У стоп ветхого Бога

Руперт спал. Долго спал. Спал настолько долго, что пропустил завтрак, который любезно подсунули ему почти под нос. Но он и не подал виду. Думал, может и не заметят, что он существует. Забудут. Надеялся на это. А круглые эти стены, казалось, становились всё более угловатыми, и появлялось в них всё больше щелей, всё больше места, куда можно было спрятаться, всосаться. Но продолжал Руперт лежать под одеялом, белым, как эти стены. Настроения не было. В принципе, как обычно. Его обычно не было, как и настроения. Или же настроение было, но принимать участия в нём он не хотел. Потому лежал. Долго. Вроде спал, а вроде и нет. Будто бы между сном и бодрствованием находился. В конце концов проснулся. Открыл глаза. Нехотя, но открыл. И что-то сегодня тянуло в груди, так тоскливо, как нота в ля миноре. Руперт вздохнул. Подумал о Боге. Бог, наверное, о нём уже не думал. Иначе как это всё было объяснить? Нет, неправильно. О Боге думать нужно было постоянно. Что это за ошибка? Откуда такие презренные мысли, Руперт? Бог думал о нём всегда. Ошибочно, иррационально было бы представлять, что не думал бы. Быстренько Руперт свою оплошность исправил, помолился первый раз, как делал это каждый день. А до второго ещё есть время. Был голоден. А завтрак уже забрали. Ну и пусть, подумал. Начнёт очередное утро с очищения организма, постепенно принимая аскезу, а там недалеко и до полного просветления. Может тогда верхушка, что почти под Богом и передумает делать из него последнего виновника. Ха! Смешной. Конечно же не передумают. Надеяться было глупо. Нет, ненависть в себе таить было нельзя. Бог не любит такую эгоистичную ненависть. А с другой стороны глаза повыкалывать хотелось. Выкалывать глаза — как папа делал. Папа всегда был прав. Руперт встал на ноги. Постоял. Потянулся. Почесался. Всё на букву «п», кстати — озвучивал он у себя в мыслях. Слова порабощать, пинать, препарировать — его любимые. Потому Руперт прошел в ванную, в которой умылся, как обычно делал. Каждое утро. На протяжении многих лет. А зачем было мыться? Можно же обходиться и без этого. Как делают отшельники. Тогда, подумал Руперт, его сочтут сумасшедшим. А сумасшедших, не приносящих вред обществу — чего он вообще не делал! — в тюрьмах не держат. Хороший — нет, даже не так — гениальный план! Да, всего лишь надо перестать мыться. Нарушить эту гадкую гигиеническую систему. Как мало нужно для того, чтоб стать сумасшедшим. Вдруг спохватился. И никто же не следит за ним в ванной. Значит то, что он не моется, системой останется не замечено. А что не замечено — то не существует в призме реальности. Нет, через какое-то время они же, конечно же, заметят. Но ради такого долгого пути на свободу так долго страдать он не собирался. Потому Руперт без зазрения совести пошел в душ, попутно забыв, о чём думал. Часто начал забывать. Мысль не задерживалась у него надолго. Лишь единственное, что мог долго обдумывать, задевало сердце, потому пытался от этого отстранятся. Стоял и смотрел на себя в зеркале. Казался сам себе странным, изменившимся. Себе неприятным. Не стоял перед ним консул, нет. Стоял жалкий мужчина, со слипшимися от воды волосами, худой, нечто истощенный. Это не был Руперт Аргиротон, консул внутренних и внешних дел. Это был незнакомый ему человек. Порождение тысячи метаморфоз, случайный господний выбор. Руперт отвернулся. Вышел из ванной. Не мог на это более смотреть. В комнате за время отсутствия ничего не изменилось. А могло бы. Хоть что-то. Руперт вытащил из шкафа белые штаны и сорочку. Очередные штаны и сорочку, в которых естество не ощущалось абсолютно. Жгло тело от ощущения этой одежды. Чувствовал себя как в тесной клетке. В тесной клетке, ещё в одной клетке. Руперт хотел бы это всё снять, но ради приличия