, хотело доятнуться, увидеть, хотело касаться… Держать глаза открытыми в такой темноте было бессмысленно, но закрывать их — страшно. Словно прекратишь смотреть — и острые, длинные когти пробьют обшивку как лист бумаги, сомнут и выбросят. Кто-то в коридоре закричал — кажется, женщина. Хлопнула дверь, простучали по ковру каблуки, сопровождаемые воем ветра и шелестом листвы… Даниил поднялся. В комнате все ещё было темно, но из-под двери пробивался яркий свет, такой чистый, словно его источник был прямо в коридоре. Это было страшновато. Наверное, поэтому он и пошел: это было страшновато, а страх изо всех пороков бакалавр Данковский считал самым мерзким. Бояться ветра и травы, дожил… Дверь открылась легко. Коридор в самом деле был освещен — дневной свет, и неважно, что время клонилось к вечеру, и неважно, что здесь окон не было. Была дверь. Одна открытая дверь, за которой свет становился ярче, а воздух пах травами и солнцем. — Степь шалит, — пробормотал Даниил себе под нос, и звук собственного голоса показался ему успокаивающим. Шаг, другой, ковер мягко пружинит под ногами, воздух пахнет знакомо — воздух пахнет твирином, известным местным зельем, что у столичной богемы ценится наравне с абсентом за умение создавать видения и дурманить разум. Твирин — твирь, из которой его перегоняют — в комнате повсюду, растет из ковра, из кровати, из стен и потолка, укрывает руки и плечи женщины, что стоит в центре комнаты. — Степь шалит? — в ее голосе Даниил слышит лёгкую насмешку и много, слишком много усталости. Молодая, тридцати ещё нет, но лицо бледное, изможденное, и глаза смотрят слепо поверх его плеча. — Нам снилось, что вы приехали раньше. Это был хороший сон. Глядя ей в глаза, Даниил не чувствовал ничего — ни страха, ни удивления. Словно оглушен был происходящим, словно так и надо, что из письменного стола прорастает какой-то лопух, а в распахнутое — разбитое, скомканное — окно бьют порывы ветра. — Кто вы? Глупый вопрос, но с другой стороны, какая же женщина не захочет немного поговорить о себе? Если это в самом деле женщина, конечно же, а не какая-то… сущность. — Я храню мертвых, — «сущность» не улыбнулась, не пошевелилась, но судя по ощущениям Даниила, вся комната кивнула в такт ее словам. — Теперь я буду хранить и вас. Пора спать, бакалавр Данковский. Ветер бил ему в лицо, запах твирина достиг максимальной концентрации, словно в лицо плеснули настоем, словно им теперь надо дышать — а слепая женщина коснулась ладонью щеки Даниила, холодные пальцы пахли землёй и молоком и звали за собой в небытие, и треск, скрежет и звук удара были где-то далеко, были не важны, и он падал не на жёсткий угол двери — он падал в густую траву, и от падения его удержали сильные руки и плотно сплетённые стебли. — Жаль, что он не приехал раньше, — сказал смутно знакомый мужской голос, а потом наступила тишина. *** Просыпаться было тяжело, как выныривать из глубокого, вязкого болота, как освобождать руки от оплетающих их водорослей. Там было хорошо, спокойно, тихо. Там можно было не думать больше… А потом воздух ворвался в лёгкие, свет ударил по глазам, и бакалавр Данковский вернулся в реальность одним рывком, вдыхая так жадно, словно каждая секунда могла стать последней. Что за бред с ним только что произошел? Что за бред был в его голове? Спать? Не думать? Не видеть людей? Бредятина в чистейшем виде! Рядом кто-то ойкнул, и краем глаза Даниил заметил фигуру женщины в светлом. Кулаки сжались сами, дыхание перехватило, но здравый смысл велел просто повернуть голову. Симпатичная девочка в светлом медицинском халате радостно ойкнула сноова. — Наконец-то вы очнулись! Как самочувствие? Голова не кружится? Ничего не болит? Воды? — Ничего, ничего, — бодрый щебечущий голосок немного резал уши. Чуть-чуть. Как бывает, когда просыпаешься, а рядом кто-то радостный, громкий, довольный… — Что со мной