Солнце на рукаве

— Оминис! Вот ты где! Вслед за шорохом отъезжающей двери в купе врывается радостный мальчишеский голос, и раздаются шаги. — Я тебя в Хогвартсе всё утро искал, а ты прятался? — насмешливо спрашивает Себастиан и падает на скамейку рядом. Голос один, но вошли двое, и Оминис знает, кто это, ещё до того, как поднимает палочку. Он знает, какой стук издают каблуки их ботинок, с каким свистом их палочки рассекают воздух, какой скрип издают их скользящие по пергаменту перья. Он может отличить их по звуку дыхания. Он знает всё это об Анне, потому что она всегда рядом с Себастианом; о Себастиане — потому что хочет знать. — Вовсе нет, — угрюмо тянет Оминис. Это правда, он не прятался — просто держался в стороне. У Себастиана тысяча друзей, у Анны — ещё одна, и Оминис догадывался, что они весь день будут ходить по общей гостиной, затем по Большому залу, а после — Хогвартс-экспрессу, прощаясь с каждым по отдельности, улыбаясь, обещая переписываться, а может, даже приглашая летом погостить. Оминис не хотел таскаться за ними, чувствовать себя лишним и отчаянно ревновать единственного друга. — Мне за завтраком пришла сова от дяди, — нетерпеливо продолжает Себастиан, — я её целую неделю ждал. Я тебе не рассказывал, думал, вдруг не получится: я спросил, можно ли пригласить тебя к нам, — и дядя согласился! Ты же приедешь? Сердце радостно подпрыгивает. Отправляясь осенью в Хогвартс, Оминис ни за что бы не поверил, что станет для кого-то тем самым другом, которого зовут летом в гости. Да что там, он не думал, что станет для кого-то хотя бы приятелем. Но зарождающееся внутри тепло мгновенно сковывает ледяная тьма, словно на него наложили мощный Глациус. Эта тьма принимает смутные очертания отца и кричит его резким голосом. — Я не… — Ты ни за что не угадаешь, чем мы планируем заняться, — звонко подхватывает Анна. — Даже не буду пытаться, — бурчит Оминис. — Ты ни за что не должен это пропустить, — Себастиан ёрзает рядом, пихая его коленкой, едва не подскакивая от волнения. — Мы уговорили дядю отвести нас в Лондон! — он задерживает дыхание на мгновение и заканчивает таинственно и восторженно: — Магловский! Оминис поворачивается и вскидывает палочку так резко, что чуть не попадает другу в нос. Тот дёргается в сторону и смеётся вместе с Анной, глядя на слабый красный огонёк. Магия вокруг Себастиана искрится, идёт нетерпеливыми, взбудораженными волнами, готовая сейчас же подхватить его и унести в любую точку мира, к любым маглам, но трансгрессировать они научатся не скоро, так что магии придётся подождать, уступая место поездам и летучему пламени. Холодные, неприятно влажные пальцы стискивают рукоять палочки. У Оминиса дыхание сбивается от одного упоминания маглов: в ушах звучат разговоры старших о том, как весело будет развлечься с каким-нибудь заблудшим путником; звучит голос отца, приказывающий поднять палочку. Он помнит ласковое прикосновение матери, направляющее его руку, и беспощадное заклинание, произнесённое с ледяным презрением. Помнит выламывающую кости, выкручивающую наизнанку боль, собственный дрожащий голос и вопли несчастной маглы. Она не понимала, что происходит, она сходила с ума от ужаса и невыносимой пытки, и всё же Оминис ей завидовал. Когда всё закончилось, она получила свой спасительный Обливиэйт, а он остался наедине с кошмарами. — Оминис? — настороженно зовёт Анна. — Эй, ты чего? — тыльной стороны ладони касаются тёплые пальцы. — Ну хочешь, можем не ехать. Тебе, наверно, всякие ужасы про маглов рассказывали? — Отец меня не отпустит, — собственный голос звучит высоко и напряжённо. — Ничего, займёмся чем-нибудь другим, — быстро говорит Себастиан, явно пытаясь скрыть разочарование. — Недалеко от нашего дома есть замок Руквудов, а ещё какая-то шахта. Давно хотим туда пробраться. — Но немного страшно было, — добавляет Анна. — А втроём нам точно нечего бояться. Оминис опускает палочку, не в силах наблюдать, как тают искры и утихают волны магии Себастиана, приобретая простые и унылые очертания. Близнецы