сохранял ещё здравомыслие. Да и прохладно порой было. Взъерошил волосы. Взглянул в окно. Сегодня было солнечно. Хоть что-то прекрасное врывалось в его камеру, что исходила негативной вибрацией. Руперт тяжело вздохнул. Сел на колени, опустил голову. Подходил второй раз. Начал молиться. Губы его тихо шептали имя Господне, в надежде на то, что ему кто-то ответит. Но было тихо. Тишина эта съедала. Положил Руперт руки на кровать — на свой последний алтарь — сомкнул их. В голове роились предательские мысли. Мысли такие, что стыдно было о них думать. Это всё было следствием одиночества. Одиночество разжижало мозг, а вместе с тем и тело, что сейчас ползло на кровать, как дождевой червь. Место это было пристанищем его страхов, его нынешнего одиночества. И не мог он ничего сделать. Если бы мог, давно бы ситуацию исправил. Хоть и сколько лет подряд исправлялась она собою сама. А сейчас — когда находился в состоянии подвешенном, словно схватили его за руку и не хотят опускать, а сам вырывается — не мог ничего сделать. Одиночество расширялось на границы его самосознания, поглощало их, проводило регулярную экспансию, захватывало всё больше нейронов, вгоняя их в хаос. Руперт закрыл глаза. Был голоден, притом, что есть совсем и не хотел. Завтрак тот, что успел заветреться, давно забрали и остался он с фруктами на столе, в этой красной вазе, и с водой. Как монах. Руперт пару раз вздохнул, почувствовал, как выворачивается его тело — этот второй Руперт, что когда-то был консулом. Как он пытается выбраться, рвёт ткани, органы, дабы вздохнуть. И не может. Замкнут. Убит. В далёком-далёком замке, как бравый рыцарь, заколот вражеским мечом. В одиночестве. Гниёт его тело в латах, в глубинах этого замка, что стоит на высокой горе, среди лазурного леса — среди тишины и покоя, пения райских птиц. Райская птица… как давно он их не видел. Опять тяжко вздохнул. Накрылся одеялом, желая превратиться в кокон. Там, учащенно дыша, он закрыл руками голову, свернувшись, как эмбрион. Закрыл глаза. В одиноких коридорах замка, в одной из спален, на этой белой простыни умер воин. Тысячелетний герой, такой же многоликий, как и Господь. А вместе с ним закололи и рыцаря, что браво шёл за пророком, слушая его наставлений. И не было больше воина, и нет больше рыцаря. И не будет никогда пророка. Умерли последние пророки, оставив после себя грубых неучей, что лишь последователи — но никак не создатели. Потому Руперт лежал под одеялом, в тюремной камере, в маленьких микрокосмах сознания, плавал в океане одиночества. И мысль уносилась туда — далеко! Но заточение хватало её, как лассо, притягивало вновь к отвратительному естеству. Руперт так больше не мог. Это было невозможно. Невозможно настолько, что задыхался. Не мог терпеть, а был вынужден, ибо неизвестна была протяженность ожидания. Вдруг подорвался. Почувствовал на спине холодок, словно кто-то навострил нож. Руперт поднялся с кровати. Взглянул на дверь. Опять. В чёрном прямоугольнике, на железной двери блестели желтые, как осенние листья глаза. Руперт выпрямился, как солдат, что собирался выгнуться в синусоиду марша, и смотрел всё в дверь. И разглядывал за нею призрачную форму, дорисовывая глазам силуэт. Руперт напрягся, а вместе с тем и осияла его злость, что в миг заполнила, как жидкость, мозг. Медленно, словно подкрадываясь, подполз к двери, тут же резко к ней прислоняясь. Глазами к глазам. Чуть-чуть и склеились бы их роговицы. А желтый блеск не исчезал, всё пробивал сознание, перебивал волны, приходящие в мозг. — Когда я отсюда выйду, я прикончу вас, — зарычал Руперт, — Я обещаю. Глаза уставшие, глубоко посаженные, по уголкам имеющие уже глубокие морщины, в которых скапливалась тюремная пыль; нависающие, будто чернилами вымалеванные изогнутые брови (и Руперт, будь