было? — Степи надышались. Ничего страшного, это как перебрать, только воздух. Если жалоб нет, то все в порядке. Я позову доктора, он проверит… Удрала. Даниил прикрыл глаза, оценивая свое состояние — и признал себя бодрым, довольным и полным сил. Отдохнувшим даже. Голова не кружилась, несмотря на то, что он точно помнил, как летел виском в дверной косяк. И как содрогался дирижабль, словно во что-то врезаясь… Нет, глупости. Девочка сказала — «надышался». Галлюцинации от твирина бывали настолько достоверными, что после них ещё долго люди не могли осознать, где кончается сон и начинается реальность. Степь, как они это называют, «пошалила». — Как самочувствие, коллега? Положенные в такой ситуации вопросы, соответствующие ответы, ничего необычного и ничего тревожного. Процедуры настолько стандартные, что заставляют задуматься об универсальности больниц во всем цивилизованном мире — и заодно создают представление об уровне подготовки врачей Утопии. Удовлетворительно, но обычно. И довольно быстро. Видимо, в самом деле нет ничего особенного в том, чтобы «надышаться» — пять минут и «можете идти, вас ожидают». А больше и в самом деле не требовалось. Авария застала его в домашнем виде, и пиджак, жилетка и плащ сейчас должны были лежать в каюте, или в идеальной ситуации — быть доставленными вместе с прочим его багажом туда, где Даниилу предстояло жить. Конечно, впервые представать перед новыми знакомыми хотелось бы в более приличном виде, но уж, как говорится, чем богаты. Быть бы ещё не таким мятым… Задержался у выхода из палаты, осмотрел себя в зеркало и недовольно хмыкнул: даже немного стыдно. Ну да, именно так выглядит человек, который сначала полежал на травке, а потом — на больничной койке, даже травинка вон к рукаву прилипла. Что? Травинка на рукаве в самом деле была: тонкая, золотая, пахнущая никак, но определенно похожая на то разнотравье, что Даниил видел в каюте. Что же, это был не сон? Бред какой-то. Ладно, об этом — потом. Сейчас закатать рукава до середины локтя, поправить воротник, поднять воротник, опустить воротник и растегнуть одну пуговицу. Вот, так лучше. Конечно, все ещё мятый, но уже не настолько демонстративно-неаккуратный. Себя нужно уметь подавать. Производить первое впечатление следует с первого раза. Когда Даниил открыл дверь и столкнулся нос к носу с человеком, который — несомненно — ждал его в коридоре, все эти идеи о «прилично выглядеть» и «создать впечатление», разумеется, рассеялись как дым, но черт подери, он хотя бы уверенно вышел! И уверенно встретил четырежды приговоренного. Братья Стаматины были снова на слуху из-за того, что год назад Власти устроили кампанию по уничтожению любых следов их деятельности вне Утопии. Под снос шли дома, памятники, мемориальные комплексы и даже один совершенно нормальный фонтан. Фонтан Даниилу было не жалко, а вот по возможности посетить Холодный Холл он до сих пор немного скучал. С привычкой хотя бы раз в год прогуливаться по темным, успокаивающим коридорам, оказалось тяжеловато расстаться. И как-то раньше он не соотносил утраченную возможность и создателей Утопии. Интересно, здесь у них есть что-нибудь настолько же потрясающее… — Данковский. Наконец-то! — уверенные шаги, крепкое рукопожатие, Стаматин как будто менял своим голосом и движениями воздух, заставлял его искриться и переламываться сотней граней. Или это все еще были последствия удара головой и дурманящего запаха твири. Даниил ответил на пожатие, широко улыбнулся и — вспомнил. — Постой. Мы ведь учились вместе, — осознание догнало, согрело радостью и внезапным спокойствием. Он не был здесь чужим. Он с этим человеком пил вместе, вместе спасался от шпиков, и — теперь он не сомневался — вместе мечтал. У них была одна цель, и они вместе сражались за эту мечту, это уже случалось когда-то, и это должно было случиться снова. Они шли рядом, и в самом деле, мир