замирают в ожидании ответа, в купе слышны лишь приглушённый стук колёс и их затаённое дыхание. Трудно поверить, но, кажется, им и правда важно, чтобы он приехал. Тем больнее их разочаровывать. Вечно Оминис всё портит. — К вам отец тоже не отпустит. — Но почему? — возмущается Себастиан. — Мы вообще-то тоже чистокровные. Может, не настолько, как вы, но уж точно достаточно. В плотной, непроницаемой тьме его шумное дыхание кажется совсем близким, а смущённый шёпот Анны — оглушающе громким: — У нас пра-прабабушка была маглорожденной. — Ну и что, подумаешь! — Он о вас не знает и не должен знать, — отрезает Оминис. Все попытки оставаться спокойным идут прахом, голос начинает нервно подрагивать. — Если узнает, то запретит с вами общаться. — Ну и что? — раздражённо повторяет Себастиан. — Дядя Соломон тоже сначала был против, чтобы мы с тобой дружили, но… — Тш-ш-ш, — шипит Анна и, судя по вскрику, больно пихает брата. Но уже поздно забирать слова назад. — …но мы его убедили, что ты нормальный. Хочется выйти из купе, в котором вдруг становится слишком душно, пробраться в самый дальний конец поезда, а лучше — в вагон машиниста, где никто не найдёт, и просидеть там в тишине до самого Лондона. Но Оминис остаётся. — Мой отец считает, что все авроры — любители маглов и грязнокровок, а значит, мерзкое отребье, недостойное даже взгляда, — сдавленно произносит он. — А раз дядя вас воспитывает, то и вы такие. И даже если бы вы все ненавидели маглов, я бы не смог переубедить отца. — Да ты трусишь даже попытаться! — запальчиво восклицает Себастиан. — Себастиан… — отчаянно начинает Анна, но её брат выскакивает из купе, не слушая. Раздаётся тяжёлый вздох. — Ничего, сейчас я его верну. Не хватало ещё переругаться перед каникулами. Мерлин, ну почему мальчишки такие дураки… — Не надо. Слабое возражение тонет в шорохе и хлопке двери, и Оминис, как и хотел, остаётся наедине с собой. Из коридора доносятся топот, громкие голоса и смех, гремит тележка со сладостями, на полке в такт движению поезда постукивает ручка чемодана, и всё это — под аккомпанемент размеренного, навязчивого рокота колёс. Кажется, будто голоса становятся всё громче, обступают со всех сторон, и стук забирается под кожу, но нет — это всего лишь грохочет сердце. Оминис плотно закрывает уши ладонями, и какофонию несущегося Хогвартс-экспресса сменяют глухая дробь пульса и шум сбитого дыхания, напоминающий прибой Чёрного озера. Оминис цепляется за образ, вспоминая, как однажды, в один из тёплых осенних дней, они втроём сидели на берегу. Оминис спросил тогда, откуда этот мерный шорох, а Себастиан взял его за руку и потянул к воде. Волны накатывали и отступали, оставляя на пальцах холодные прикосновения; Оминис завороженно слушал и чувствовал, пока Себастиан не выдернул его из транса возмущённым воплем. А в следующее мгновение в лицо прилетели ледяные брызги. Начала этот балаган Анна, и в итоге она и была самой мокрой и громче всех смеялась, валяясь на берегу. И сам Оминис тогда смеялся, казалось, впервые в жизни. По-настоящему — точно впервые. От давления ладоней начинают болеть уши, но Оминис не опускает руки. Он надеется, что, не видя и не слыша, сможет отгородиться от собственных мыслей, но они беспощадно накидываются, словно оголодавшие оборотни, как только рассеивается образ солнечного дня. Себастиан вспыльчивый, он сам — упрямый, и они ссорились из-за всяких глупостей весь год, но не так. Обычно не упоминался отец, и Оминис не чувствовал себя таким слабым. Обычно Себастиан не бросал ему правду прямо в незрячие глаза. Обычно это происходило не накануне долгой разлуки, в конце концов. И только мысль, что во время ссоры Себастиан увидит его настоящего и поймёт, что дядя Соломон был прав, привычна. Сын тёмных волшебников, легко применяющих Круцио и смеющихся над чужими страданиями, наследник Слизерина, отмеченный проклятием с самого рождения, — с таким не стоит общаться. Уж точно не светлым, добродушным, непонятно как оказавшимся с ним на одном факультете Себастиану