творцом, намалевал бы лучше), что придавали вида равнодушного, одновременно спокойного. — Вы не съели свой завтрак, — прозвучал низкий, кажется, чуть булькающий голос, — Почему? — Вам какое дело? — спросил злобно Руперт. — Мне, особо, никакого, — равнодушно продолжал говорить Альфред, — Вы продукты переводите. Доедать за вами, что ли? — А почему нет? — саркастично, нечто издевательски улыбнулся Руперт. Бровь Альфреда дёрнулась, глаза на миг стали стеклянными, что всегда означало непреодолимую ярость. — Вы же понимаете, что я веду отчёт. — Да-да, — Руперт раздражался всё больше, — А он потом отправляется к этому гаду. — Чего же вы так, — вновь дёрнулась бровь. Глаза чуть сузились, снова расширились, — Мы же отчёт для вашего же блага ведём, — Кто «мы»? У него раздвоение личности? — Можете считать это своего рода заботой. И Руперт, услышав это, разразился чуть ли не истерическим смехом, от чего дверь железная задрожала. А брови Альфреда вновь изобразили трапецию. — Вот видите, одиночество плохо на вас влияет, — голос его ставал всё более сухим, — Я же составляю вам хоть какую-то компанию. — Да лучше уже верёвка с мылом, а не ваша компания! — голос Руперта одновременно напоминал и голос шута, а вместе с тем и дикого льва, ревущего не по делу. Но вдруг учуял он запах. Ах, этот запах! Такой родной и ему милый! Тот запах, и лишь он до недавнего времени успокаивал веяния нервозности и упадка. Мозгового декаданса. И нечто странное просачивалось сквозь железную дверь, всё больше чувствовавшиеся в прямоугольнике свободы, сочилось из желтых глаз. Вишня. Это была вишня. Руперт сощурился. Альфред точно был извращенцем. — Если вы мне друг, — голос стал абсолютно серьёзным, нечто даже аккуратным и скромным, — Пожертвуйте одну сигарету на благо политических заключённых. Альфред хмыкнул, вновь повёл бровями (так артистично, словно отучился в актёрской школе). Молчал. — Скоро время обеда, — сказал он вдумчиво, — На этот раз, прошу вас, убейте эту курицу с пюре и овощами, — улыбнулся. Увидел это Руперт по движению морщин, — По-вашему же рациону меню составляем, — и вновь стал сух, — А сигарету я вам не дам. Да и у вас табак был. — Был! — воскликнул Руперт, — Но когда! Так давно, что я уже и забыл, как набивать им трубку, — сделал лицо несчастное, скорбное, — Не издевайтесь надо мною. Не будьте так равнодушны. — Мне запрещено вам что-либо давать или же передавать, — Альфред был неуклонен, как государство, из которого сбежал. Крыса, — Я помню, чем в прошлый раз это закончилось. — Ничем для тебя не закончилось, — шипел Руперт, — Не нужно прибедняться. — А я и не о себе. Но лицо того мальчика я до сих пор помню. Руперт умолк. Это не тот мальчик. Не какой-то там не важный мальчик! Как он вообще смел! Руперт тяжко вздохнул, на секунду закрыл глаза. Сколько они уже не виделись? Два месяца? Три? Уже и не помнил. Темнота сменялась светом слишком незаметно, чтоб отмечать в календаре дни. А календарь был. Весел одиноко на стене. Раздражал. Всё здесь раздражало. Было чужим и непонятым, как будто пришёл в гости и остался навсегда. И думал Руперт об Эдварде в момент, когда глядел на него жестоко Альфред. И жестокость космоса врезалась во внутреннее тело, испепеляя его, разрезая на части, и проходили по нему электрические разряды. Руперт прерывисто — между вырезанием из себя кусков — вздохнул и склонил голову. Вспомнил того консула-Руперта, что остался за территорией тюрьмы. Почувствовал к нему отвращение. Посмотрел на Альфреда. За дело посадили. За абсолютное. Раздался писк. Узнаваемый. Отвратительный. Прямоугольник закрылся, а за ним и исчезли глаза. Руперту пришлось отойти, встать с боку. Прислонился к стене. А дверь медленно открылась и человек в чёрном мундире зашёл с подносом, прошагал свои десять