под каждым их шагом дробился, искрился, таял — и создавался заново. *** Город, залитый закатным светом, казался знакомым — словно из прошлой жизни. Даниила разместили в одном из высоких домов, удаленных сильнее всего от Хрустальной Розы. Огромная квартира с панорамными окнами открывала вид на сияющее чудо Многогранника, и только потом взгляд выхватывал то, что между: крыши, бульвары, парки. Все они были ничтожно малы рядом с главным чудом Утопии, с которого не хотелось переводит взгляд на поблескивающую за ним реку, и уж тем более на Степь, далекое золотое море. Алая Хозяйка приказала перенести аудиенцию на утро. Это было чуть неприятно, после всей срочности, после всех денег и усилий, с которыми она ускоряла прибытие Даниила — неприятно, но хотя бы понятно. Люди, управляющие городами, редко властны над своим временем. Стаматин покинул его слишком быстро, не успел ответить и на треть вопросов. Наверняка, произошло что-то, что требовало его внимания. Травинка, будь она проклята, все еще оставалась в кармане. Даниил наткнулся на нее случайно, достал — и внезапно для себя засмотрелся. Совершенно не помятая, с тонким стебельком и небольшими плотными семенами. Пахла землей, солнцем и… гнилью Он отвел руку от лица даже слишком резко, пытаясь стряхнуть с ладони непонятно откуда взявшийся характерный запах плесени и болота. Рядом с этим городом раньше были болота, он смотрел карты, но они были на другой стороне реки. Он не спускался там, он не касался земли руками, и никакая трава не могла передать коже столько трупной вони. Проклятая травинка так и оставалась на полу, солнце заходило, окрашивало крыши теперь в кроваво-алый, словно заливая золото кровью. В огромной квартире отчаянно не хватало воздуха, залитая алым Степь за блеском Горхона шумела, и от этого звука закладывало уши. Он накинул пальто и вышел, не закрывая за собой дверь. Утопия пахла песком и чернилами, каменной крошкой и немного сыростью парков. Днем было жарко, но в преддверии осени к вечеру опускался холодный, промозглый туман: если рядом река и болота, это совсем естественно. Прохожие не обращали на него внимания, словно совсем не интересовались новым человеком. Молодые девушки смеялись у витрины магазина, в парке дети бегали и играли в свои детские игры — Даниил заметил со странной радостью, что трое детишек из тех, кто ехал с ним, уже одеты как местные и бегают так, как будто жили здесь всегда. Может быть, он тоже казался всем уже местным? Обычный прохожий на улице обычного города, под сенью чуда — такой судьбы он себе не представлял, но если задуматься, разве не была она тоже неплоха? Воздух верхних этажей вызывал — в те краткие минуты перед тем, как он нашел злополучную травинку — желание взяться за свои записи и перетряхнуть все наработки, отмеченные как требующие дальнейшего изучения. Вдохновение звенело в воздухе. Внизу же воздух обволакивал покоем. Неудивительно, что спокойно сидел на скамейке моряк из тех же попутчиков Даниила, и что он играл в шахматы с местным стариком в нелепой серой шапочке, и оба курили. Дым поднимался невысоко в сыром воздухе, и закат не касался его, только холодный свет фонарей. Ноги несли его вперед, дорогу не надо было знать, она становилась понятна по нараставшей сырости, по тому, как странно закладывало уши на не застроенных границах Утопии: здесь, вопреки всему, Степь была молчалива и неподвижна. Хрустальная Роза парила в воздухе перед ним, над рекой, холодная и одинокая перед ночным небом. И лестница, что вела к ней, была лестницей с другого берега. Холодный порыв степного верта заставил его поежиться и плотнее запахнуть пальто. Лестница, что вела к сердцу Утопии, была недалеко — но недостижима, потому что нигде в обозримом пространстве он не видел моста. Возможно, на аудиенцию к Алой Марии попадают с помощью лодок? Или сверху спускают лестницу? Зачем он вообще