Безвозвратность

      Говорят, утренний туман — предвестник дождя. И если блёклое облако, укрывшее землю, сгущается до грязно-сизого покрывала, то и последующая непогода будет такой же: угрюмой, мрачной… безжалостной.       Раньше я любил дождь — неважно какой: будь то осенняя изморось, сорвавшаяся с внезапно набежавших свинцовых туч, или освежающие брызги растаявшего лета. Мне нравилось наблюдать сквозь покрытое рябью стекло служебной машины за меняющейся на моих глазах картиной: как случайные прохожие в спешке покидали улицу, стоило первым крупным каплям окропить асфальт, как пустели столики придорожного кафе, как город расцветал раскрывающимися пёстрыми, как полевые цветы, зонтами.       Мир наполнялся чем-то чарующим, влекущим — суета растворялась под непрерывным шумом ливня, словно всё вокруг становилось на паузу, — и я, повинуясь какому-то не свойственному андроидам инстинкту, послушно замирал. В голове воцарялась кристальная чистота: казалось, любая невзрачная мысль лишь измажет в городской суете возникшее очарование жизнью. И я по-детски наивно насыщался — скрупулёзно записывал в памяти, трепетно сортировал сотни гигабайтов подобных воспоминаний — воодушевлением, переполняющим меня в такие моменты.       Я жил.       Я чувствовал.       И был поистине счастлив.       Революция андроидов дала свои плоды в виде долгожданного равноправия и свободы, ведь я был волен выбирать: в соответствии с алгоритмами, прописанными в коде, или же по велению «сердца». Меня пленило это слово — такое трепещущее, полное надежд. Живое.       Мне нравилась непринуждённость, с которой напарник — и близкий друг — мог похлопать меня по плечу или утянуть на пятничный вечер в очередной шутер на приставке, за которой мы, проиграв всю ночь, встречали рассвет выходного дня.       Как и нравилось ощущать себя важной частью чего-то большего: рабочего коллектива, круга друзей и… семьи.       Да, знакомство с Коннором даровало мне ощущение последнего. Я видел, как из года в год его дружба с лейтенантом Андерсоном превращалась во что-то незыблемое, как непринуждённо переплетались пути человека и андроида, как под влиянием Коннора зачерствевшее сердце прожжённого полицейского наполнялось состраданием и отеческой заботой — и пусть существование одного обусловлено развитием искусственного интеллекта, для другого, полагаю, это не имело значения. Как, впрочем, и для его собаки. Кажется, лейтенант звал его Сумо.       Именно с Коннором я решился поделиться эмоциями, которые растекались по моим трубкам вместе с тириумом: восторгом первооткрывателя, благоговейным трепетом перед многогранностью мира, очарованием его простотой — влюбил Коннора в дождь. И каково же было моё изумление, когда, завершив передачу данных, я увидел таящийся на дне его зрачков неподдельный восторг.       С того дня привычный пейзаж изменился. В лучшую сторону или нет — даже высокомощный процессор, которым я был наделён, не дал однозначного результата. Но то, как уверенно прозрачные капли скользили по серому форменному пиджаку, выглядело поистине завораживающе: ведь стоило косым линиям расчертить окна в Департаменте, Коннор непременно выходил на улицу — маленькая традиция, виновником которой я поневоле оказался, о чём совершенно не жалел, — и с мечтательной улыбкой подставлял лицо под мокрые поцелуи непогоды. Со временем рядом с ним я стал периодически замечать и лейтенанта Андерсона — довольного и… беспечного.       Было ли это раннее промозглое утро, когда сонный город только-только просыпался под шум редких проезжающих машин, или яркий вечер, сверкающий тысячами фонарей и витрин, — едва небо заволакивали грозовые облака, Коннор в предвкушении начинал прислушиваться к звукам снаружи. Признаюсь, я тоже.       И сейчас, десятки лет спустя, когда очередные сумерки застали нас на работе, улицы заполонил шорох миллионов капель. Их синхронное пение привычно вытянуло Коннора наружу, через несколько минут за ним последовал и я.       Стальной навес надёжно защищал от влаги, идти дальше я не решился, выбрав роль невольного свидетеля: Коннор, по обыкновению, занял лавочку, расположенную неподалёку, и медленно, будто смакуя момент, вдохнул.       В груди что-то надсадно — болезненно — сжалось: я больше не видел ничего, казалось, мир сузился до этой лавочки, Коннора и…       Он улыбался так искренне, так заразительно, что тень невольной улыбки коснулась и моего лица, мазнула тусклой эмоцией и тотчас испуганно стёрлась, когда до звуковых датчиков донёсся звонкий смех — его смех.       Коннор вольготно откинулся на спинку и о чём-то пылко заговорил — я не смел подслушивать, лишь мог догадываться, какой шуткой он решил поделиться с лейтенантом Андерсоном на этот раз.       — Ко мне, Сумо! — весёлый голос разрезал воцарившуюся тишину. — Хороший мальчик, послушный.       Сзади скрипнула дверь, послышалось неуверенное «Ричи?», и я машинально отступил в сторону, освобождая место под навесом: знал, что Гэвин ненавидел сырость. Сбоку щёлкнула зажигалка, раздался шумный выдох, и обонятельных сенсоров коснулся запах табачного дыма — он так и не перешёл на электронные сигареты, ссылаясь на желание оставить хоть что-то из прошлой жизни. Жизни, которая была «до».       — Опять говорит с Андерсоном? — сипло выдохнул Гэвин вместе со струйкой дыма и сразу же затянулся вновь — будто попытался скрыться за сигаретой от увиденного.       Я не осуждал его, так как втайне хотел того же: оказаться где угодно, но только не здесь. Не видеть. Не слышать.       Не испытывать… жалости.       — Ричард! Детектив Рид! — Коннор весело помахал рукой, призывая составить компанию. — Дождь почти закончился, давайте к нам.       Ведь на лавочке, кроме него, никого не было.       Хэнк Андерсон скончался полгода назад, не дотянув до семидесятилетия несколько дней. Сумо не стало намного раньше: собачий век не так долог.       — Конечно, — я даже не удивился тому, как надломленно прозвучал ответ, как и не удивился волне щемящей фантомной боли, прокатившейся по системе.       И, отбросив вязкое, горькое беспокойство, уверенно шагнул вперёд — навстречу другу.       Другу, не сумевшему пережить горечь утраты.