шагов, поставил на стол. А за ним, как за поводырём, в камеру зашёл Альфред. Руперт изрядно удивился. И был он таким, как был десять дней назад. Но теперь на нём был цвета моха пиджак — ныне модный, у Руперта был похожий — обтягивающий длинное, прямое тело, что не имело намёка на форменный изъян. Волосы его как обычно зализаны были, лицо гладковыбрито, а руки были закуты в перчатки. Руперт при виде его не двинулся. Остался равнодушно стоять у стены. Альфред закрыл дверь на собственный ключ, сложил его во внутренний карман пиджака и презренно оглядел комнату, запоминая в ней каждую деталь. Анализируя, что изменилось за то время, что его не существовало в данном пространстве. А не менялось ничего. Руперт тому был свидетель. — Вы что, будете смотреть, как я ем? — спросил он, еле улыбнувшись, даже хихикнув. — Да, — горделиво заявил Альфред, подходя к столу, — Вынужден проследить. — Какой абсурд. — Вы так эгоистичны, — сел Альфред на стул, что был идентичен стулу, на который должен был сесть Руперт, — Не думаете о нашем положении. В отчётах который день подряд мы пишем, что вы ничего не едите, а к нам потом сюда заявятся очередные идиоты, у которых будто бы есть какое-то образование, чтоб решать ваши непонятные проблемы? Извольте, но это портит нам атмосферу. — Какую атмосферу? — не понимал ничего Руперт, — Это тюрьма. — Да что вы. А мы и не заметили. Руперт всё же сел за стол. Поднял баранчик. Захотел блевать. Нет, еда выглядела привлекательно. Даже хорошо пахла. Симпатично. Аккуратно выложенные на белой тарелке две грудинки, щедро присыпанные какими-то травами, кремовое пюре и потушенные овощи, достаточно яркие для своего состояния. И не хотел Руперт есть. Был голоден, на заставить себя взять хоть кусок не мог. Сразу чувствовал во рту неприятный привкус. Отвернулся. — В чем дело? — спросил Альфред, что вытащил из кармана записную книгу и быстро в ней что-то писал. В чем дело… знал бы сам Руперт, в чем. Но на еду смотреть не мог. — Принесите мне кофе, — сказал он мрачно. Подумал и добавил, — Пожалуйста. Альфред кинул на него всё такой же грубый и сухой взгляд. Вновь вернулся к записнику. — Кофе вы пили с утра, — на лице появилась лёгкая улыбка, — Должны были, по крайней мере. — Но я хочу кофе сейчас. Альфред скривился. Но нечто изменилось в нём вдруг. Взял с пояса рацию. Позвал в неё какую-то Марфу, которой приказал принести кофе. Руперт улыбнулся. Всё же было в этом человеке что-то приятное. Так они и сидели. Альфред всё писал и писал в записник, а Руперт смотрел на несчастную еду, которой не имел желание отведать. Врывались в его голову воспоминания. Какие-то давние, не мог понять, тёплые ли. Помнил, как сидели они так с отцом на кухне — не помнил, сколько тогда самому было. Сидели они двое, на столе сгорала свеча, при которой отец что-то записывал на пергаменте, с лицом серьёзным и задумчивым. Порой часто опаздывал на ужин, после чего не сразу садился за стол, а занимался, как тогда думал Руперт, глупыми вещами. А маленький Руперт сидел и смотрел одновременно и на еду, и на отца. И только когда взгляд прорезал во лбу дыру, Мор поднимал глаза и одаривал сына лучезарной улыбкой — всегда такой доброй, тёплой. Лицо его озаряло свечение, от чего выглядел одновременно и жутко, и так приятно. Лишь тогда они садились за ужин, и Руперт был тому безмерно рад. Вдруг начало врываться в сознание иное воспоминание. Оно прорезалось так, словно бурило скалу черепа долго и упорно. И наконец пробило. Помнил зимний вечер. Весь день отец был дома, но перед Рупертом совсем не появлялся, не существовал. Целый день с ним сидела Мадина, что выглядела так взволнованно и печально. Всё хотел спросить, но до конца мысль изобразить не мог, из-за чего только вопросительно на неё смотрел. Да и сам многого