пришел сюда в столь поздний час, когда ему прямо сказали ждать утра? И почему так не хочется оборачиваться назад, на засыпающий город? — Вы здесь, — он точно знал, что внизу не было лодки мгновение назад, но теперь она была, и у её борта стояла слепая женщина, которая хранила мертвых. — Хорошо, что вы нас не забыли. Или плохо. С живыми не всегда понятно. — Ты сказала, что будешь хранить меня. Потому что хранишь мертвых. Объяснись, — Даниил хотел бы, чтобы его голос звучал более уверенно, и чтобы внутри не дергалось что-то холодное, мерзкое, воняющее трупьем. — Я не объясняю, — женщина указала на свою лодку легким, невесомым жестом. — Но я могу указать дорогу. Старшина ждет у Жала, он надеялся, что вы придете. — Ты что же — Харон-перевозчик, и хочешь меня переправить через Ахерон? — он усмехнулся. — Так у меня нет монеты под языком. — Нет, Харон в городе, — в её голосе не было ни удивления, ни сомнений, ни попытки сделать вид, что сказанное — просто шутка. — Он встречал вас, когда вы причалили. Я Ласка, а это Горхон. И если на то будет ваше желание, я позже переправлю вас обратно. Даниил не помнил, что звало его на тот берег. Что заставило не отвернуться, не уйти, не забыть об этой странной встрече, а сделать шаг вперед и ощутить под ногами прогибающиеся, грубо сколоченные доски, воду и тревожную подвижность Горхона. *** Правый берег так и не восстановили после обстрела. Блок накрыл его снарядами так плотно, что вместо зданий осталось просто равномерное кирпичное месиво, лишь в паре мест возвышались обломками скелетов стены. Горны, Собор. Омут. Названия приходили в голову сами, а память шалила, как та Степь, наслаивая иллюзию на реальность, неотличимо и зыбко. Он ухватил себя за воротник, оттянул его, пытаясь сделать вдох, но легче не становилось. — Не торопись, ойнон, — сказал Бурах откуда-то сбоку. — У тебя ещё есть немного времени. И Даниил перестал торопиться. Бурах не обвинял его, не проклинал, не пытался набить морду тогда, в последний день Эпидемии, когда они стояли рядом на ступенях Собора и молчали. Тогда шёл мелкий моросящий дождь, но обращать на него внимания не было сил. После пепла сжигаемых тел, пороха от карабинов, прикосновения песчаных ангелов и заражённой плесени дождь был так неважен… «Я должен буду вернуться в Столицу», — сказал Даниил тогда. — «С Генералом и Инквизитором. Но я скоро вернусь». Он верил тогда, что все ещё может пойти на лад: Артемий как-никак последние лет десять провёл вне дома, он учился в Университете, был человеком здравомыслящим и трезвым. Да, смерть отца и события эпидемии толкнули его обратиться к корням, если можно так выразиться, но как только он поймёт, что дело проиграно, у него не останется выбора. Кто-то должен присматривать за его сиротками. «Мы будем ждать,» — кивнул Бурах в ответ, и его прощальное рукопожатие было крепким, уверенным и долгим. А теперь тот же Бурах, уставший и словно бы на пару лет постаревший, сидел у подножия лестницы Многогранника, и у его ног на носилках лежало тело бакалавра Данковского. Бледное лицо, пробитый висок и слабое, но все ещё заметное дыхание. — Неважно выглядишь, — в его усмешке Даниил услышал отголоски той давней вражды-сотрудничества, что связала их во время Эпидемии. Этому человеку он доверил бы — доверял — свою жизнь, и от этого человека от не ждал предательства. — Зачем вы это сделали? — смотреть на свой почти-труп было странным, ирреальным опытом, и он пытался запомнить детали. Та самая одежда, в которой он был во время полёта над Степью. Полёта, во время которого он умудрился не помнить, что был в городе на Горхоне раньше, что спускался в Многогранник, что вынес этому городу приговор! — Это не мы, — Бурах покачал головой. — Те, кто ушел на другой берег, хотели построить мечту, опираясь на кровь земли, топь болот и врата Кайюра. Они хотели сохранить память каждого, кто