и Анне. Тепло, проникающее через окно, смещается, расползаясь от колена к обтянутому мантией плечу: солнце движется к земле. Скоро поезд прибудет на платформу 9¾, Оминиса встретит мать и заберёт в наполненное кошмарами и одиночеством лето. И он заставит себя не писать писем, позволит близнецам забыть себя, чтобы в следующем учебном году они дружили только с достойными, а он переживёт, он справится, как справлялся… Дверь купе медленно отъезжает. Два нерешительных шага — и тишина. Оминис выпрямляется, невольно задерживая дыхание. — На, — звучит напористый голос Себастиана. И тут же, стоит только потянуться за палочкой: — Да нечего тут разглядывать, держи. Он хватает Оминиса за руку и вкладывает в ладонь небольшую коробку, которую легко узнать по одному мимолётному касанию. — Спасибо. Себастиан садится рядом, но не слишком близко, и чего-то ждёт. В тишине Оминис открывает коробку, отправляет шоколадную лягушку в рот, а вкладыш протягивает другу. — Кто там? — Фаддеус Феркл. Превратил в ежей семь своих сыновей-сквибов. — Себастиан насмешливо фыркает: — Семь сквибов в одной семье, с ума сойти! Неудивительно, что он не сдержался. — Да уж, врагу не пожелаешь, — говорит Оминис, и что-то в его интонации заставляется Себастиана придвинуться ближе. — Ну ты-то не сквиб. — Я хуже. — Глупости! — Я отвергаю всё, что в моей семье больше всего ценят. Уверен, они уже жалеют, что не скормили меня змеям сразу после рождения. Тепло на рукаве медленно тает. Остаётся так мало времени, прежде чем они расстанутся на бесконечные два месяца. Хочется вцепиться в Себастиана и не отпускать, и друг, словно чувствуя это желание, сам кладёт руку ему на плечо. — Ничего, каникулы быстро пролетят, вот увидишь. — Не хочу оставаться с ними даже на день. Оминис сжимает в кулаке картонную коробку и опускает голову. Теперь, когда Себастиан вернулся в купе, сам сделал очередной шаг навстречу, отчаянно хочется всё ему рассказать. Друг заслуживает знать правду, заслуживает знать, какой Оминис на самом деле. Но страх, что тогда Себастиан отвернётся от него, уйдёт по-настоящему и навсегда, запечатывает губы. — Ты прав, я боюсь отца, — глухо признаётся он. Не одну правду, так другую он сказать может. — Он не прощает ошибок. Однажды, когда я был совсем маленьким, он увидел, как я играю с каким-то магловским ребёнком. Меня заперли на три дня без еды, а того мальчика он… проклял и стёр ему память. За то, что он просто играл со мной. Пальцы на плече вздрагивают, и Оминис задерживает дыхание, ожидая, что сейчас тепло исчезнет, но в следующее мгновение оно окутывает его полностью. Себастиан сжимает его в неловких объятиях, шумно дыша прямо в ухо, и похлопывает по спине. Облегчение ощущается, будто украденное, переплетается с отвращением к себе: если бы он сказал всю правду, Себастиан не стал бы его обнимать. Но… в другой раз. Может, он признается в следующем году. — За нас с Анной не переживай, мы же не маглы. И сами кого-нибудь проклясть можем. — Да ну? — усмехается Оминис, стараясь не показать разочарования, когда Себастиан отстраняется. — И какие же проклятия вы знаете после одного года в Хогвартсе? Заклятие щекотки? Или, может, безудержного танца? — А вот и нет. Мы читаем куда больше книг, чем положено по программе, — заносчиво возражает Себастиан. Возникает важная пауза: обычно он выдерживает такую, чтобы придать веса своим сакральным знаниям, которыми не может не делиться. Но в этот раз за ней следует нечто неожиданное. — А для того, чтобы устроить щекотку, мне заклинания не нужны! — быстро говорит он, и его пальцы оказываются у Оминиса на боках. Оминис отбивается от чужих проворных рук, хватает за запястья, коленкой попадает во что-то мягкое, должно быть, в живот, и они хохочут, чуть не сваливаясь с сидений. В уголках глаз собираются слёзы, и Оминис задыхается от смеха, не видя, но кожей чувствуя, что магия Себастиана снова искрится и сияет. И в это короткое мгновение Оминис верит, что он вовсе не проклят, что рядом с ним друзья могут быть счастливы.