не понимал. Того, к примеру, что мамы давно не видел. И когда вечереть стало, Мадина укладывала Руперта спать. Как только вышла из комнаты, погасив свечу, и дождался он, когда шаги её утихнут. Тогда поднялся Руперт с кровати и в одних носках вышел во двор, из него попадая на кухню — туда, где весь день прятался отец. Открыл дверь. В печи дрова распрошались на зримые атомы. Из неё вылетал жар раскрасневшихся углей, что пленили собою всю кухню. Руперт всматривался в просторы комнаты. Отец стоял у печи, спиной к нему. Он не сразу обернулся, словно не услышал, что открыли дверь. Лишь когда Руперт его окликнул, так тихо и неуверенно, обернулся. Странно выглядел папа. Так неестественно. И совсем не улыбался. Хотя улыбался всегда. Он стоял в странной позе, словно сам себя обнимал, и волосы его были вздыблены. Неровно дышал. И красный свет озарил лицо отца, что выглядел так странно. И на щеках его были прозрачные линии. И глаза, такие утомлённые, смотрели на Руперта щемительно. Кофе поставили на стол. Руперт очнулся. Вышел из прострации, что оставила ему во рту горечь и ожог на внутреннем теле, на его естестве. Он вновь посмотрел на обед. Желания есть не появилось, оно лишь деградировало. Поджал губы. Но кофе — не тот, что он варит дома, конечно, — был неплох. И запах вишни заполнял камеру, что при виде Альфреда всё белела. Интересно, что он там записывает. Взглянул Руперт искоса в его записник. Записывал что-то Альфред отдельным строчками, словно даже строфами… Дошёл Руперт до вывода. Незначительного, ему неважного. Альфред записывал стихи. Руперт мимолётно улыбнулся. Он ещё и поэт, как замечательно. И интерес воспрял в теле, перебивая ожог, что зобил по коже. Пытаясь унять внимание Альфреда — что посматривал на поднос — спросил: — Стихи записываете? И тут же записник закрылся с глухим эхо. Альфред пустил сухой и острый взгляд. — Вы опять не едите, — голос его прозвучал как затачивание ножа. — Я физически не могу, — с неким пафосом сказал Руперт, — Меня тошнит. — Делаете всё, чтоб сюда привели этих идиотов, — загремел грозно Альфред, раздраженно нажимая на ручку, — Издеваетесь. А Руперт действительно не мог. Казалось, вот-вот и его вывернет. Смотрел на Альфреда. А тот чувствовал себя неловко. Такие оплошности допускает, как — ну вот как так можно! Теперь выглядит как последний болван, как последний романтик — и это плохо. Очень плохо. — Вы не голодны? — спросил Руперт, что ни с какой стороны не мог подойти к еде. А Альфред, что уже сам себя застыдил, опустил глаза. Задумался. Резким движением, как кот, он притянул поднос к себе, на Руперта даже не глядя. — Неужели вас так плохо кормят? — он разорвал ножом кусок филе, распробовал по очереди и пюре, и овощи. И Руперт радовался, что поест хоть кто-то, — Нормальная еда, — выразился Альфред, что отложил вилку, — Так выпендриваетесь, словно мы вам тут рыготню из Цикартроса подают. Знаменитый Цикартрос — и знал Руперт, откуда было Альфреду известно, как там кормят. — Прошу меня извинить, — тем временем тот, на миг замерев, вновь надорвал филе, — Я, в отличии от вас, не завтракал не по своей вине. И обед Руперта, что должен был быть съеден им самим, уходил с руки Альфреда, что, казалось, был совсем не прочь. Ехидность и хитрость заиграли в нём, и Руперт, тонко улыбнувшись, спросил: — В отчёте так и напишите? Альфред поднял на Руперта глаза, а в них вертелось непонимание. — Что напишу? Руперт кинул ироничный взгляд на поднос. Альфред прищурился, сквозь очки глаза выглядели словно струны. — Я напишу, что спустя десять дней вы поели, — голос его стал чуть теплее, — А ваше состояние будет уже вашей проблемой. В лице Руперта и без того наглом было risus sardonicus, которого Альфред все намерения прощёлкал. Вытащил портсигар и швырнул его