шагнёт в их Город, и позволить духу творить, не скованному законами, условностями и болью. У них получилось, как я могу судить. — Не скованному, — Даниил хотел продолжить, но осекся, осознавая. Это было… Логично, страшно и почему-то знакомо, как будто он снова спустился на бумажные лестницы Многогранника. — Понятно. Но почему я забыл Эпидемию? Их? Тебя? Он смотрел, не в силах оторваться, как Бурах медленно провёл пальцами по ране на его виске. Смертельно? Наверняка смертельно, или по крайней мере, необратимые повреждения мозга. С таким не встают. Он умирает, и скоро… — Те, с кем я говорил из обитателей Утопии, все что-то забывают. Близких, события, иногда годы. Харон отдал память о матери. Катерина больше не имеет и намека на силу. Эпидемию не помнит никто, как будто это обязательное условие. Возможно, потому ты и забыл все совсем. Что тебе Город, если в нем не было тех двенадцати дней? Помнить, как приехал, застал Симона убитым и просто уехал домой было бы глупо. Помнить, что у Танатики уже нет будущего, помнить аресты, смерти, гонения было бы… Давило бы беспомощностью, виной и стыдом. Вот как сейчас. — Это ловушка, верно? Просто чистилище для заблудших душ? И я на пороге? — Едва ли. Понимаешь, ойнон, покойный Симон был мудр, покойная Нина была сильна, и они сейчас тёмными крыльями удерживают Многогранник. Мы, дети Степи, не можем к нему пробиться, посмотреть внутрь, увидеть сказку, но мы чувствуем ее силу. Как далеко она тянется, я не знаю. Быть может, уже и в Столице не помнят, как посылали сюда артиллерию. Даниил обернулся на берег, где не было улиц Утопии — лишь небольшие домишки, покосившиеся, изъеденные временем и погодой. Вспомнил, как тепло было в выделенной ему квартире, как хорош был вид, как спокойно было рядом с Андреем. Все это можно было вернуть одним решением, переправиться обратно, сделать вид, что эта ночь была просто продолжением галлюцинаций… — Меня еще можно спасти? — он кивнул на своё тело. — Мозг задет? — Можно. Но если я это сделаю, ты не вернёшься в Утопию. Чудеса не дают второго шанса. — А если не сделаешь, то Утопию я уже не покину, верно? — Чудеса не дают второго шанса, — Бурах кивнул. — Не бойся. Воля сделает любой выбор правильным. Устало, все еще пытаясь осмыслить этот бесконечный день, Даниил подошёл к Бураху, сел рядом с ним — с другой стороны, не с той, где лежал его собственный труп. Сидеть рядом было тепло, хотя, по идее, бесплотный дух не должен был… А, к черту эти измышления, мистика иррациональна. — Ты тут живешь? В Степи, один, присматривая за Многогранником? — Ну, не один. Здесь пастухи, и некоторые из бывших горожан, одонги, конечно же. Мы нигде не останавливаемся подолгу, Утопия не терпит рядом других городов, но я совсем не одинок. Если хочешь, ты можешь остаться с нами. — Если не вернусь в Утопию, у меня и выбора-то не будет. В этот раз, если я вернусь в Столицу, Власти со мной точно покончат. Бурах ничего не ответил. Была у него эта привычка не комментировать очевидные вещи, еще в прошлый раз Даниил заметил. — Надо сейчас решить, верно? Он толком не знал, что хочет услышать, и не хотел ничего решать. Будущее внутри чуда, пир чистого разума и вдохновения, концентрация созидательной силы и единство гениев в синергии творения были тем, чего он всегда желал. Победить смерть, плюнуть ей в лицо и остаться навсегда отблеском хрустальной розы, которая однажды изменит мир. Как с этой мечтой могла сравниться жизнь оборванного кочевника, обречённого вечно смотреть со стороны на то, как Многоранник сияет чужим вдохновением? — До рассвета, — слова Бураха врывали его из потока мыслей. — У тебя есть время до рассвета. Потом надо будет решать. Даниил прикрыл глаза. Кивнул, показывая, что услышал. Выдохнул. И устало привалился к сильному, горячему, живому плечу человека, в руках которого — буквально — был его шанс остаться живым.