в сторону Руперта; оббитый кожей, окрашенной в вишнёвый цвет и обрисованный в ветви с нежными белыми цветами. Как трогательно, думал он: стихи и любовь к вишне. Руперт поднялся со стула и открыл окно, из которого зашёл в комнату свежий воздух, перебивающий запах кофе, еды, вишни и отчаяния. Открыл портсигар. Вишня. Везде вишня. Встретили его желтоватые тонкие сигареты, обрамленные в тёмно-красную полоску, с золотой надписью «Висалио». Руперт когда-то такие же курил. В маленьком карманчике на крышке портсигара нашел зажигалку — такого же тёмно-красного цвета. Такой долгожданный вдох — заполняющий лёгкие дым, чуть их щекочущий. Один, второй, третий; хватило четырёх, чтоб почувствовать, как голова разжижается окончательно. Словно быстро опьянел, почувствовал, как мысль улетает свободно. И на губах почувствовал сладость от позолоченных краёв сигареты. Мозг уходил в покой, Руперт всё задумчивее смотрел в окно. Альфред, что стыдливо опустошил тарелку, с серьёзной педантичностью аккуратно сложил и её, и приборы на поднос. Были молча. Были. Сколько не виделись? Точно, четыре месяца. Руперт вздохнул. Не только с Эдвардом — с миром не было контакта уже четыре месяца. Единственными оставались газеты — но это не то, что могло помочь. Лишь вызывало больше волнения, ибо не знал Руперт, кто теперь отвечал за эти газеты, за эти новости… Кто теперь всё контролировал? За четыре месяца и государство развалить можно, а он тут, от него оторванный, сидит, словно отшельник. И не по своей воле! Не нравилось это Руперту. И Эдварда — как бесхозного ребёнка — за четыре месяца развалить можно точно так же. Руперт вот уже разваливается. Видел, что одна часть сегодня осталась в кровати, другая — в душевой кабине, третья — вот плавает в чашке. Остаток стоял у окна и курил, оставляя микрочастицы в дыме. Эдвард. Милый Эдвард. Не хотел думать о нём совсем, но словно специально мозг заполнялся только этим и ничем другим. Чувство вины Руперта разваливало ещё больше, и недосказанность — ибо не успел — раздражала кожу, казалось, всё тело начинало чесаться. В особенности чесались руки, которые Руперт сначала нервно ковырял, но теперь уже начинал раздирать, и появлялись на них красноватые пятна. И выглядели как поле боя. — У вас есть дети? — спросил он внезапно, отрешённо глядя на дымчатый город, что простирался вне его власти, за колючей проволокой и каменным забором, за крепостью. А над тюрьмою кружила стайка воронов, что неистово каркали. Альфред, что чувствовал себя тем ещё нахлебником, не сразу ответил. Смотрел он задумчиво на пустую тарелку, словно совершил какое-то преступление. Но вдруг повёл бровью и косо на Руперта взглянул. — Зачем вам это знать? — Не волнуйтесь, — клуб дыма вырвался в атмосферу, — Мне просто интересно. — Допустим есть, — сказал Альфред сухо. — Неужели? — Руперт усмехнулся, раздосадовано хмыкнул. — Да. Две дочки, — казалось, чуть застеснялся Альфред, а на лице его появилась тёплая улыбка. Руперт вновь хмыкнул. Лицо его становилось всё печальнее. — И жена есть, наверное, — и обернулся для подтверждения к Альфреду. Тот кивнул. Руперт тяжко вздохнул, вновь посмотрел в окно, и на глаза его находила пелена. И город казался всё дальше, казался ему всё больше чужим. А где-то там — взглянул на часы. Двадцать минут третьего, а сегодня пятница — Эдвард возвращается с тренировки. Или же нет. У него же начались каникулы, наверное, уходит гулять до самого вечера. Волнение зарождалось всё больше, поджал от того губы, начал нервно их кусать. И томно, тяжко вздыхать. Хотел бы — если бы мог — увидеть его хотя бы из окна, хотя бы раз. Не мог никак объяснить ни себе, и не хотел тем более объяснять тем идиотам, как правильно говорил Альфред, что он чувствовал в те моменты, когда об этом думал. Такая тяжкая скорбь, что обвивала шею, словно петля, не давала совсем покоя. Эдвард, наверное, его ненавидит. Считает последним гадом, мерзким дядькой, чужаком. Ах, чужак — нет, ужасное слово, не нужно было произносить его в голове! От этого становилось Руперту ещё хуже, и рвота, эта кислота всё больше подходила к горлу. Оболгали, твари. Гниды. Сделали всё, чтоб лишить его… а лишить чего? — Вот приходите вы домой, — продолжал голосом скорбным Руперт, — Вас встречают дети, жена. Или вы её встречаете. Вы готовите вместе ужин, садитесь за стол, обсуждаете, как прошёл день, делитесь какими-то новостями. Живёте спокойную жизнь, Альфред. Всё, что с вами случилось — осталось позади, как страшный сон. Вы нашли здесь женщину, которую полюбили, а она полюбила вас. Родила вам двух дочерей. И вы любите их. Любите так, как не любили государство, которому служили пол своей смертной жизни. И не делайте такое лицо. Я знаю. Я знаю ваши смертные жизни, наполненные любовью. И я кажусь вам отвратительным человеком, — Руперт неровно вздохнул, — Раз я сижу здесь, значит я преступник. И я не отрицаю этого, нет! Я сделал отвратительную вещь. Я признаю это. — Вы хотите вести со мной философские разговоры? — равнодушно перебил Альфред, вставая со стула. На лице его виднелось странное замешательство, непонимание. Руперт обернулся к нему, как мученик поднял глаза, так несчастно и больно. — Нет, конечно же. Нет, — Руперт облизал пересохшие губы, — Всего лишь занял ваши уши. Тень Альфреда подошла к окну. Бледный дым пошел за дымом Руперта. — Я не считаю вас отвратительным человеком, — сказал Альфред тихо. Так, чтоб никто никогда не услышал. Рассказывал самый большой секрет, — Моя работа этого не предполагает. Я лишь знаю, за что вас посадили. И не моё это право вас судить, ибо вас судили другие. Моя задача лишь задержать вас в желании продолжать делать далее то, что написано в протоколе. Дать время для самоанализа. Дать понять и осмыслить совершенное. Я не судья. Я не палач. Я просто открываю и закрываю двери. И только узник выбирает — остаться или уйти, — откашлялся, — Незачем мне рассказывать это — всё вы сами прекрасно знаете. Пепел расплылся, как крупицы кофе. — Вы не понимаете, Альфред, — голос Руперта так же стал тише. Они почти перешли на шепот, — Та статья… я же этого не делал. Того, что там написано, не делал. Понимаете? Я и пальцем к нему не притронулся. Ни разу. Никогда! Это недопустимо. Я же люблю его... — говорить ставало всё сложнее, — Вы, как родитель, должны понять меня. — Но он же не ваш сын, — как в упрёк кинул Альфред. Руперт открыл рот. Закрыл. Нет. Это же неправда. — Но ведь… — вздрогнули его руки. Упал пепел на белый подоконник. Каркнул ворон над башней, — Это было моё последнее счастье. И его у меня забрали… моё последнее… — За это и посадили. — коротко сказал Альфред. И исчез. Словно не приходил совсем. Лениво ушла за ним и тень, что, казалось, уходить совсем не хотела. Исчез поднос. Заскрипела дверь. Заструились занавески. Закаркал ворон над башней вновь. И не было у Руперта крыльев, чтоб взлететь к нему. Стать частью неба. Он кинул последний окурок во двор. Ещё у окна постоял. Вновь начал ковырять руки. Нет, не нужно было об этом говорить. Запишет теперь Альфред всё в протоколе, и будут выяснять великие мужи, что такое слово „любить”, что зачерствело на их сухих устах. Да он и сам не знал, что это. Давно не знал. Начал путаться в терминах и понятиях. Подполз к кровати. Лёг. А с кем ещё тогда разговаривать, если не с этим чудаком? Не собирался Руперт разговаривать ни с кем из тех психиатров, что к нему приходили, и согласен был бы уже на Навуха, что, наверняка, скрывался в глубинах своего розового сада. Укрылся. Закрыл руками голову, а они переползли к телу. Сам себя обнял. Заснул.